5 мая 1945 года, когда шли завершающие бои Советской Армии против гитлеровского фашизма, в Праге — столице оккупированной Чехословакии — началось восстание. На рассвете отряды рабочих заняли стратегически важные пункты города. В самый короткий срок 2000 баррикад перекрыли пражские улицы. Во главе восстания стоял подпольный Чешский национальный совет, образованный по инициативе Коммунистической партии Чехословакии. Одновременно начались восстания и в других городах. Оккупанты двинули против повстанцев артиллерию, танки, авиацию. На помощь восставшим пришла Советская Армия. Утром 6 мая началась Пражская операция 1945 года. В 4 часа утра 9 мая 1945 года в Прагу вступили советские воины. К 10 часам столица Чехословакии, была полностью освобождена. С тех пор 9 мая отмечается как национальный праздник народов Чехословакии — День освобождения.
В дни, когда в стране празднуют годовщину Освобождения, в Татры сходятся тысячи молодых людей — членов Социалистического союза молодежи, чтобы участвовать в традиционном восхождении на вершину Рысы.
Высокие Татры, Низкие Татры, Малая и Большая Фатра, Сланские горы, Рогаче, Оравска Магура, Карпаты — словацкие горы, словацкие леса. Колыбель словацкого народа, его твердыня, его гордость.
А в недобрые дни — его убежище.
Горы прятали благородного разбойника Яношика и его дружину, горы дали укрытие партизанам, в горах запылало пламя восстания.
...Вечером в горах запылали костры. Здесь я и записал рассказ бывшего партизана, подполковника Юрая Комлоша.
После войны я остался служить в армии. Шло время, понемногу стали отходить в область воспоминаний партизанские годы.
И вдруг — через три года после освобождения — война неожиданно напомнила о себе. В сорок восьмом, когда я был уже капитаном, мне позвонил один товарищ по партизанскому отряду.
— Ты знаешь, — говорит, — Лацко Комарек здесь. Сможешь приехать?
Я кричу в трубку:
— С ума ты сошел, что ли? Ведь Лацко погиб, когда мы прорывались на Ондавскую верховину!
— Так-то оно так, но только он здесь. Долго объяснять, ты приезжай побыстрее...
...С Ладиславом Комареком мы начинали наш партизанский путь вместе. Он был постарше меня и дезертировал из марионеточной армии. А мне тогда было 17 лет, и я ходил в гимназию. Осенью 1942 года приехал из города и пошел за грибами. Возвращаясь из лесу, встретил трех незнакомых парней. Это были русские: Костя, Дмитрий и еще Сергей. Спросили меня, откуда я, а потом сказали, что хотели бы поговорить с отцом. Договорились, что вечером в десятом часу они придут, постучат в окно и на вопрос: «Кто там?», ответят по-русски: «Это дядя». Вот так мы и познакомились. Они скрывались в горах, а мы давали им продукты, одежду... Московское радио они к нам приходили слушать. Я для них собирал информацию у нас и в соседних деревнях
Русские поселились в одной из хижин, которые ставят в лесу, когда жгут древесный уголь. В Сланских горах жгли уголь испокон веку, так что дыма всегда было хоть отбавляй. И разобрать, какой был партизанский, а какой уголь-щицкий, было очень трудно. Те трое, которых я встретил в лесу, были офицерами Красной Армии. Они бежали из лагеря и шли к своим на восток. В наших краях им удалось наладить контакт с подпольной партийной организацией, и наши товарищи попросили их помочь организовать партизанское движение. В то время шла битва за Сталинград, и путь на фронт был бы для них очень долгим. Здесь же они могли начать воевать сразу.
