...Из всех людских безумств и заблуждений самым непостижимым мне кажется то, что человек, живя на Земле один только раз, не стремится воочию познать ее — всю целиком.
Фестетис де Тольна, мореход, покоритель Тихого океана
Плавание у мыса Горн считается у моряков достижением того же класса, что и покорение Эвереста у альпинистов. За последние сто лет лишь шестнадцати яхтсменам удалось в одиночку обойти «Старого людоеда».
«Я долго убеждал себя в том, что только безумец может отважиться обогнуть мыс Горн на маленькой яхте. Из восьми известных мне яхт, которые совершили такую попытку, шесть опрокинулись на подходах к мысу, против него или едва миновав это опасное место. Но я очень не люблю, когда меня запугивают, и совсем не могу примириться с тем, чтобы отступать перед страхом. Для меня мыс Горн обладал грозным очарованием, притягивал к себе как одна из еще оставшихся в мире возможностей бросить смелый вызов стихиям...»
Эти слова принадлежат англичанину Фрэнсису Чичестеру, рекордсмену кругосветных плаваний. Помня о них, я и задал свой первый вопрос в нашей «Кают-компании» Кшиштофу Барановскому — прославленному польскому яхтсмену, совершившему в 1972—1973 годах своеобразный «виток» вокруг Земли через три величайших океана планеты.
— Что заставило вас, Кшиштоф, отправиться в такое опасное плавание! Ведь в нем шансы победить или погибнуть равны!
Он улыбнулся, и мне стало ясно, что простого и короткого ответа я не услышу.
— Я занимаюсь парусным спортом с четырнадцати лет. И шаг за шагом прошел все ступени парусной карьеры, от матроса до яхтенного капитана. Я участвовал в экспедиционном 15-месячном плавании вокруг Южной Америки на яхте «Смелый», во многом повторившей легендарное путешествие «Бигля», на котором находился молодой Дарвин. И написал об этом книгу с ироническим названием «Капитан Кук» (Игра слов: фамилия знаменитого английского мореплавателя Джеймса Кука, совершившего три кругосветных плавания (1768—1780 гг.), переводится как «повар», «кок».).
Да-да, я был в том рейсе коком, а не капитаном: других вакансий на паруснике не было. Но я не затем отправился в плавание, чтобы написать о нем, хотя и знал, что писать буду. Я устроился коком, потому что люблю море, мечтал о дальних морских походах и ждал удовлетворения от самого плавания. Нас было шестеро на яхте, рассчитанной на команду в четырнадцать человек. И я многому тогда научился. Помимо каторжной работы на камбузе, у меня были и прочие обязанности: стоять на вахте, помогать географам в их исследованиях.
Я очень люблю ходить под парусом, стараюсь принять участие в каждом сложном спортивном соревновании. И чем труднее условия, тем мне интереснее. Конечно же, как всякий яхтсмен, я мечтал о трансатлантических гонках одиночек, где соревнуются лучшие яхтсмены мира... Готовясь к ним, я три года ходил в одиночку по Балтике — и на крейсерских яхтах, и на быстроходных, легкопереворачивающихся «финнах». Нужно было доказать свое право стать капитаном «Полонеза», который строился специально для регаты на судоверфи имени Леонида Телиги (Леонид Телига — знаменитый яхтсмен-одиночка, первым из польских мореплавателей совершивший в 1967—1969 годах рейс вокруг света.).
Эти напряженные годы дали мне опыт, в котором были в зачатке элементы кругосветного плавания. Вспоминаю, как ложился вздремнуть на полчаса и вскакивал с криком через десять минут, опасаясь столкновения со встречным судном. Я не отважился бы обогнуть земной шар, если бы не прошел испытания одиночеством. И лишь когда я уверился в своих силах, в голову пришла мысль: по окончании регаты, если судно окажется надежным и быстроходным, продолжить рейс — вокруг света, в обход мыса Доброй Надежды, Новой Зеландии и мыса Горн.
— Что должен уметь человек, собирающийся в одиночное плавание, если оставить в стороне совершенное навигационное мастерство и знание мореходных качеств своего судна!
