Пижма пробила себе русло в скальных породах и текла как по дну ущелья. Вначале Тиманский кряж был похож на море, которое никак не уляжется после шторма: повсюду, до самого горизонта, тянулись плавные, как застывшие волны, холмы. А потом он словно вырвался из узды, прошелся вприсядку по зеленым увалам, стал карабкаться крутыми отвесами, обрываться глухими распадками. И Пижма тут же почувствовала его настроение. Она металась от одной береговой кручи к другой, обнажалась голым камнем, кружила пенными бурунами. И вместе с ней, выбирая единственно верный курс, прыгала наша остроносая лодка-верховка, запряженная в двенадцать лошадиных сил мотора «Ветерок»...
Все было, как и пятнадцать лет назад. Все та же речка, окутанная парным млечным туманом, все то же куцее северное лето. И тот же спутник, который вез меня сейчас в самую дальнюю деревеньку Лешуконского района — Шегмас.
Совсем не изменился Сергей Дмитриевич Бобрецов, инспектор рыбоохраны, все такой же суровый и немногословный, с ежиком седеющих волос и неулыбчивыми глазами. Он знал Пижму как свои пять пальцев.
Помнится, тогда мы остановились в Шегмасе в доме бывшего председателя колхоза «Парижская коммуна», недавно вышедшего на пенсию, Павла Дмитриевича Поташева. За ужином неприхотливо разматывался клубок застольной беседы.
— Мы дак последние будем по реке-то,— охотно делился со мной старик, прихлебывая из блюдца чай.— Самые что ни есть последние-распоследние. Вот жисть-то! А раньше-то веселей жилось, куда как веселей... Я тут в тридцать первом году коллективизацию проводил — дак безобразьев не позволял. Ни одного мужика не дал раскулачить. Уездное начальство чуть плешь не проело: «Неужто у тебя, Поташев, ни единого кулака в Шегмасе нет? Может, прикрываешь кого из кумовьев, признавайся? Потом худо будет!» — «Да откель им взяться, кулакам? — говорю.— Кругом лес да бес, от них и кормимся. (Под «бесом» хозяин подразумевал дичь и пушного зверя.— О. Л.). Речку тоже не забываем...» Прошлись тогда партийные товарищи по нашим дворам, увидели, у кого что на столах да в сундуках, и отступились. У нас кулаковских сроду никогда не бывало. Всем миром жили, сообча.— Он вдруг горько вздохнул и покачал седенькой головой.
— А вот ноне промашка вышла. Эвон у нас какие пространства разработаны, а робить-то и некому. У нас тут раньше соседи были — деревнюшка Кобыльское, ихний колхоз «Второе мая» назывался. Да вот раз бежался оттуда народ. Избы опустели, поля, луга позарастали — и закрыли «Второе мая». А мы ничего еще — держимся! У нас тут нынче отделение совхоза «Вожгорский».
— А зимой не скучаете? — спросил я, представив на минуту отрезанную от мира деревеньку в тридцать дворов, засыпанную глубокими снегами, в которой лишь дымы из труб, да лай собак, да подслеповатые оконца с тусклыми огнями керосиновых ламп напоминают о присутствии человека.
— Некогда скучать-то. Хозяйство! — посерьезнел Павел Дмитриевич.— Когда к деревне подплывали, видели небось, сколько народу на пожнях робит? И все молодежь! Каждому дела хватает. Животноводство! Опять-таки воля — рыбалка, охота. Кабы не рыбнадзор,— он покосился на форменную тужурку Сергея Бобрецова,— круглый год семгу бы кушали. И пошто такую моду завели: живешь на берегу и свою же рыбу не трогай? — Он отхлебнул из блюдца, вкусно причмокнул.— А вообще-то хорошо у нас молодежи живется, хорошо.
Желание снова побывать на Пижме не оставляло меня. Не терпелось узнать: как там Шегмас, живой ли? Хотя я помнил заверения старика, что «молодежи у нас хорошо живется», сомнения все же были, потому что реальная повседневность едва ли не на каждом шагу предлагала обильную пищу для неверия. Сколько раз за эти годы пытался я навестить старые северные деревеньки, в которых когда-то гостевал, записывал фольклор, слушал семейные хоры,— жизнь здесь держалась на коренном и прочном крестьянском укладе. Но вот проходило одно-два десятилетия, и деревня принимала нежилой, кладбищенский вид...
