В университете Токай нас поселили в общежитии для иностранцев. Не могу судить, насколько условия быта в нем лучше, чем в обычных студенческих общежитиях, ибо таковых практически в Японии нет. Студенты здесь снимают частное жилье, если дом их далеко.
У нас жили студенты самых разных национальностей, но господствующим в общежитии языком оставался японский. Бывало, зайдет разговор сначала на английском, а потом незаметно собеседники переходят на японский. Хотя на первых порах странно и непривычно было толковать по-японски с негром или резким в движениях персом, белобрысым датчанином или индусом в сверкающей белой чалме...
На узких многолюдных японских улицах иностранцев видно за версту. Выделяет их и рост, и очертания фигуры, и светлая (или, наоборот, темная) кожа. Иностранцы все еще редкие гости в стране, и прохожие оглядываются, видя их, а дети вскрикивают и хохочут.
В вагоне электрички и метро иностранцы возвышаются над толпой, смущенно оглядывая глазеющую публику. Пассажиры осторожно обтекают их, словно они громоздкие фарфоровые куклы, которые могут случайно разбиться, если их толкнуть...
Нас, говоривших по-японски, толкали часто и безбоязненно, потому что мы были хотя и иностранцами, но как бы не настоящими. И в этом, несомненно, заключалось одно из преимуществ нашей жизни в Японии — никто не стеснялся и не боялся нас.
Обычно, когда иностранцы произносят несколько слов на ломаном японском языке, их перебивают восторженными возгласами:
— Ах, как вы превосходно говорите по-японски! Гораздо лучше нас!
Но нам говорили:
— Да, ребята, говорите вы пока неважно. Но это ничего. Вам надо только поработать над собой...
И мы работали, упорно и незаметно вдыхая золотую пыльцу живых знаний. Круглосуточная «лаборатория японской жизни» замкнутым кольцом окружала нас. Все происходящее казалось нам столь же естественным, как и ежедневные занятия в университете, так что мы не сразу догадались, что именно эти занятия и были наиболее верными воплощениями японского характера...
Пробегавшие под окнами автобусы гудели протяжными голосами древней флейты, и мы снова склоняли головы над иероглифами. Вскоре наступило лето, весело заиграли блики на белых кроватях, и наше общежитие стало похожим на пионерский лагерь...
Нетипичный случай
Взволнованные, собрались мы впервые в учебной аудитории. В столах наших отсутствовал даже намек на ящики для портфелей: там можно спрятать шпаргалки, а это один из самых серьезных проступков в японских университетах, за него могут и отчислить.
Тихо пробасил тактичный звонок, и в дверь, хотя она и была открыта, кто-то громко постучал. Тогда мы еще не знали, что таким образом преподаватели, прежде чем войти в аудиторию, предупреждают о своем появлении и призывают к деловитости и дисциплине.
Все быстро обернулись к двери — в нее вошла молодая женщина в скромном летнем платье. Из-за маленьких стекол дешевых очков весело посматривали ее глаза. Тогда мы еще не знали, что преподавательница Эндо станет нашим другом и советчиком. Все поднялись со стульев с некоторым трепетом...
— Как вежливы, как воспитанны советские студенты! — сказала Эндо. И, помолчав, добавила: — О!
Она раздала нам листочки бумаги в клетку и попросила написать небольшое сочинение на тему о японской природе.
— Главное — это ставить в каждой клетке по иероглифу и не волноваться; у нас впереди еще целый год.
Эндо быстро проверила работы и раздала нам. Они были испещрены непонятными линиями и кружками; подчеркнутыми оказались не только неудачные места, ошибки, но и, наоборот, самые удачные и правильные слова и предложения. Рядом с этими хорошими, как нам казалось, фразами красовался непонятный знак, похожий на улитку.
— Мы обязательно выделяем и творческие удачи учеников. Нельзя же ведь учиться на одних лишь ошибках, это было бы очень скучно, — улыбнулась Эндо. — И чем удачнее ваш грамматический оборот, чем более он «японский», чем точнее передана мысль, тем больше витков в этой улитке...
С тех пор мы начали в каждом своем сочинении искать улитки и подсчитывать их витки. Улитка казалась нам чем-то хорошим, твердым и очень надежным...
— Вас не удивили отметки за сочинение? — спросила Эндо.
И в самом деле: отметки были странные. У меня, например, стояло «семьдесят семь». Но, оказалось, это не так уж много — по стобалльной-то системе...