— Все навыки пригодятся. В море у вас не будет помощников. Готовясь к экспедиции на «Смелом», я, например, закончил кулинарные курсы. И впоследствии мог приготовить еду при любом шторме. А хорошая еда отвлекает и от зловещих обстоятельств, и от недобрых предчувствий. Как только мне становилось тоскливо, я закатывал себе праздничный обед.
Потом, нужно иметь опыт самоврачевания. Когда товарищ принес на «Полонез» аптечку и вручил мне хирургическую пилу, я едва не упал в обморок. Но если бы в рейсе началась гангрена руки или ноги, пришлось бы прибегнуть к ампутации.
По образованию я инженер-электроник и поэтому во время плавания в отличие от многих яхтсменов-одиночек не имел хлопот с радиоаппаратурой. У меня была налажена хорошая связь с «Радио-Гдыня». Даже в антарктических водах, хотя в это трудно поверить, я разговаривал с женой и детьми.
На земле есть дружная интернациональная семья — любители-коротковолновики. Эти «невидимки», живущие на разных континентах, своим постоянным вниманием скрашивали мое одиночество. А когда «Полонез» был на подходе к мысу Горн, они передавали составленный специально для меня прогноз погоды и состояния льдов в антарктических водах. Благодаря этому я хотя бы два-три часа в сутки мог спать, не опасаясь, что яхта разобьется о кочующий айсберг.
Работ в одиночном плавании всегда предостаточно, даже если не нужно шить разодранные паруса, и яхта, послушная авторулевому, выдерживает заданный курс. Частенько, как говаривал Фрэнсис Чичестер, мне недоставало обезьяны и слона: обезьяны, чтобы управляться со снастями при большом крене, а слона как рулевого, когда яхта при шквалах начинала рыскать и нужно было менять паруса.
Правильное чередование необходимых работ — лучшее средство превозмогать гнет одиночества, монотонность плавания и подспудные страхи перед смертельной опасностью, которая может явиться в любом обличье, будь то гигантская волна, внезапно сорвавшийся с небес ураганный шквал, корабль, вынырнувший из тумана, или айсберг, дрейфующий перед носом в кромешной мгле.
Я не говорю уже о сюрпризах, которые готовит одинокому мореплавателю угнетенная психика. Кто-то слышит за бортом стоны, голоса родных, зовущие на помощь, кому-то мерещится вестник смерти — «Летучий голландец». Чичестер, работая как-то раз на баке, внезапно почувствовал, что его яхта, получив пробоину, стремительно идет ко дну. Оказалось, галлюцинация. А мне иногда снились сны, которые я не мог отличить от яви. Например, казалось, что я уже сделал то, что нужно сделать, и я продолжал спать как убитый. Или чудилось, что наперерез «Полонезу» идет корабль. Я просыпался, бежал на палубу и... действительно видел дымок на горизонте...
Приведем несколько страниц из записей Барановского, которые перенесут нас на белую от пены палубу «Полонеза», летящего под штормовыми парусами в атаку на зловещий мыс Горн.
Из бортового журнала
«Полдень 13 февраля. Наши координаты — 47°34' южной широты и 98°55' западной долготы. Жребий брошен. Пересечен рубеж, от которого уже нет дороги назад.
«Полонез» плывет в фонтанах пены. Дневной переход 180 миль. Не уснуть. Яхту бросает во все стороны. А ведь только 7—8 баллов!.. Вчера забыл поужинать, сегодня — пообедать. Лежу в койке, и меня трясет как в лихорадке. Заставляю себя съесть апельсин, прикладываю к воспаленному правому глазу примочку из чая и снова выскакиваю не палубу, чтобы сменить парус. Возвращаюсь в свою нору под одеяло, как загнанный зверь. Каждым нервом ощущаю напряжение парусов, такелажа и корпуса и знаю, что яхта послушна моей воле. «Полонез» скачет, закусив удила, но в заданном направлении... Выглядывает солнце, хотя как среди этих мечущихся гор и пляшущих долин отыскать горизонт, необходимый для обсервации и прокладки курса?..