Была по соседству с Шегмасом одна любопытная деревенька — Жители. Случайно я увидел это название в «Атласе СССР» — внушительном альбоме с набором крупномасштабных карт. Ни самого Шегмаса, ни старинных населенных пунктов типа Вожгоры обнаружить не удалось, а вот Жителям почему-то повезло. Кружок с этим названием стоял в верховьях реки Кымы, которая, как и Пижма, является притоком Мезени. За какие такие заслуги уготовили деревеньке место на карте? Что это — каприз картографа, визирная цель геодезиста? А может, составителей «Атласа» подкупило странное, загадочное имя — Жители?..
Побывал я в этот свой приезд и в Жителях.
Еще с реки увидели мы темные треугольники крыш. Греясь на солнышке, деревенька подозрительно молчала. Причалив к берегу, я и мои спутники из рыбоохраны поднялись на угор. Старые, испытанные жарой и стужей избы обнажили свои раны и язвы — работу жучка-древоточца. В окружении бурьяна и крапивы ненужно высился колодец-журавель. Все тропинки между домами затянуло гусиной травой. Ветер хлопал незакрытой дверью в одной из изб — внутри ее стояла черная нежилая пустота. Легкий сквознячок с крыльца принялся перелистывать рваный учебник истории, валявшийся на полу, услужливо остановил страницу на том месте, где храбрые русские дружины гибнут на берегах Калки в 1223 году...
Я закрыл дверь и направился в другую избу. Но и там было то же самое. В разливах навозной жижи, в дремучих зарослях лопухов и иван-чая доживали свой век мельничные жернова, прялки, обломки точильных камней, облупившиеся иконы с почернелыми ликами святых; в заброшенной баньке прямо на полу пустила ростки серая ольха. А на окраине деревни, покосившись, высился громадный обетный крест-голубец со следами резных полууставных буквиц…
Передо мной лежала деревня, которой повезло разве лишь в географии. Жители обезлюдели, ушли из мира тихо и неприметно вместе со своими обитателями.
— Здесь колхоз был богатый — «Красный охотник»,— заговорил пожилой рыбинспектор, уроженец Жителей.— Масло хорошее сбивали, много скота держали. Угодья — боже ты мой!.. А потом все пошло наперекосяк. Одних в город на легкую жизнь потянуло, других начальство заманивало, чтоб переезжали на центральную усадьбу, третьих тоска заела, и стали они эту тоску вином заливать.— Он махнул рукой и нахлобучил кепку на глаза.— Какая уж тут жизнь!..
Опустевшая деревня погрузилась в матовый полумрак северной ночи. Густой, застывающей лавой катилась под окнами река, лениво ворочалась на перекатах, закручивая в кольца седой туман. Над влажной луговиной, почти у самых домов, кувыркались в воздухе крупные чибисы с крахмальными манишками — неутешно кричали, звали кого-то...
Если даже отбросить элегическую грусть по поводу уходящей красоты, остро встают чисто практические вопросы: а как быть с землей, которую покинул или собирается покинуть человек? Ведь сколько трудов ухлопал его работяга пращур, чтобы создать здесь выпас и пашню! В древних северных молитвенниках постоянно встречаются имена потопших, древом убиенных, зверем растерзанных, демоном уведенных. Но еще больше бедствий испытывал пращур, когда вступал в поединок с лесом для добывания хлеба насущного. Кто видел поле в лесу, так называемые «чищеницы», «росчистки», «лядины» или «кулиги» (Кулига — луг, покос, пожня; лес, расчищенный под пашню.), тот поймет силу и упорство северного человека. Ранней весной он выбирал место в тайге, удобное для пашни, и рубил все подчистую. Только вырубит одну полоску деревьев и примется за другую, а тут уже первая начинает зарастать. Снова рубить приходится — жгут ее, выкорчевывают, и лес отступает неохотно. Так получалась пашня.
И вот теперь эта пашня, это с трудом отвоеванное человеком пространство превращается в «кулигу для воющих волков», как назвал покинутые деревни один архангельский художник.
— Столица Пижмы — город-герой Шегмас,— торжественно возгласил Саша Галев, третий наш спутник, и встал в позу Наполеона.