Когда отряд начал разрастаться, мы основали базу у нашей деревни Пётровце. На холме соорудили наблюдательный пункт, с которого была видна вся долина. Наше соединение стало сильным партизанским отрядом. С трех советских парней, которых я в 1942 году встретил в лесу, к моменту восстания начался отряд в четыреста шестьдесят человек, а в конце августа воевало уже две тысячи пятьсот партизан. Первым большим заданием, полученным отрядом, было перерезать военный телефонный кабель Берлин — Варшава — Белград. Наши ребята избрали для удара место, где немцы, полагаясь на природную недоступность, не держали сильной охраны. Связь между немецким генеральным штабом и войсками на Балканском полуострове оказалась надолго нарушенной. Это задание выполняли еще без меня — я был работником глубокой разведки, которой руководил непосредственно штаб отряда, и многие ребята меня вначале не знали. Во всех приказах и отец и я фигурировали только под кличкой — для сохранения тайны. Потом дома стало опасно, и командование приказало нам перебраться в горы. Это случилось буквально за два дня до самого нашего тяжелого боя в сентябре 1944 года. Нас тогда окружили эсэсовцы.
Сто восьмая механизированная дивизия СС насчитывала от девяти до одиннадцати тысяч человек. К тому же она была усилена двумя полками коллаборантов, двумя батальонами танков «тигр» и самоходными орудиями. Итого: 15 тысяч человек, поддерживаемых тяжелой техникой. Нам помогли горы. После одиннадцатичасового боя наш отряд стянулся в расположение лагеря. Но пришла ночь, и немцы предпочли из гор уйти, оставив только усиленную охрану у выхода из долины. Штаб решил, что часть людей отвлечет врага перестрелкой, а другие ударят по немцам и прорвут окружение. Семьсот добровольцев пошли в атаку и проложили путь остальным. Эта группа — и я среди них — потом после трехдневных тяжёлых боев прошла на Ондавскую верховину, где соединилась с наступающей Советской Армией. Остальные бойцы, которые прорвались через окружение, ушли в партизанские отряды средней Словакии.
После того как немцы накрыли лес минометами, погибло очень много народу. Некоторых не удалось опознать, но в смерти Лацко Комарека все мы были уверены: нашли его мундир с документами, насквозь пробитый и окровавленный.
Когда мы грузили раненых на советские транспортные самолеты (уже на Ондавской верховине), не было возможности опознать каждого. Отправляли только самых тяжелораненых, и вряд ли кто из них мог сказать хоть слово о том, кто он и откуда. Но Комарека точно не было среди тех людей, которых я таскал в самолеты.
И тут вдруг этот телефонный звонок. Я ничего не мог понять...
...Через полчаса я уже входил в помещение Союза антифашистских борцов. Какой-то человек сидел спиной к окну, и я не мог разглядеть черты его лица. Но, когда он поднялся и вышел на середину комнаты, я узнал его. То был Лацко, изможденный, седой и однорукий.
— Лацко! — я бросился к нему. — Ты живой! Как я рад!
Тысячи вопросов душили меня, но человек с удивлением глядел на меня и тихо произнес по-русски:
— Не понимаю...
...Очнулся Ладислав Комарек в госпитале где-то в Поволжье, через много дней после того, как его привезли на самолете. Но «очнулся» — еще не значит «пришел в себя». Он не мог говорить, лишь слабо стонал, не мог ни пить, ни есть, и состояние это длилось вечность. И когда стало ясно, что жизнь раненого спасена, оказалось, что он потерял память. Он не мог говорить, не знал, как его зовут, откуда он, что с ним произошло. Его учили всему заново. В госпитале, куда он попал, наших раненых почти не было, и никому в голову не пришло, что он словак. В войну, говорят, были случаи, когда не удавалось установить личность человека, полностью утратившего память. Ему выдавали новые документы, и человек начинал жить как бы заново, лишенный прошлого.
С Комареком, по счастью, судьба обошлась иначе. Когда — уже выздоравливая — гулял он по госпитальному саду, кинулся к нему какой-то здоровенный парень и ну его обнимать-тормошить. Комарек его, естественно, не узнал и пытался из объятий вырваться. Но малый оказался настойчивым. Это был русский связист, приданный в 1944-м нашему отряду; после демобилизации он вернулся в родные места, зашел в госпиталь проведать земляка и наткнулся на Лацко.
Так установили личность Комарека и стали готовить его к отправке на родину. И так он оказался в комнате, где сидел наш товарищ — секретарь отделения Союза антифашистских борцов, а мы стояли и не знали, что делать...