Так кончился наш первый урок, и мы гурьбой вышли на опоясывающий здание балкон. Кругом, насколько хватало глаз тянулись пологие горы, их склоны изумрудно сверкали з летнем зное.
— Что же так приятно удивило Эндо в начале урока? — рассуждали мы. — Неужели то, что мы встали, приветствуя преподавательницу? Но ведь никаких чудес этикета в этом нет?..
С балкона было видно, как Эндо подошла к стоявшему у подъезда велосипеду, нагнулась, отпирая замок на переднем колесе, села и быстро покатила по узкой асфальтовой дорожке. Потом вдалеке она плавно завернула за угол.
Учебный корпус сереет рядом с нашим общежитием, их разделяет только широкая булыжная мостовая. Она совершенно ровная, что довольно странно в этой гористой местности, и поэтому ее давно облюбовали любители тенниса. А так как последних чрезвычайно много, то по мостовой нужно пробегать быстро, пригнувшись, как на поле боя, чтобы не угодить под свистящий упругий белый мяч. Так мы и поступили, возвращаясь с занятий. Нас обогнал пожилой профессор. Согнуться и бежать ему мешал солидный живот, а может быть, и профессиональное самолюбие, и поэтому он настороженно озирался, вытирая платком разгоряченное лицо.
Еще быстрее, чем белые мячи, на мостовой мелькали загорелые руки и ноги. Один из игроков крикнул профессору:
— Эй, сэнсэй, сыграем в теннис?
Все захохотали. Профессор неуверенно улыбнулся и, тяжело дыша, просеменил дальше.
Мы давно свыклись с мыслью о том, что в Японии уважают учителей и оказывают им внешние знаки почтения. На это наталкивала нас и восточная традиция почитания старших, и то, что само японское слово «сэнсэй» настолько почетно, что при переводе пишется с большой буквы — Учитель. Япония в очередной раз удивляла нас, и мы стали догадываться, что же так понравилось Эндо на нашем уроке...
Вернувшись в общежитие, мы включили телевизор, потому что ничто так не помогает осваивать японский язык, как самоуверенные пояснения телекомментаторов, заученные шутки мастеров эстрады и страстные уверения рекламы, вылетающие со скоростью пулемета. Одна из программ звенела звуками гитары: транслировался урок музыки. Играла девочка, и непослушные струны то и дело вырывались из-под слабых пальцев. Она не чувствовала мелодии, и та получалась отрывистой, унылой, словно девочка играла не на гитаре, а на барабане.
Однако сидевший рядом пожилой учитель задумчиво кивал головой, потряхивая своими жидкими длинными волосами (здесь все, кто имеет отношение к миру музыки, почему-то носят длинные волосы).
Наконец девочка закончила игру и облегченно вздохнула.
— Вы играли хорошо! — обратился к ней учитель. — Только слишком медленно. Прошу прощения!
Тут он взял гитару из рук девочки:
— Я думаю, что нужно играть чуть иначе, вот так...
Мелодия преобразилась под его ловкими пальцами, заискрилась прихотливыми переборами.
Кончив играть, учитель поклонился девочке и сказал:
— Большое спасибо! — не себе, конечно, а ей — за то, что она слушала его.
— Ну и ну! — удивились мы.— Все наоборот! Учителя кланяются, а ученики смеются... А как же насчет восточных традиций?..
Все это было непонятно.
— Не хотела бы я здесь преподавать, — заметила тогда одна из наших девушек.
На следующий день, во время занятий в университете, мы стали с особенным вниманием прислушиваться к тому, с какой степенью вежливости разговаривают с нами преподаватели... В самом деле, их речи очень тактичны: «Я опоздал на полминуты и почтительнейше прошу прощения!» — такие изощренные извинения можно услышать очень часто. Но вот в очередной раз я развернул проверенное сочинение и вместо улитки прочитал там запись молоденькой и решительной преподавательницы Ямамото: «Давайте будем еще немного лучше думать о значении слов и научимся правильно употреблять их!» После этой надписи мое настроение было испорчено на весь день.
Как видно, внешние атрибуты вежливости никак не мешают высказать все, что хочется. Не стоит, конечно, думать, что преподаватели в Японии окружены всеобщим невниманием. Случаи ученической фамильярности редки, нетипичны и наверняка представляют собой исключение, а не правило. Но ведь есть и у них своя причина.