Уж на что сдержанный человек Сергей Дмитриевич Бобрецов, и тот улыбнулся: с этим Галевым не соскучишься, всегда что-нибудь отчубучит! Был он весь нараспашку, по-городскому форсистый, да и за словом в карман не лез — как выяснилось, в недавнем прошлом старшина-подводник. После пяти лет сверхсрочной службы числился он ныне в рыбинспекторах.
Наша лодка вылетела из-за речной излуки, открывая взгляду замоховевшие амбары, сараи, остатки деревянных изгородей, но ее вдруг подхватила встречная вихревая струя. Течение обрушилось на нас, как с горы, мотор закашлялся, надрывно чихнул и замолк. Вот тебе и «столица Пижмы»!.. Три океана и восемь морей прошел бравый старшина Галев, а вот перед Шегмасским порогом спасовал. Пришлось ему уступить мотор Бобрецову.
— Снимайте сапоги! — громко приказал тот, придерживая лодку шестом.
Глубина у порога едва достигала колена, но мы тут же вымокли до пояса: вот какое было течение! Сергей Дмитриевич тянул лодку за нос, Саша и я помогали ему с кормы. Так мы прошли метров сто и снова залезли в лодку. Впереди я увидел длинный тупой валун, слегка выпирающий из воды. Течение заливало его, распадаясь на несколько рукавов. Бобрецов на полную мощь врубил газ, разогнал лодку и тут же выключил мотор, поднял его из воды. По инерции лодка взлетела на гребень волны, вскарабкалась на порог у самого валуна и остановилась как вкопанная. И хотя буруны захлестывали борта и бешеное течение грозило столкнуть нас с этой точки, одного мгновения было достаточно, чтобы, втроем упираясь шестами в камень-валун, уйти подальше от рокового места. До «города-героя» оставалось рукой подать.
Вообще-то я не впервые сталкиваюсь с таким ироничным, мягко говоря, отношением к этой лешуконской деревушке. Сколько раз замечал: стоило кому-нибудь произнести слово «Шегмас», и на лицах людей появлялась улыбка. Как будто все знают, о чем идет речь, а говорить не хотят. Как будто все договорились соблюдать некий годами освященный ритуал, в котором местному человеку известны все правила смеховой игры, а приезжему только и остается, что развести руками...
Такой уж народ эти вожгорцы — умеют поводить за нос, повалять дурака, умеют выставить тебя посмешищем на всеобщее обозрение. А при случае не пожалеют и самих себя, лишь бы только покуражиться. Существует такая легенда, будто свой род вожгорцы ведут от скоморохов, скрывавшихся в северной глуши от подручных «Тишайшего» царя Алексея Михайловича. О деревне Вожгора писал еще этнограф Сергей Максимов в своей книге «Год на Севере».
Есть такая песня, которую поет знаменитый в Архангельской области Лешуконский народный хор: «Ходит Ваня по угору». В этой сатирической песенной хронике называются почти все лешуконские деревни. Ведь у каждой своя отличка: то говором, то норовом, то забавным анекдотом из «богвестькаковских» времен. Припоминаются дефекты речи и наружности, пороки и пагубные привычки лешуконцев. Песня крепка своим юмором, простодушной насмешкой, незатасканным словцом. Вот лишь несколько строк из нее:
Трубку курить, вино пить,
во царев кабак ходить — это Усвежана!
Самовары воровать — наша Верхнекона!
Поперечны кушаки — Большенисогора!
Мастера песни петь — Малонисогора!
Толстобрюхи мужики — это все Вожгора!
Шегмас почему-то не попал в песенный ряд хроники, хотя, как утверждают смехотворцы-вожгорцы, ему тоже есть чем похвастаться. Считается, что шегмасан отличает крайнее тугодумие, отсутствие юмора, угрюмое неприятие всего нового, прежде всего новых людей, жаждущих привести их к счастливой жизни. Не знаю, так ли это? Я бы скорее сказал, что шегмасане притворяются глупыми и темными, как говорится, валяют дурака; на самом же деле они умны, более того — дальновидны, просто им выгодно прикидываться тугодумами, чтобы оставаться свободными и независимыми. Да, они осторожны в разговоре, связаны в своих мнениях и ответах и на долгую беседу их часто не хватает. Отрезанность от всего мира, безлюдье, угрюмые леса вокруг, вековая тишина и работа, работа до кровяного пота — вот почему подозрительная настороженность стала так же привычна, как и мозоли на руках.