Сначала Комарека отправили в санаторий — подлечиться, обследоваться. Психиатр, который его смотрел, объяснил нам, что возвращение памяти возможно — для этого необходим снова шок и желательно в той же обстановке, где произошла катастрофа. И лучше всего в Татры отправиться, ведь, как у нас говорят, «в любой беде словаку Татры помогут».
Посоветовались мы и решили: пройти с Лацко Комареком по местам в горах, где воевал наш отряд. Мое командование нам пошло навстречу, машину дали, и отправились мы с Лацко в Сланские горы. Комареку объяснили, в чем дело, но был он все же слаб, в машине засыпал и, видно, ничего вспомнить не мог.
Крестьяне в деревнях, где мы проходили, слыша, что мы говорим по-русски, спрашивали:
— Чо то сте за людя? Одкяль сте?
Мне не хотелось вдаваться в подробности, и я объяснял, что советский, мол, товарищ, воевал с нами, теперь хочет посмотреть на места боев. По лицу Комарека было видно, что
он силится понять, о чем разговор, но не очень разбирает. Какие-то, видно, воспоминания смутно бродят в его голове, но только никак он не может их уцепить.
От нашей деревни мы пошли пешком. Дошли до поляны, где база наша была. Смотрю я на Лацко: стоит, по лицу крупные капли пота текут — и ни в какую...
И все-таки что-то, видать, вспомнилось ему, потому что к месту нашего боя, того его последнего боя, он шел вроде бы увереннее. Или мне это только казалось?
...Но именно там, в лесу, Лацко потерял сознание, в тот момент, когда из полутьмы леса мы ступили на залитую солнцем поляну, где даже бурно разросшиеся травы не могли скрыть развороченную, перевернутую минами тысячу раз землю.
...Когда он очнулся, он заговорил по-словацки... А пока его приводили в чувство, я прикрыл шинелью маленький временный фанерный обелиск, где среди других имен погибших стояло имя:
«Ладислав Комарек».
Павел Груша
Где спокойны воды…
Когда мы говорим о том, что речку или пруд можно перейти без труда, то употребляем поговорку «воробью по колено». Чешский эквивалент этой поговорки звучит несколько иначе: «Заяц колен не замочит».
То, что фамилия моего спутника была Зайиц (что по-чешски значит «заяц»), можно отнести к чистой случайности.
Во Влхки Коут, в деревню к родителям пана Мирослава Зайица, мы выехали засветло. Сразу же за многоэтажной Прагой начались — один за другим — маленькие городки, переходившие в деревни, сливавшиеся с другими деревнями, а те, в свою очередь, сливались с городками. Вообще-то, городки похожи были друг на друга: площадь, обрамленная старинными домами, посредине «Чумной столб» — памятник жертвам средневековой эпидемии, опустошившей Европу, фонтан. Деревни тоже не очень отличались от городков — разве что дома были одноэтажные, и в просветах между ними виднелись поля. Наверное, только отсутствие высоких зданий и отличало их от городков. Иногда между населенными пунктами возникал разрыв, мы въезжали в рощи, ехали среди полей, и вдали, на вершинах невысоких холмов, высились замки и церкви.
Деревня, где жили родители пана Зайица, отличалась от всех мною виденных тем, что все дома в ней были двухэтажные — узкие, высокие, и окна были только на втором этаже. По лестнице со двора мы сразу поднялись наверх, в гостиную. Внизу, как оказалось, размещались только хозяйственные помещения — хранились старые вещи, всякие время от времени нужные предметы. Или же предметы тяжелые, но такие, что им не страшны ни вода, ни огонь, вроде каменных жерновов. Я с интересом разглядывал дом, совершенно непохожий на другие деревенские строения Чехии и Моравии; где мне уже приходилось бывать.
Еще внизу стояла лодка — широкая, вместительная: в такую может влезть целая семья, и еще хватит места для утвари. Она стояла так, что ее очень быстро можно было бы вывести из помещения через широкие двери. Лодка была не новая, но свежепокрашенная, проконопаченная. Весла лежали рядом. Зачем она в местах, где самый большой водоем — пруд с карпами?