Наверное, дело в том, что поведение японцев, особенно молодых, строго ограничивают, сдерживают и направляют старые обычаи. Заманчиво хоть на миг выбежать из суровой тени обычая и погреться в лучах свободы. Но как вести себя в этих лучах, неизвестно, обычай об этом ничего не говорит. Поэтому и легко перейти невидимые границы...
Зубрила старых времен
В центре Токио, рядом с заросшим тиной прудом, который ограждает императорский дворец, деликатно шумит большой район Канда. Когда идешь по его узким ярко освещенным улочкам, вдоль распахнутых дверей и окон маленьких магазинов, кажется, что плывешь по безбрежному океану книг, потому что в множестве магазинов и лавок на прилавках красуется лишь одно — книги. Здесь и старинные первопечатные фолианты, и новые издания писателей любых времен, стран и направлений. Нет большего наслаждения, чем рассматривать пожелтевшие листы и вдыхать их волнующий аромат.
Однажды я купил там дешевую английскую книжку о буддизме. Выбрал ее главным образом потому, что каждое слово в ней было подчеркнуто, а сверху написано крошечными иероглифами несколько вариантов перевода. На полях сбивчивым почерком были набросаны по-японски самые трудные из английских предложений. Страницы книги потеряли свой матовый белый цвет. От записей они стали фиолетовыми...
Я представил, что за удовольствие было читать книгу таким каторжным образом. Очевидно, до меня книга принадлежала японскому студенту, который учил по ней английский язык. (Судя по дате выхода книги — давным-давно.) Изучение это было характерно восточным, и затраченного на него труда и терпения хватило бы на то, чтобы вырезать из слонового бивня детальнейшую модель храма. Хотя английский язык и для меня тоже иностранный, но я никогда не учил его с таким остервенением и фанатической отрешенностью...
Однажды Эндо устроила устный опрос, а потом сказала одному из нас:
— Что ж, вы отвечали гораздо хуже, чем ваш сосед... Но я вам обоим все равно поставила по семьдесят баллов, потому что вы не пропустили ни одного занятия, а сосед ваш пропускал...
— Но ведь я же болел! — высказал свое законное недоумение сосед. — К тому же потом сдал сочинение на тему, которую все прошли во время моей болезни!
— Все это очень хорошо. Но ведь и не могло быть иначе! — улыбнулась Эндо. — Но это уже мало что изменило. Усердие и прилежание превыше всего. А посещаемость — это и есть усердие. Например, знаете ли вы, отчего так много японцев носит очки? Оттого, что слишком трудны для глаз мелкие иероглифы. Но отказываться от них мы не собираемся. Усердие мы ценим больше, чем ум. Я согласна, что этот обычай немного устарел, но в нем много хорошего... Традиции слишком дороги, чтобы их забывать. Это то же самое, что сломать старинный дворец: его уже не построишь снова, а если даже и построишь, то это будет лишь подражанием прежнему. Если забыть традицию, то самонадеянность неизбежно отзовется где-нибудь потом, обязательно отзовется...
Своенравный ручеек
Каждый день на занятиях мы слушали лекции. Читать их приходили разные преподаватели: молодец с крепкими пальцами и стальным взглядом опытного в жизни человека, старенький профессор в довоенном пиджаке и расстегнутых сандалиях, молодой франт — по возрасту он был чуть постарше нас, оттого очень смущался и носил темные очки. Были и другие преподаватели, но всех их объединяло одно — манера чтения лекций.
Как и на однообразно-пестрых улицах Токио, в их лекциях не по чему было ориентироваться. В них не было привычного вступления, основной части и заключения, этих достижений европейской логики. Лекции текли размеренно, как неторопливый ручеек. Его можно было попытаться замутить, бросив камень неожиданного вопроса, но ручеек со временем деловито проглатывал его, и камень бесследно исчезал в глубине. Более того, если потом никто не кидал этих камней, то своенравный ручеек начинал как бы мелеть и даже высыхать. Очевидно, без камней он не мог спокойно течь, и тогда преподаватели недовольно и пугливо посматривали по сторонам, мялись и неожиданно переводили разговор на тему, которая обязательно вызвала бы вопросы: заводили вдруг речь о японских кушаньях или крестьянских суевериях.
— Передайте студентам, чтобы они задавали вопросы во время лекций! — просили преподаватели администрацию университета; по неизвестным причинам они не могли сказать нам это сами. Но мы, воспитанные на иных лекциях, привыкшие задавать вопросы только в конце, все никак не могли найти момент для того, чтобы вставить заранее подготовленный вопрос...