Но с другой стороны, если разобраться, свою лепту в формирование шегмасского характера внесли многие «заливные песельники» — уполномоченные разных мастей и прочие начальствующие элементы. Каких только благ не сулило начальство селянам «неперспективной» деревни, чтобы те оставили отчий угол и перевезли свои дома на «большую землю»: хватит, мол, жить раками-отшельниками! Грубо и непростительно легкомысленно вмешиваясь в специфику шегмасского уклада, вместо истинных ценностей бытия они предлагали суррогат цивилизации. А шегмасане слушали, слушали, сочувственно кивали головами, обещая подумать, исправиться, — и оставались на месте. И так было много раз. Не в пример Жителям, которые разбрелись кто куда в поисках «лучшей» доли, шегмасане сохранили свою суверенность, хозяйственную независимость. И жили себе, поживали, копили детей, выращивали лошадей и телят, сенокосничали, памятуя про себя немудреную пословицу: «Назови хоть горшком, только в печь не сажай...»
— Демократическая республика Шегмас! — снова объявил Саша Галев, и мы поддержали его оглушительным смехом.
Лодка ткнулась в топкий берег с рядами крошечных банек, откуда тянуло прогорклым дымом и распаренными березовыми вениками. Чуть дальше, на возвышении, выстроились избы, темные и неказистые, под окнами которых серыми валунами разлеглись овцы и собаки. На нас они не обратили никакого внимания, даже не повернули голов. А вот ветхий мужичонко в очках и зимней шапке с оторванным треухом, выгружая из своей лодки ведра и туеса, украдкой поглядывал на рыбинспекторов, и в каждом его движении, как я заметил, нарастала тревога.
— Ну что, дядя,— сказал Саша Галев, поворачиваясь к нему начальственным профилем,— много ль семги поймал? Признавайся и не сопротивляйся! — Молодая кровь в нем играла, хотелось маленько побалагурить со свежим человеком.
«Дядя» сделал вид, что страшно увлечен работой, и Саше пришлось повторить свой вопрос. На этот раз мужичок обернулся, радостно ойкнул, возвел руки в неподдельном удивлении: надо же, какие гости пожаловали! Он снял шапку и, оголив ухо, выставил его трубочкой по направлению к рыбнадзору: плохо, мол, слышу, дорогие товарищи, кричите громче! И Саша из последних сил прокричал ему в третий раз: много ли он семги поймал?
— Ну, ты и учудил, мил человек! — зашелся в смехе шегмасский дед Щукарь, и очки на его носу запрыгали.— Я уж и позабыл давно, как эта семга выглядит. Вот те крест, святая икона! — Он рассыпался своими смешками-подмигиваниями, и кожа на его лице скукожилась.
— Жаль,— произнес Галев, настраиваясь на его смешливую волну.— А то б я тебя, дядя, штрафанул.
Больно ты мне нравишься. Ну-ка, открой крышку...
Недавно выловленные щуки, хариусы, сороги и ельцы прыгали в ведре, пытаясь обрести утраченную свободу, и дед вырос в собственных глазах, голос его загремел с недюжинной силой:
— Ну что, нашел семгу, а? — от души ликовал он.— Обмишурился ты, парень, с носом остался, растуды-т твою в кочерыжку. Я ведь законы знаю и безобразьев себе не позволяю.
— Вот и хорошо,— успокоил его Сергей Дмитриевич.— Считай, что сто рублей сэкономил.
Старик оглядел нас из-под очков, мысленно прикидывая, кто есть кто и кто чего стоит. Заметив в глазах вожгорских рыбинспекторов вполне миролюбивое настроение, решил продолжить разговор:
— Сейчас-то что — тихо, спокойно. А вот что раньше бывало — о-о-о! Всяко брали семгу, кто во что горазд: кто сетями, кто на блесну, кто острогой или на «дорожку». Из ружья тоже били, но мало. Заряды на белку берегли...
— Да ты, выходит, знаешь, как семга выглядит? — вовремя поддел его Галев.