Уже третий день не могу определиться. Задраиваю люк и возвращаюсь к книгам тех, кто раньше оставил за кормой мыс Горн...
18 февраля. До Горна 580 миль. С утра задувает 7—8 баллов. Штормовой ветер с фронта атакует исполинские волны. Но угрюмый океан все так же безучастно катит свои погребальные дроги. Под серым небом — серая вода, которая бьется в конвульсиях, плюется пеной, чтобы через минуту опасть кроткой долиной. Обезличенность этой волнующейся воды ужасна, а ее мощь не поддается описанию. Кажется, что здесь судьба человека и судна решается без его участия».
— Почему, Кшиштоф, вы выбрали самый тяжкий маршрут!
— Есть две основные трассы, которыми ходят вокруг света под парусом. Первая лежит в экваториальных водах в зоне пассатов — постоянных благоприятных ветров. Она ведет через Панамский канал и Торресов пролив мимо живописных островов Тихого и Индийского океанов. Именно этим путем в январе 1967 года пошел мой соотечественник Леонид Телига. За два года и два месяца плавания он оставил за кормой 28 тысяч миль.
Другая трасса «окольцовывает» Антарктику, Она проходит в «ревущих сороковых» и «воющих пятидесятых» широтах южного полушария, огибая три грозных мыса: Доброй Надежды, Луин и Горн. Западные ветры, достигающие ураганной силы, разгоняют здесь такие волны, каких нет больше нигде на белом свете. Эта трасса намного труднее обжитой экваториальной, но зато и быстроходней, так как здесь практически не бывает штилей. Именно по ней шли знаменитые клиперы, перевозившие товары из Австралии в Европу.
Первым одолел ее в 1942— 1943 годах на иоле («Иол» и «кэч» — двухмачтовые яхты с косыми парусами.) «Лег II» аргентинец Вито Дюма. Вторым был шестидесятипятилетний Фрэнсис Чичестер на кэче «Джипси-Мот IV». Кроме них, к концу 1971 года «ревущими сороковыми» прошло лишь шесть человек.
Я решил идти вокруг света самым трудным путем и старался не уступить моим знаменитым предшественникам.
Я не ставил целью побить рекорд Чичестера (29 630 миль за 226 ходовых суток с заходом лишь в один порт — Сидней), но на отрезке Австралия — мыс Горн «Полонез» на шесть дней опередил знаменитую «Джипси-Мот». Каждую неделю мы оставляли за кормой около тысячи миль Тихого океана. Да и общий результат не так уж плох: 241 ходовые сутки на 31 068 миль и 7 месяцев, чтобы замкнуть земной круг.
— Считаете ли вы свое плавание на «Полонезе» чисто спортивным достижением! Или это была проверка человеческих возможностей в борьбе со стихиями!
— Это зависит от того, что вкладывать в понятие «спорт». Каждое спортивное свершение включает в себя достижение общечеловеческое, пробу характера. Видимо, поэтому и на суше я люблю соперничество, здоровую конкуренцию.
— Но ведь ваше свершение включало элемент смертельного риска. И вы сами, вслед за Чичестером, частенько повторяли это в своих репортажах, которые посылали для газеты «Трибуна люду». А спорт, как его понимают еще со времен Олимпиад в Древней Греции, не должен ставить под угрозу здоровье и жизнь человека.
— Мы рискуем попасть в катастрофу, садясь за руль автомобиля. И все-таки ездим. Но, конечно же, есть принципиальное различие между случайностью, риском и свободным выбором.
Готовясь к одиночному плаванию, в котором можешь рассчитывать только на свои силы, нужно все трезво взвесить, чтобы быть готовым к самому худшему. Но, когда выбор сделан, когда кливер поднят, отступать нельзя. Потеряв уважение к себе, человек превращается в ничтожество. А это хуже физической гибели. Ибо не инстинкт самосохранения является отличительной чертой человека разумного, а стремление прожить жизнь достойно.
Помимо всего прочего, яхтенный спорт и особенно одиночные плавания, как ничто другое, даруют человеку животворное чувство близости к природе. Человек, окрыленный парусами, вода и ветер — воистину равноправный тройственный союз.