Отец и сын Зайицы рассмеялись:
— Здесь без лодки нельзя. Это вам не Прага. Это Влхки Коут.
И до меня дошло, что «Влхки Коут» переводится на русский язык, как «Мокрый Угол». А двухэтажные дома издавна строили в Доуповских горах не от большого богатства, а потому, что постоянные весенние разливы рек делали жизнь возможной лишь в высоко поднятом над землей помещении. При первых же признаках бедствия люди переносили из нижнего этажа, где было что-то вроде амбара, вещи. Хлевы тоже строили двухэтажные, и здешние коровы совершенно не удивлялись тому, что в стойло надо забираться высоко над землей. Присмотревшись, можно было заметить, что нижний и верхний этажи отличаются и по окраске: по высоте темного оттенка можно было определить уровень воды за прошлые годы. Здесь была целая гамма оттенков: густые, темные в местах, где вода покрывала стены из года в год, более светлыми отметились рекордные подъемы.
На первый взгляд трудно найти место с более благополучной природой, чем Средняя Европа: мягкая зима, не слишком жаркое лето, никаких землетрясений, приветливые ивы склоняются над спокойными водами. Но стоит послушать «Последние известия», передаваемые каждый час по чехословацкому радио...
...«Последние известия», очевидно, похожи во всех странах: в конце всегда спорт и погода. Пожив в стране некоторое время, начинаешь разбирать знакомые фразы из международного языка метеорологов. Что-то вроде «ветер юго-западный, слабый до умеренного, временами умеренный до сильного» и так далее. Но потом следует информация, которой нет в московских «Последних известиях»: «Состояние воды в чешских реках». Мерный голос диктора: «Лабе — два-а-тршицет... Огрже — трши-а-тршицет... Влтава — една-чтиржицет...», а потом вдруг ухо улавливает совершенно другой язык: «Эльбе — цвай-унд-драйццх, Эгер — драй-унд-драйцих, Молдау — айн-унд-фирцих...» Это сообщение принимают и записывают гидронаблюдатели в соседних германоязычных странах.
Для чехов эти гидросообщения так же привычны, как для нас фраза: «Сегодня самая низкая температура зарегистрирована в Оймяконе...»
Зато новому человеку это напоминает ежечасно о том, что, хотя воды чешских рек спокойны, за ними нужен глаз да глаз.
Чехословакия обладает густой речной сетью, хотя больших многоводных рек мало: немного Дуная, еще меньше Одера да Влтава. Реки эти характеризуются, ученым языком говоря, «среднеевропейским режимом». Это значит — разница между весенним максимумом воды — половодьем — и осенним ее минимумом — спадом — очень велика. Во Влтаве, к примеру, — в триста девяносто раз! Реки разделены невысокими порогами, а когда прибывает вода, то мелкие речушки, раздувшись, широко разливаются, и воды их встречаются. В крупных промышленных центрах меры принимались издавна: за реками строго следили, для лишней воды создавались водохранилища. В местах более удаленных дело было хуже. Обширные районы могут остаться под водой. Транспорт не ходит, затруднен подвоз продовольствия, прекращается нормальная трудовая деятельность. И тогда пан Зайиц-старший выводит без особых усилий — прямо из дверей по воде — свою вместительную лодку.
В общем-то, к разливам рек и к ущербу от них привыкли — если конечно, это выражение в данном случае применимо. Строили дома, где жилые помещения были высоко подняты, держали наготове лодки. Примерно знали, когда ждать бедствия, и врасплох оно обычно не заставало. Впрочем, не всегда.