— Ты погоди, погоди,— замахал на него руками старик, недовольный, что его прервали.— Ты сперва расчухай, а потом и бухай. Это когда было, когда семгу-то били, а? Жизнь тому назад! А запрет когда пришел? В середине пятидесятых...— Он понизил голос, переходя почти на шепот. — В детстве, бывало, когда о штрафах и слыхом не слыхивали, мы старые чайники курочили, под семужьи блесны их приспосабливали. Что смеетесь, черти? Были, значит, такие чайники из толстущей красной меди, в вожгорском сельпе продавались. Один чайник — полсотни блесен. Вот те крест, если вру! Очень эти блесенки семга любила... А теперь-то что? Теперь, говорят, даже в Москве-столице блесен не достать. Мода, говорят, пошла такая — растуды-т ее в кочерыжку: бабы их стали в ушах носить заместо серег. Вот те крест, святая икона!
От реки в деревню вело несколько торных, хорошо наезженных дорог и тропок, и мы сейчас поднимались по одной из них. Совсем не изменился Шегмас: все те же два порядка домов, вытянувшихся вдоль Пижмы, и не было среди них ни одного брошенного или заколоченного. Даже их планировка, теснота проходов, отсутствие заборов говорили о том, что люди давно и прочно связаны кровными узами и нет у них никакого желания выехать в иные, звонкие и изобильные края. (Не случайно здесь проживают в основном две фамилии — Лешуковы и Поташевы. Ну а имена — имена под стать характерам шегмасан — Разум, Август, Ювеналий, Клавдий...)
Архитектура деревни как бы вырастала из местности и носила отпечаток всего уклада крестьянского житья. Здесь все привыкли делать сообща — и пахать, и ставить дома, и косить сено, и пасти скотину, и гулять на сезонных искрометных праздниках. Жизнь сама, задолго до колхозов, без судорожных рывков и метаний, заставила людей поверить в разумную кооперацию. Потому что идея кооперации вытекала из самой сути сельского труда, где общинные интересы нередко совпадали с личными. В самом деле: разве северный мужик выжил бы в одиночку посреди лютой пурги, тайги и комариной скуки?
Земли в округе хватало всем. Только не ленись! Ну а если кто проявлял нерадение или, пуще того, бесстыдно лодырничал, того на общем сходе лишали этой земли, а то и попросту выдворяли из деревни. «В Шегмасе все на виду, нас мало. И если кто-то перестанет делать свое дело, мы не сможем поддерживать взаимно хорошие отношения»,— говорил мне когда-то бывший председатель колхоза «Парижская коммуна» Павел Дмитриевич Поташев. И на этой заповеди держались все нравственные и общественные устои. Независимо от того, какая форма собственности бытовала в деревне — охотничий кооператив, колхоз или совхоз,— шегмасская артель ощущала себя неким орденом со своим неписаным кодексом чести и морали. И совершенно естественна та молчаливая форма протеста, когда шегмасан пытались переселить с исконных земель.
Старик Поташев давно умер, но оставшиеся в его доме сыновья и внуки подновили венцы, перелицевали хозяйственные помещения, и дом гляделся почти как новенький. Я хотел зайти, но, увидев палку, прислоненную к двери, повернул обратно. Такие приставы можно увидеть почти всюду в Лешуконье, замки здесь не приняты. Пристав у двери означает — скоро приду, я рядом. Пристав в кольце (оно служит вместо дверной ручки) — буду только к вечеру...
В верхнем конце деревни выросло сразу пять новых, на современный лад, домов — они выделялись на фоне леса сочным румянцем свежеотесанных бревен. И в самой просторной избе, как сказал Бобрецов, скоро поселится некий Михаил Викторович Лешуков, тракторист и механизатор, который полтора десятка лет прожил в Северодвинске. Все, кажется, имел человек — хорошую работу, высокую зарплату, квартиру с удобствами: живи, наслаждайся, вкушай городскую культуру! А он все бросил и с семьей вернулся в родной Шегмас: по тайге и речке соскучился, есть в них, значит, какая-то притягательная сила.
Вот как порой складывается в этой жизни! В том же Лешуконском районе судьбу Жителей за последние десять-пятнадцать лет разделили многие, совсем не дальние и вроде бы обеспеченные селения, связанные с райцентром судоходной Мезенью,— Конещелье, Кобыльское, Усть-Нерманка, Парыгинская Едома, Копылиха; по сути дела, дышат на ладан Каращелье, Ущелье, Пылема, Бугава, Малые Нисогоры... А Шегмас, стоящий на задворках, приосанился, помолодел, практически самостоятельно, без экономических впрыскиваний и инъекций повысил поголовье и продуктивность скота, и теперь уже не большая Вожгора, центр совхоза, а именно шегмасская ферма в значительной степени определяет мясные и молочные показатели... Какие тут действуют законы? Почему из одной деревни разбегался народ, а в другой все оставались на местах, даже молодежь?