Неужели даже здесь, в тишине классов, мы вынуждены вновь натыкаться на так хорошо знакомую нам, прозрачную и мягкую стену непонимания?
Мы терзались сомнениями до тех пор, пока не прочитали старинный и знаменитый силлогизм, образец традиционной японской логики: «Когда дует ветер, поднимаются тучи пыли; пыль засоряет глаза, и много людей становятся слепыми; слепцы зарабатывают на жизнь игрой на сямисенах; их делают из кошачьих шкур, а струны — из кошачьих кишок; поэтому, когда дует ветер, кошек становится меньше».
Эта логика подспудно звучала в каждой из лекций. Мы поняли, что такова традиционная манера чтения, и ничем не изменить ее. Поэтому надо принимать лекции такими, какие они есть, и мы стали учиться ловко перебивать вопросами профессорскую речь. Профессора нам были только благодарны за это. Чувство напряженности и беспокойства исчезло. Та же улитка — прочная и надежная — объединяла теперь нас с ними.
Студенческие генералы
Однажды Эндо пригласила нас всех в гости. Ее муж работает экономистом в солидной фирме, и поэтому они смогли купить участок земли на окраине Токио, построить небольшой домик и поставить в доме европейскую мебель. (Последнее обстоятельство, кстати, характеризует супругов как людей, свободно и независимо мыслящих.)
— Вы что же, еще студенты? Хорошее время! — начал муж Эндо. — Когда я был студентом, я даже думал, что и дальнейшая жизнь будет такой же веселой и независимой. Улитки получаете? Я любил получать улитки, у меня их было много, и они мне казались воплощением надежности жизни. Я с детства не любил кланяться, хоть это и принято у нас, а студентом поклонился только один раз, принимая из рук ректора свиток диплома... А теперь кланяюсь на каждом шагу! Чтобы продвинуться по службе, нельзя поднять голову от стола, нельзя даже допустить, чтобы кто-нибудь усомнился в том, что ты работаешь не на пределе своих сил. Нельзя расстегивать пиджак и развязывать галстук, даже в самую ужасную жару! Все боятся всех, потому что любой может оказаться доносчиком хозяина.
Он быстрыми глотками выпил стакан пива.
— Ну ладно, — сказала ему Эндо, — совсем вы замучили ребят! — Как и всякая японская жена, Эндо называла своего мужа на «вы».
Чтобы переменить тему разговора, она спросила нас:
— Вы читали недавно в газете «Асахи» статью о советской литературе?
И тут у нас внутри что-то вздрогнуло: это было приятно задето наше самолюбие. Мы читали эту статью, и этот экспромт не был подготовлен заранее, что нас особенно радовало. Ведь Эндо спросила нас о том, о чем она могла спросить любого японца. И, как самые настоящие японцы, мы принялись за обсуждение статьи. Но недавние слова мужа Эндо не давали нам покоя...
Недалеко от главного входа в университет белеет приземистое двухэтажное здание. Днем и ночью стены его тускло блестят, потому что облицованы кафелем, и оттого здание очень напоминает громадный умывальник. На белой стене его издалека видны черные иероглифы: «Клуб встреч однокашников». В один из промозглых зимних вечеров мы стояли в толпе японских студентов, собравшихся в одной из влажных и холодных комнат клуба. Все присутствующие были коллегами наоборот: одни — русскими японистами, другие — японскими русистами. В середине толпы, потрясая громким микрофоном, волновался ведущий. Фамилия его была Като, и он так ловко тарахтел по-русски, что становилось ясно, почему именно его поставили на этот пост. Като немного удивил нас, потому что он действовал вразрез с древней японской традицией изучения языков. Конфуцианское правило часто мешает японцам говорить на других языках, потому что традиция, очень почтительно относясь к письменной речи, пренебрегает устной, ибо та удел неграмотных. Поэтому множество японцев, которые десятилетиями изучают, например, английский язык, блистательно читают и пишут на нем, но вслух не могут произнести ни слова...
— Вот Като, — сказал мне вдруг высокий нескладный студент, внимательно заглядывая в глаза, — он хорошо владеет русским языком, но это потому, что он каждый день по четыре часа корпит над магнитофоном. Он же типичный зубрила! Посмотрите хотя бы на его очки!