Порой, когда меня застигал штиль, я как заклинания читал стихи Лермонтова о мятежном парусе, который ищет бури. А когда приходил в отчаяние, измученней штормами, я припоминал гордые слова капитана Аллана Вильёрса: «Мы выбрали путь вокруг мыса Горн именно потому, что здесь дуют дикие западные ветры и гонят парусники трассой штормов... Не нам искать путей через каналы, прорытые в тропиках на стыке материков. Пусть там идут пароходы, сокращая дорогу на тысячи миль. Не надо искать хорошей погоды и живописных трасс для удовольствия скучающих пассажиров. Для нас не существует ничего, кроме ветра, нас не страшат расстояния. Паруса жаждут ветров. Не хорошей погоды они ищут, но злой, не спокойных, а штормовых дней, потому что шторм наш помощник».
— Кто вам ближе всего в горстке ваших отважных предшественников!
— Разумеется, одиночные мореплаватели, которые прошли до меня «ревущими сороковыми», были в известной мере моими героями. Слова «в известной мере» необходимо пояснить.
Я, например, восхищаюсь Чичестером, но не разделяю его отношения к морю. Ибо он с морем боролся. Здесь мне гораздо ближе американец Уильям Уиллис. Я полагаю, что с морем бороться нельзя. Его нужно любить. И тогда можно выжить, получив урок смирения и склонив голову перед беспредельным могуществом океанов. С другой стороны, Уиллис, как и мой соотечественник Леонид Телига, был лишен того спортивного духа, каким обладали Чичестер или Робин Нокс-Джонстон, победитель состязания яхтсменов-одиночек в плавании вокруг земного шара без захода в порты.
С Нокс-Джонстоном мы познакомились в Лондоне. Мне он очень понравился и как человек, и как моряк. Это Робин передал завоеванный им приз — 12 тысяч долларов — вдове Дональда Кроухерста, пропавшего бесследно во время кругосветного марафона. Я считаю Нокс-Джонстона образцом настоящего яхтсмена, который способен сохранить свою индивидуальность, жить на земле скромно, как все простые люди. И это представляется мне самым трудным — остаться после триумфа самим собой, а не существовать на проценты от героического свершения (Эти же слова с полным правом можно отнести и к самому Барановскому. Став национальным героем Польши, кавалером Ордена Возрождения Польши, Золотого Знака заслуженного работника моря, Знака Поморского Грифа и прочих наград, он остался вес тем же «отважным капитаном» и собирается бросить новый вызов стихиям — готовится в очередное плавание.).
Из бортового журнала
«Идем с осторожностью, но на штаге несем большой кливер, что равносильно вызову. «Полонез» убегает на полном ходу. За нами гонится зеленое чудовище с оскаленными зубами. Растворяясь в сумерках, оно угрожающе воет. Что можно сделать? Бежать, пока выдерживает такелаж. И нервы...
Неудивительно, что капитаны больших парусников запрещали в этих широтах штурвальным оглядываться назад, на волны за кормой.
В 22.00 получаем то, что заслужили своей дерзостью, — шторм 8—9 баллов. Рык ветра, удары волн. Сменяю большой кливер на штормовой... Когда гребень волны проходит под корпусом, хочется распластать руки и улететь в ночь. Под ногами раскачивается палуба, ставшая всем моим миром. Ситуация, в которой оказался «Полонез», окруженный гневной бушующей водой, вполне соответствует представлениям наших предков о крае света.
20 февраля. Словно по земному обручу, катит «Полонез» 56-й параллелью. Из-за величественных водяных холмов выплывает месяц, как бы желая придать мне бодрости. До Горна остается два суточных перехода.
Время измеряется теперь только днями, отделяющими от мыса Горн...
22 февраля. Дивная ночь. Черные валы, убранные золотистым ковром, катятся в сторону месяца. Морозное дыхание ледников Антарктиды, скрытых далеко за горизонтом; с севера — тоже невидимые — ледники Огненной Земли.