Ох, как трудно ответить на этот вопрос! Природа человека раскрывается в единстве далеко расходящихся, часто противоречивых черт и поступков, и покрыть их общим знаменателем невозможно. Жизнь — как река, у которой, кроме твердынь-берегов, есть свои боковые русла, прижимы, перекаты, свои завихрения и подводные течения, несущие не только родниковые воды, но и мутную взвесь, кору, пену... Однако у меня не поднимается рука бросить камень в тех, кто навсегда покинул отчие кулиги и перебрался на «материк». Были такие и в Шегмасе — но мало. Они и сейчас приезжают сюда летом на правах дачников-отпускников. Что же тогда остановило большинство? Воля, охота, рыбалка? Кровные родственные связи, привычка к сельскому житью? Загадочна и неисповедима шегмасская душа, и чтобы понять ее до конца, вычерпать, так сказать, до дна, нужно пожить здесь, наверное, не один месяц. Кто знает, может быть, прав был покойный председатель Поташев, когда говорил: «Крепко приглянулось нам родное отечество»?..
В конторе отделения совхоза «Вожгорский» было пустынно, все разъехались по угодьям — сенокос на носу, не слышно ни шорохов, ни голосов. Только река билась в теснине порога.
В том же доме, вместе с конторой, разместились медпункт, радиоузел и клуб, где два раза в неделю крутят кино. С телевидением вот только нелады: нет уверенного приема первой программы. К тому же в одиннадцать вечера гаснет свет, таков неписаный закон шегмасской электростанции... Появившаяся на пороге уборщица объявила, что управляющего Поташева ждать не имеет смысла. «Начальство у нас сидеть за бумагами не больно-то приучено,— сказала бабуся, шуруя по углам мокрой тряпкой и искоса поглядывая на рыбнадзоровские фуражки с зеленым верхом.— Управляющий наравне со всеми робит. Не то что некоторые! Как записал себе— 137 тонн сена и 620 центнеров мяса — так, значит, и сделает. Нам не впервой на Доске почета висеть!»
Сергей Дмитриевич предложил зайти к его давнему знакомому Юрию Ивановичу Лешукову, бывшему киномеханику. «Вы ведь с ним тоже были знакомы»,— сказал Бобрецов, открывая дверь в сени с духовитыми запахами парного молока, свежей рыбы и березовых веников, которые висели под потолком.
Увидев нас, Юрий Иванович, не говоря ни слова, включил электрический самовар. И только после этого по церемонному северному обычаю, с полупоклоном, пожал каждому из нас руку и для каждого нашел доброе приветственное слово.
— Розувайтесь, розоболокайтесь! Сейчас чаю запарим, картошки начистим, развеселим, отогреем душу... Нина, ставь греть уху!..
Меня он не узнал, да и я, признаться, весьма смутно запомнил его облик, хотя когда-то беседовали и даже плавали по Пижме. Одиннадцать детей вырастили Юрий Иванович и его домовитая супруга Нина Осиповна; одни, получив городские профессии, разъехались по другим краям, но большинство осело здесь же, в Шегмасе и Вожгоре, где работают на фермах и в мастерских.
Многодетные семьи и раньше не были редкостью в деревне. Теперь же, когда у шегмасан появился достаток, они словно вступили в соревнование: кто кого обгонит по части народонаселения. Именно за последние пятнадцать лет резко подскочила рождаемость. В тридцати семи крестьянских дворах проживает нынче около 140 человек. Многие молодые матери буквально разрываются между домом и работой, пристают к управляющему: пора строить сад-ясли, пора открыть в деревне школу-восьмилетку! Зачем нам отдавать ребятишек в вожгорский интернат? Учиться им там, конечно, неплохо, и питание вполне сносное, но все равно сердце не на месте... Выйдя на пенсию, Лешуков полностью отдался охоте. Да с такой страстью, будто всю жизнь только и мечтал о лесах. Его охотничий путик идет на несколько десятков километров по лешуконской тайге, и на всем этом протяжении у него расставлены избушки. Не простые, между прочим, избушки, а им же самим, Юрием Ивановичем, срубленные и обставленные с домашним уютом.