Когда пана Зайица-младшего еще звали не «паном», а просто Миреком, он ходил в школу в соседней деревне. Обычно собирались несколько ребят, ждали проходящего автобуса и минут за двадцать добирались до места. Однажды Мирек задержался в школе, оформляя фотомонтаж, вышел из школы один и к тому же довольно поздно. За околицей дорога была залита водой по щиколотку, но Мирек был в резиновых сапогах, и потому уверенно пошел дальше. Однако минут через пять сапоги зачерпнули воды, и Мирек решил вернуться. Но не тут-то было — дорога скрылась под водой, и некуда было уже поставить ногу. Не знаю, как повел бы себя в таком случае менее опытный мальчишка, но Мирек — истинный житель Мокрого Угла — рассудительности не потерял. Аккуратно ступая и щупая ногой глубину, он добрался до ближайшего дерева, сноровисто забрался на самый высокий толстый сук, надежно устроился. Забираясь, он порвал кожаные штаны, не очень новые, но еще прочные и в хорошем состоянии. Усевшись на суку у самого ствола, он вылил воду из сапог, затем стащил чулки, крепко их выжал и повесил просушиться. Мокрые ноги он тщательно растер шерстяной вязаной шапкой, после чего вновь обулся и терпеливо стал ждать. Часа через два за ним приплыл на лодке отец.
Следует заметить, что самым страшным во всей истории казалась мальчику дыра на штанах, за которую могло не поздоровиться от родителей, людей бережливых и аккуратных. (За штаны, кстати, досталось: наводнения бывают каждый год, а покупка штанов в то время была событием, и вообще вещи нужно беречь!)
На реке Огрже, неподалеку от деревни, где живет семейство Зайицев, существовало водохранилище, построенное чуть ли не при императрице Марии-Терезии. Но, во-первых, водохранилища требуют ухода, укрепления дамб, очистки. Когда обширные земли принадлежали здешнему графу, ему по средствам было нанять рабочих и вложить капитал; крестьянам же единоличникам такие работы были не под силу. Во-вторых, немцы во время оккупации сильно повредили плотину. И наконец, в-третьих, этого водохранилища не хватало, чтобы зарегулировать сток многочисленных рек и речушек.
Поэтому выражение «привыкли к бедствию» не совсем точно отражает положение дел. Скорее всего следовало бы сказать «мирились со злом, потому что ничего другого не оставалось».
В конце пятидесятых годов сельскохозяйственные кооперативы бассейна реки Огрже совместными усилиями начали строить более обширное водохранилище. Немногим раньше закончены были общегосударственные молодежные стройки плотин и водохранилищ на реках Ваг в Словакии и Лабе в Чехии. На Огрже в отличие от этих крупных строек проблема была местного значения, а следовательно, и решать ее надо было собственными силами.
Для того чтобы построить водохранилище, даже и небольшое, нужно проложить канал, чтобы отвести воду из русла. Потом осушенное русло расширяют, отрывают котлован — собственно водохранилище, в случае необходимости укрепляют слабый грунт, заливают дно цементом. Когда в реке прибывает воды — излишек ее уходит в водохранилище.
По молодости лет пан Зайиц в этой стройке участия не принимал. Однако одно водохранилище решить вопроса не могло, хотя положение и улучшилось. Поэтому потребовалось строительство еще целой сети мелких водохранилищ и обводных каналов. И вот их-то Мирек строил своими руками. Они, эти стройки, не носили официального названия молодежных, но строили их молодые люди — студенты, гимназисты во время каникул. И руководили ими районные молодежные организации, а теперь шефствует Социалистический союз молодежи. С его помощью удалось связаться со студентами Пражского политехнического института. Дело в том, что эти проекты слишком малы, чтобы ими занимались специальные проектные организации, но для студентов-старшекурсников они стали превосходной практикой. Потом те же «проектанты» осуществляли свои технические замыслы, сооружая объекты буквально с лопатами в руках.
За три года гимназии ни разу не было каникул, которые Зайиц провел бы не на стройке. И даже, когда учился в Праге, летом обязательно приезжал в родные места — осушать Мокрый Угол.
Конечно, природа еще нет-нет да и выкинет сюрприз, так что работы еще осталось немало. Потому-то лодка на первом этаже зайицевского дома всегда проконопачена и покрашена. В домах других сельчан тоже.
Но вот пользоваться ею приходится теперь уже далеко не каждый год, и стоит она в амбаре на всякий случай.
Тем не менее, если детей, идущих из школы, встречает по пути вода, то в ней уже и «заяц колен не замочит».
В данном случае я имею в виду и пана Зайица.
Л. Минц, наш спец. корр.