Не перестаю восхищаться наступающим днем, в сотне миль от Горна, как вдруг наступает штиль. Величественная зыбь южного Тихого океана успокаивается, мягкие ветра приходят с разных сторон, а барометр идет в гору. День полон солнца, и я беру координаты каждые два часа. Обнаруживаю очень сильное течение, и, хотя не знаю, куда оно сносит, праздничное настроение не оставляет меня.
Когда с запада приходит легкий ветерок, принимаю решение поставить самый большой парус — спинакер. Рискую потерять паруса и мачту, но не могу совладать с искушением. Ничто не предвещает кинжального удара ветра. И хотя спинакер очень капризен, я испытываю удовлетворение: кто слышал, чтобы яхта с единственным членом экипажа на борту обогнула зловещий Горн под спинакером?
Внимательно слежу за ветром и парусами. Подкреплюсь как-нибудь потом. Помимо очевидного удальства, плавание под спинакером дает мне вожделенную скорость. Чем быстрее оставлю Горн за кормою, тем лучше...»
(Впереди по курсу — земля! Так спустя сорок четыре дня после отплытия из Тасмании Барановский снова увидел острова. Диего-Рамирес.
Никто еще за столь короткий срок не проходил под парусом от Австралии до Южной Америки. Но теперь, когда цель уже так близка, новая грозная опасность подстерегает одинокого моряка...)
«Чертово течение сносит на скалы. Звенят выбранные до предела паруса. На компас не гляжу, сейчас это не имеет смысла. Даже если течение потащит меня к скалам, сделаю поворот и отойду на ветер. Главное, я вижу невооруженным глазом черные контуры гор, которые грезились мне недели, если не месяцы».
— У каждого из ваших предшественников были на разных этапах путешествия свои трудности. Расскажите, Кшиштоф, о самых трудных физических и психических испытаниях, выпавших на вашу долю во время рейса.
— Обо всем коротко не расскажешь. В шторм крепил мачту в Атлантике. Попал в штиль перед финишем регаты, когда, забывая об отдыхе и еде, приходилось по 25 раз в день менять паруса, ловя малейшее дуновение ветерка.
После мыса Горн, когда я покинул Фолкленды, начали выходить из строя электроника, электрооборудование, такелаж. Однажды в Атлантике мне пришлось в шторм карабкаться на 15-метровую мачту, чтобы сменить лопнувший стальной штаг. Я утешался мыслью, что человек — это та часть сложного механизма судовождения, которая выходит из строя последней.
Однако труднейшим физическим испытанием был ураган, настигший меня в Индийском океане между Африкой и Австралией. Трижды «Полонез» уходил мачтами под воду. Это была настоящая катастрофа...
«...С небольшими передышками шторм продолжается несколько дней. Я уже привык к мрачному небу, жалобному вою ветра и вечной воде на палубе...
Вода с невероятной скоростью несется буквально у моих ног, а за поднявшейся кормой встает откос, увенчанный буруном. Еще минута, и нос зароется в водную долину. Но нет, «Полонез» тяжело оседает с валом пены перед носом, и лишь теперь можно определить высоту следующей водной горы. Может быть, все 20, а может быть, и 10 метров...
Я уже теряю представление о силе ветра. Вода носится в воздухе, но при этом видимость не так плоха. Чувствую, что моего опыта здесь недостаточно. Я никогда не видел ни таких волн, ни таких ветров. Боюсь выговорить слово «ураган»...
Легкость, с какой поддается румпель, вызывает подозрение. Я выскакиваю на палубу. Сорвана нижняя часть рулевого автомата. Сломана соединительная втулка, предохранительный трос разорван, на месте его крепления торчит стальной огрызок. Чувствую себя последним дураком. Нет другого выхода — перехожу на ручное управление...
Краем глаза вижу эту волну. Она не больше и не грознее других, но в отличие от предыдущих несет в своей глубине мрак, а не белизну изломанного буруна. Над бортом «Полонеза» встает стена! Я уперся ногами в кокпит, а свободную руку просунул под тросы. Окутанный водой, словно подушкой, теряю слух и зрение. Меня подхватывает водная лавина... Неужели «Полонез» перевернулся мачтами вниз и снова встал?! Разве такое возможно?