— Дичи и зверя в лесу хватает пока. Но вот что-то ноги загребать стали,— жаловался совсем еще не старый Юрий Иванович.— Придется снегоход «Буран» покупать. А в общем-то, грех прибедняться: зимой без мяса не сидим...
Кушанья, которые Нина Осиповна метала на стол, были мне словно и незнакомы. Молоко — как сливки, сливки — как сметана, а сметана — как вологодское масло. О твороге и яйцах и говорить не приходится. Всего было в изобилии, и все это вышло из недр лешуковского подворья (корова, куры, около десятка овец), представляющего собой маленькую фабричку по производству мяса, молока, масла и шерсти... В стакане сливок металлическая ложка держалась без всякой опоры.
— У нас тут двадцать коров в частной собственности,— охотно делился Лешуков.— Считай, почти каждый двор натуральное хозяйство ведет. С Вожгорой-то не сравнится! — вставил он перо Бобрецову с Галевым.— Там старухи-мухи с утра очередь в магазин занимают: привезут молоко — не привезут?! А у нас его девать Некуда: пей — не хочу!.. А все почему? — Юрий Иванович поочередно оглядывал наши лица и продолжал гнуть свою линию: — А потому, что нет нам сейчас указа — сколько коров держать да где пасти. А коровки наши места хорошие знают. Переплывут речку и давай шарить по пожне. Ищут, где и какую травку .пощипать.— Он помолчал, пытливо и изучающе посмотрел в мою сторону: — Вот вы, человек ученый, скажите-ка мне: сколько растений приходится на один квадратный метр пойменного луга?
Я растерянно пожал плечами. Да и что общего между коровой и квадратным метром?
— Здесь,— Юрий Иванович поднял глиняный кувшин с топленым молоком,— более двадцати разновидностей трав: тимофеевка, овсяница луговая, манжетка, клевер, лисохвост... ну и так далее. Растения — каких поискать! И все это,— Лешуков при этом раздвинул занавеску на окне и показал на противоположный берег Пижмы,— наша скотина находит там, за рекой...
— Э-э-э... не скажи,— поправила его Нина Осиповна, сидевшая в стороне и до поры до времени не вступавшая в разговор.— Что-то похужели наши пойменные луга, осока да медуница совсем замучили.
— Тоже верно,— согласился с ней хозяин.— А все почему? Потому что землю маленько подзапустили, тех никой ее повыбили. Слава богу, что минералкой еще не травим. В иных местах природа у нас бензиновыми слезами плачет... Пора, давно пора эти луга в божеский вид привести.
— А про дороги-то, про дороги забыл?! — буквально ворвалась в паузу Нина Осиповна и всплеснула руками.— Живем, как зайцы на острове.— Она смотрела на меня как на крупное должностное лицо, от которого зависело — построить дорогу или нет.— Летом-то, как обмелеет, даже на лодке-верховке не проедешь. Порогов и перекатов — страсть и ужасть! Сами плыли — знаете. Какой год обещают лежневку проложить. Гравий, песок есть, смета готова — а делу шиш да маленько. С авиацией тоже обещали, в тот год посадочную площадку оборудовали. А самолеты не летают — почему?.. Мы сидели в светлой уютной горнице, окнами выходящей на речной перекат. На столе снова кипел самовар, пуская колечки пара, прогоревшая печка приятно грела спину. И долго молчавший Саша Галев наконец подал голос:
— Добиваться надо. Вы же, шегмасане, по этой части мастаки.— И он, как истый вожгорец, вставил ответное перо: —Говорят, тут один из ваших в Москву звонил — лично председателю Совмина. Так, мол, и так, Николай Иванович, давай вы правляй положение — проводи нам дорогу, обеспечь транспортом, а то мы напишем в ООН...
Смеху был полон дом, даже ребятишки выскочили из боковой комнатушки и тоже заулыбались. Саша прижимал руки к груди и все повторял: «Прости, владыко, не выдержало лыко!», а Юрий Иванович по привычке наседал на него, защищая обиженное шегмасское достоинство. Его супруга, наполняя мое блюдце вареньем из брусники, говорила радушно:
— Ешьте, ешьте, не стесняйтесь! У нас в лесу этой ягоды ой сколько много! Все берем, берем — и никак набраться не можем. Всякий год так. Приезжайте осенью, не пожалеете...
Олег Ларин
Деревня Шегмас, Архангельская обл.