В самом деле, такие очки в скучной черной оправе почему-то носят одни зубрилы, словно им нравится, когда их узнают издалека. И, судя по количеству таких очков, в университете множество усердных студентов. Ведь японская учеба очень трудна. Вместо контрольных работ здесь непрерывно устраивают целые экзамены, и они один за другим обрушиваются на прилежные головы. Самый страшный из экзаменов называется «лицом к лицу» — тогда перед изнуренным студентом восседает небольшая толпа профессоров, наперебой задающих ему вопросы. Тут поневоле наденешь скучные солидные очки и расчешешь на пробор непокорные волосы.
— Ну вот, — сказал студент и понизил голос, — сейчас этот гений вытянет и меня и заставит вещать по-русски. А я, сами понимаете, не такой оригинал, как он... Пожалуйста, напишите мне по-русски, но хираканой (слоговой японской азбукой), приветственную речь. Не увлекайтесь: краткость — сестра таланта...
Через несколько минут он уже гордо возвышался над микрофоном и, небрежно посматривая в бумажку, ораторствовал. Он делал это блистательно и так задумчиво глядел вдаль, словно сам создал эту речь в порыве вдохновения.
— Благодарю, — сказал он, подойдя к нам после выступления.— Я учусь на четвертом курсе, скоро заканчиваю университет, а зовут меня Сисино Киёси. Я изучаю самую сложную в мире науку!
— Медицину?
— Нет, науку человеческих отношений. Я социолог. Она знает все. Вы, например, знаете, почему плакаты с требованиями снижения платы за учебу и предоставления права на забастовку висят на внешней стороне ограды, а внутри — только объявления о матчах тенниса и призывы заниматься старинным пением? Ну вот, а мы, социологи, видим в этом большой смысл...
Голос Киёси, вся его манера поведения были свободны, а это, в общем, нехарактерно для молодого японца. По этому признаку Киёси можно было бы принять за человека богатого и поэтому уверенного в себе, если бы одежда его не была столь изношена, а на щеках не имелось и намека на пухлую округлость.
— Может быть, наш вопрос бестактен, Киёси, но...
— Понял! — улыбнулся он. — Мой отец — консультант по рекламе в одной весьма богатой компании, и с детства я привык к достатку. Но год назад я женился — сам, а не по выбору родителей. Отец перестал знаться со мной, и теперь мы живем вдвоем с женой. Зарабатываю где придется, а жена моя — машинистка в школе.
...В любом, даже самом маленьком городишке есть несколько приземистых зданий. От обычных домов их отличает только вывеска, на которой облупленной краской написано: «Народный ночлег». Это дешевые, гостиницы. Сколько ни бегай, ударяясь головой о низкие потолки, по их тесным коридорам, здесь не найдешь ни вилки, ни ложки, ни кусочка хлеба, ни стула, ни стола. Ни одного предмета европейского обихода в них нет. Японцы здесь чувствуют себя как дома.
В комнату с соломенным полом, на котором сидели русские и японцы, вошла студентка Митико.
— Мальчики, можно принести ужин? — спросила она.
— Давай неси, неси! — радостно загалдели все. Одни бросились расставлять длинные столы, другие раскладывали на них палочки, третьи побежали за подносами с едой. И только несколько человек, в том числе и Киёси, продолжали сидеть на подушках и деловито листать журналы.
— А мы уже на четвертом курсе. Мы старшие, сэмпаи. А они кохаи, младшие! — хмуро пояснил Киёси.
Вскоре мы уселись, скрестив ноги, за столами, на которых красовалась острая, резко пахнущая, но давно нами распробованная и уже привычная японская еда.
Сидевшая во главе стола Митико не успевала накладывать все новые чашки риса и передавать их ребятам, бегать за водой, открывать бутылки с пивом. Ее палочки лежали нетронутыми, потому что она была еще ниже, чем кохай, — она была женщиной.
Вскоре настало время и для веселого обычая песен, и мы устало посмотрели друг на друга: ничего не поделаешь...
— Пусть первыми поют кохаи! — распорядился Киёси. — Пусть поет первокурсник Нодзаки!
Сидевший с краю щуплый Нодзаки поклонился, высвободил правую руку из рукава кимоно, отчего стали видны худые ключицы, и запел песню о сакуре.
— Эй, кохай! — снова крикнул Киёси. — Ну, встань! И пой!
Нодзаки поспешно встал и продолжал петь.