Отовсюду стекает вода. Наваливаюсь на руль, чтобы отойти к полному ветру, прежде чем набежит следующая громада. Как же это произошло? Смотрю на трап, которого теперь просто-напросто нет: втиснутые ударами волн доски упали внутрь, а зияющее отверстие закрывает теперь деревянная решетка, на которой я только что стоял. Ее никогда не удавалось вытащить; и еще — лишь минуту назад я прижимал ее всей тяжестью своего тела...
В голове муть, но пробивается одна мысль: темнеет, как же я встречу следующую волну? Хочется, чтобы это был сон, но над бортом вырастает точно такая же черная стена. Я знаю, что это уже конец, что здесь бессильны любые маневры... И все же пытаюсь перекладывать румпель — то влево, то вправо, — чтобы увидеть, как реагирует яхта, но это уже не имеет ровно никакого значения. Мой крик тонет под водой... Давясь и отдуваясь, я возвращаюсь из путешествия в вечную тьму. Меня спас глубокий кокпит. Остолбенело смотрю на все еще стоящие мачты и решетку, заградившую люк, проверяю — руль действует...
На фоне более светлого неба вижу флагшток — совершенно прямой прут на верхушке бизань-мачты, где обычно развевается флаг. Эта толстая трубка из кислотоупорной стали теперь отогнулась назад под углом 120 градусов...
Внутри яхты полный разгром. Я смотрю на все это, стиснув зубы, и просто теряюсь: за что приниматься? Меня повергает в ужас не количество работы, а та легкость, с какой яхта переворачивалась...
Из состояния задумчивости меня выводит удар волны. Ему вторит грохот падающих банок и плеск воды в колпаках лампочек на потолке. Звон стекла. Мне хотелось бы забыть обо всем случившемся, думать, будто ничего не произошло, махнуть на все рукой. Но эта вода в плафонах!
Я как раз складываю банки на правом борту ниже трапа. Знакомый рывок, чувство невесомости, и, прежде чем я успеваю за что-либо схватиться, лечу на кухонную полку. Голова разбита, полка — в щепки... Вот теперь-то я видел!!! Видел, с какой легкостью весь мой мирок, который я считал надежным и непоколебимым, переворачивается под действием волны, одним ударом вытряхивающей из всех уголков их содержимое (включая и меня самого) и опрокидывающей вверх дном...
Что за дьявольская силища! Открываю люк. Свист ветра ошеломляет после уютной тишины внутри. «Уютная» не следует, конечно, понимать дословно. Освещаю фонариком палубу. Мачты еще стоят, хотя явно ослабли ванты бизани. Бакштаги напряглись, видимо, от невероятной перегрузки. Гик снова вырвался из крепления. Просто чудо, что он не натворил еще больших бед...
Я обессилен, и мне уже безразлично, что еще может произойти с яхтой. Из мокрых пледов я вытаскиваю журнал, нахожу карандаш (авторучки нигде нет) и вписываю в рубрику «Происшествия»: «2 опрокидывания под фоком, 1 — в дрейфе». Хочется, чтобы в случае чего сохранился хотя бы след того, что здесь произошло. (После третьего «сальто» впору было просить о помощи или, изменив маршрут, направиться в ближайший порт для ремонта. Но капитан Барановский сохранил стойкость духа, разработал способ управления яхтой, которая потеряла авторулевое устройство.)
Не вижу смысла в какой бы то ни было уборке, если через минуту все это снова перевернется. Из форпика вытаскиваю спальный мешок, герметически упакованный в полиэтилен, а из платяного шкафа — шерстяной комбинезон. Отяжелевшие от воды вещи перебрасываю с левой койки на правую, даже не потрудившись их выжать, вытираюсь мокрым полотенцем и натягиваю сухую «шкуру». Сон приходит как избавление...»
— ...В Хобарте, куда я пришел 21 декабря, мне предстояло принять, может быть, самое ответственное в моей жизни решение. Сдаться, трезво признав непригодность «Полонеза» для плавания в «ревущих сороковых»? Отказаться от броска к мысу Горн? Или, увеличив балласт и убрав для большей остойчивости бизань-мачту, померяться силами с еще более ужасными ураганами и чудовищными волнами Тихого океана, рискуя к тому же где-нибудь в пятидесятых широтах напороться во мгле на кочующий айсберг?