Как и все японцы, студенты четко делятся на старших и младших. И ни бесшабашные прически, ни раскованная манера поведения, ни даже знания новейших наук не мешают традиционному благоговению младших перед старшими. Поэтому так легко и быстро превращаются веселые студенты в подобострастных чиновников и бодро кланяются при каждом слове хозяина. И сейчас этот еще не родившийся чиновник требовательно заявлял о себе...
Но дело не только в этом чиновнике.
Ненадежная улитка
Через несколько дней у нас начались небольшие каникулы, а в университете Токай — приемные экзамены. Недалеко от входа вывесили огромный лист: «Места для родителей и старших братьев». Вскоре там появились взволнованные, а то и плачущие родители, озабоченно наморщившие лбы старшие братья, а заодно и не упомянутые в объявлении старшие сестры, и прикладывавшие к глазам белые платки бабушки.
При входе в университет дежурила группа студентов. Когда к ним приближался стесняющийся школьник-выпускник, студенты во всю силу легких кричали ему «доброе утро!» и прикалывали к его аккуратному пиджаку огромную шелковую розу. После этого юноши по-военному выпрямляли спины и, сверкая розой, шли по аллее той торжественной церемониальной походкой, которая с древних времен спит в ногах каждого японца, просыпаясь лишь в самые важные минуты...
А в это время по всей стране шли другие экзамены, которые сдавали те, кто только что окончил университеты. Это были вступительные экзамены в фирму. Трудна жизнь японского студента, даже когда он окончит университет! В каждой фирме свои экзамены.
— У нас, — рассказал мне знакомый выпускник, который устроился в одну газету, — нужно было за сто минут отгадать сто английских слов и написать их. Если слово сразу же не всплывало в памяти — все, ты его уже не напишешь: не хватит времени. Вот один из ста вопросов: «О какой фирме сейчас больше всего говорят в печати?»
— Об американской фирме «Локхид», которая давала взятки! — хором ответили мы.
— Правильно! «Локхид» — это и есть нужное слово. Когда я поступал в газету, то написал все сто слов! — И свежеиспеченный журналист гордо поднял руку.
Но дело, оказывается, не только в экзаменах...
У стены главного корпуса университета стояла молчаливая толпа выпускников. Маячила в ней и длинная фигура Киёси. Все они тихо смотрели на большое объявление, сердито колыхавшееся на ветру. В нем в изысканных выражениях сообщалось о том, что администрация университета просит выпускников самих искать себе работу...
В руках многие выпускники сжимали тонкие листы своих экзаменационных сочинений. Ветер, шелестя, раздувал их, и краснели на них заветные, уверенные улитки. Как, оказывается, ненадежны они!..
Киёси серьезно посмотрел на меня:
— Жизнь есть жизнь... Да и университет наш второсортный...
Оказывается, и университеты здесь бывают разных сортов, как свекла.
— Первый сорт — это Токийский университет, Васэда и еще один-два. Только их выпускники по традиции могут быть приняты в самые солидные фирмы и министерства. А я второсортный выпускник, и перспективы у меня такие же. Но ведь есть еще и третий сорт, и четвертый— Что будет с ними, я и не представляю. Ведь сейчас ведущие компании резко сократили прием выпускников. А мелкие фирмы, чтобы выжить, сократят его куда больше. Что делать, ума не приложу...
...Да, дело не только в экзаменах. Прежде чем допустить выпускника к испытаниям, отдел кадров любой фирмы, редакции, учебного заведения наводит справки о взглядах своего будущего специалиста, о том, как он вел себя во время учебы. И если хоть намек на «нестандартные взгляды» — прежде всего левые — будет замечен, выпускник может не надеяться: редакции крупных газет, фирма «Мицуи», столичные школы в его услугах не нуждаются. Даже если он вспомнит сто слов в положенные сто минут.
Что касается ста слов, то их можно ведь знать заранее: если отец, или дядя, или старший брат — человек влиятельный и — еще лучше — работает в той же фирме. Конечно же взгляды у него общепринятые, и он ручается, что у новичка такие же.
Студенческих генералов вообще-то в фирмах ценят: из них получаются по прошествии времени отменные администраторы и мастера рекламы. И информация из университета о том, что выпускник (при всех прочих плюсах, политических и академических) был таковым «генералом», служит ему во благо.
Но, видно, папаша нашего знакомого Киёси так и не простил ему брака по собственному выбору...
А между тем по двору маршировали одетые гусарами музыканты. Приближался праздник основания университета...
К. Преображенский