Видимо, принятие решения и было самым тяжелым испытанием моей психики. Вполне «престижно» было возвращаться экваториальным путем вдоль живописных островов Тихого океана через Панамский канал. Но в конце концов я не отступил от своего намерения и выбрал дорогу на Горн, которая по традиции считается сложнейшим этапом плавания в «ревущих сороковых». Слишком много было вложено труда и сердца в этот рейс, чтобы отказаться от дальнейшей борьбы.
Из бортового журнала
«23.02.73. Три часа тридцать пять минут. Пройдены острова Диего-Рамирес. Перед «Полонезом» — до самого, мыса Горн — чистая вода. Радио Нидерландов, словно по заказу, передает мазурки Шопена, а во мне все тает. Кажется, впервые за полтора месяца я улыбаюсь, и эта счастливая улыбка ломает угрюмую маску, из окаменевших на лице соленых брызг.
Посреди серой мглы на восходе засветилась золотисто-розовая полоска. Диего-Рамирес расплылись за кормой в черноте ночи, а перед носом «Полонеза» рождается день...
...Сегодня пятница. Просыпаюсь прежде, чем зазвонил будильник. Смотрю на эхолот — он показывает 59 саженей — и выхожу на палубу. Далеко на левом борту, нахлобучив серый ледник, лежит остров Осте.
Сам остров Горн возвышается сгорбленным куполом, словно его придавили тысячи морских трагедий, свидетелем которых он был.
Беру курс на Горн...
Под большим гротом и кливером, со штормовым фоком на внутреннем штаге — с таким парусным вооружением предстанем мы пред ликом самого грозного из мысов. Укрепляю на корме флагшток с польским флагом. Флаг грязноват и немного выцвел, но белый и красный цвета резко выделяются на фоне всего, что нас здесь окружает... На траверзе — Горн!
— Великий мыс! С почтением и покорностью кланяется Тебе мачтой «Полонез». И я склоняю чело перед Твоим валичием, изумленный Твоей благосклонностью. Дорога была длинной и тяжкой, но тем утешаю себя, что могу наконец воочию лицезреть Тебя. Знай, что несу с собой мечты многих людей, и не только моряков. Встречая сегодня нас, Ты даруешь людям надежду, что и их мечты когда-нибудь осуществятся.
Горн молчит.
Он так близок, что слышу запахи морского берега — запахи рыбы и водорослей. Остров кажется бурым и бронзовым: на нем ни полоски снега. Дождь, который начался минуту назад, тут же сменился снегом и градом. Мне приходит в голову мысль, что в такую погоду можно обойти вокруг мыса Горн, но я отбрасываю ее как святотатственную. Мне и так невероятно повезло! Только двоим из шести моих предшественников-одиночек, бросивших вызов «Старому людоеду», — австралийцу Биллу Нансу и англичанину Алеку Роузу — удалось обогнуть Горн в столь же благоприятных условиях.
(Кстати, успокаиваться никогда не следует. Очень скоро мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Удача расслабляет, и платить за это приходится дорого. Мне в голову пришла шальная мысль подойти к Фолклендским островам, что называется, «на всех парусах», и... я едва не напоролся на скалы при прекрасной видимости в самой непосредственной близи от Порт-Стэнли. Впрочем, все это будет позднее. Сейчас же я с жадностью пожирал глазами окрестности.)
Такой дикий и прекрасный пейзаж не часто увидишь. Далекие горы — черного цвета, а те, что еще дальше, обозначены синими зубцами на нежной лазури, тронутой золотом и померанцем. Там, над Атлантикой, чистое небо. Зато над Огненной Землей нависают толстые пласты туч, причудливо переплетенных, уложенных в копны, косы и локоны.
На море небольшая, но короткая и крутая волна, и нос то и дело уходит под воду, а брызги летят в кокпит. Дьявольски холодно, и руки деревенеют. Зато на сердце тепло...»
Владимир Стеценко
