Читателям хорошо известно имя писателя и путешественника Григория Анисимовича Федосеева. Помнятся его повести: «Мы идем по Восточному Саяну», «Тропою испытаний», «Смерть меня подождет», «Последний костер» и другие. Инженер-геодезист, Григорий Федосеев более 30 лет возглавлял экспедиции, работавшие в малоисследованных районах Сибири и Дальнего Востока. Тяжелый труд изыскателей в недавнем прошлом нужен был для нынешних строителей Байкало-Амурской магистрали, для того, чтобы росла гидроэлектростанция на Зее и осваивались новые месторождения...
Последняя повесть писателя — «Живые борются» — увидела свет в альманахе «Кубань» и уже после смерти автора — в журнале «Дальний восток». Появилась она и в молодогвардейском сборнике «Принлючения-74». Но во все опубликованные варианты не вошел один большой фрагмент — по сути дела, самостоятельный рассказ. Автор собирался еще вернуться к повести...
Рассказ документален, как документальна и повесть, воспроизводящая события, случившиеся в начале 50-х годов с топографическим отрядом в приохотской тайге. Григорий Федосеев и его товарищи по экспедиции организуют поиски отряда, застигнутого на маршруте лесным пожаром. Ушел на разведку и самолет По-2. Ушел — и не вернулся... На борту самолета — молодой пилот Степан Никишкин и проводник-эвенк Тиманчик. Поискам пропавшего самолета и посвящен рассказ, который (с небольшими сокращениями) мы предлагаем вниманию читателей.
Стенные часы пробили шесть. Радист уже работал. Посылая позывные, он просил наши станции выйти на связь. Затем переходил на прием, тщетно пытаясь уловить среди множества звуков свои позывные, снова и снова работал ключом.
— По расписанию станции должны явиться через час, подождем, — сказал он, снимая наушники.
— Ждать нельзя ни минуты. Самолет просрочил более трех часов, у него давно кончилось горючее. Что-то случилось. Запрашивай Экимчан, нет ли его там?
Радист долго связывается с Экимчаном.
— Самолета у нас нет, — ответила метеослужба. — Учтите, сегодня ночью прошел ураган в северо-восточном направлении, длившийся более трех часов.
— Если ураган застал их в воздухе — трудно будет на По-2 справиться с ним, — замечает главный инженер Хетагуров. — Они, вероятно, вернулись в Удскую губу.
— Нет, — ответил радист. — У меня с Губой была вторичная связь. У них ничего не было для сообщения, значит, не вернулись.
Наконец, откликнулась станция с устья речки Шевли. Ни о каком самолете там не слышали. Они подтвердили, что над Удской равниной пронесся в сторону Охотского моря ураган ужасающей силы, что погибло много леса и сейчас идет дождь.
Затем связались с топографической партией, расположенной в юго-восточной части Удских марей. Но и оттуда не получили сколько-нибудь утешительных вестей. А ведь воздушная трасса экспедиции, связывающая штаб с охотским побережьем, проходит примерно посредине этих двух полевых станций.
Куда же мог исчезнуть самолет? Он или погиб, захваченный ураганом в воздухе, или совершил где-то вынужденную посадку. Одно ясно — случилась беда, и, если люди живы, им требуется немедленная помощь.
В штабе задержались до полуночи. Надо было принимать срочные меры. Первым делом попытаться обнаружить самолет, сбросить продукты, медикаменты, затем уже в зависимости от обстановки организовать спасательный отряд. Но где искать? Территория огромна, безлюдна; несколько эвенкийских поселков — и те ютятся по реке Уде, вблизи моря, вот и все.
Рано утром я с заместителем Плогкиным был на аэродроме. Транспортная машина Ли-2 уже готова подняться в воздух. Небо чистое, кажется, вымерзшее до синевы. Только резкий, холодный ветер омрачает день.
Берем с собой палатку, железную печь, валенки, полушубки, продовольствие, медикаменты. Все это упаковано с расчетом, что будет сброшено с большой высоты. Наша задача обследовать трассу и главным образом равнину, расположенную вправо от реки Уды. Именно где-то там самолет, вероятно, столкнулся с ураганом.
Летим на большой высоте. Кажется, что мы застыли на одном месте, а земля проплывает мимо. Ни жилья, ни дыма, ни костра, ни следа человека. Горизонт на востоке залит густым багрянцем, который тает на глазах. Огненный диск появившегося солнца бледнеет. Я смотрю, как вспыхивают от ярких лучей вершины гор, застывшие над черными пропастями, как тают по ущельям тени, как все на земле оживает, почувствовав тепло солнца.
Шире распахивается необозримое пространство восточной оконечности материка. Слева, вдали,— отроги Джугдыра, подбитые снизу бархатом темных лесов. Нашим курсом тянется Сектант — плосковерхий, сглаженный временем хребет. Ничто не нарушает покоя. Только мы одни плывем над обширным безмолвием.
Самолет незаметно набирает высоту, переваливает последние гребни гор у Экимчана, и вдруг взору открывается Удская равнина. Мари, мари, бесконечные мари, уходящие до Охотского моря, слитого с синевою горизонта.
Идем на высоте семисот метров над ноздреватой землей. Взору все доступно. Каждое деревце, каждая выемка — словом, то, что приковывает взгляд. Но глаза ищут дымок костра. Без огня в такой холод нельзя прожить и часу.
Мы надеемся на опыт Тиманчика. Он и в бурю и в дождь сумеет разжечь костер, тем более зная, что сегодня их будут искать с воздуха. А гул мотора они услышат издали.
Я прошу пилота делать облет кругами, так мы сможем более тщательно обследовать местность. Машина описывает огромный эллипс от реки Уды до Селитканских гор. Только стада диких сокжоев, вспугнутых ревом моторов, рассыпаются под нами...
Неужели люди погибли?
Летчик Никишкин недавно кончил училище, у него еще нет опыта в борьбе с бурями ни в воздухе, ни на земле... А что, если они еще живы, еще продолжают бороться, ждут помощи, а у нас истекло время, и мы вынуждены прекратить поиски, вернуться? Нет, без огня и палатки им не спастись!
Обратно летим южным краем равнины по-над Селитканским хребтом. Снова мари и тайга — и нигде дыма костра. Завтра мы исследуем северную часть равнины от реки Уды до Чагарских гольцов...
По пути садимся в Экимчане. На метеостанции определяем по времени приблизительные координаты встречи бури с самолетом и возможной катастрофы. Место это находится где-то в середине Удской равнины, но мы ничего не нашли!
Как выяснилось, циклон пронесся над всей огромной территорией Приохотского края с силой в десять баллов. Для По-2 это непреодолимая преграда. Опытный пилот, заметив непогоду, повернул бы обратно, а если у него уже не было времени добраться до базы — сел бы при первой возможности. Никишкин слишком молод, слишком самонадеян и невыдержан. Надо же было мне послать именно его! Этого, кажется, я не смогу себе простить...
Когда мы снова были в воздухе, я заметил на далеком горизонте у Охотского моря полоску тумана. Скоро потускнело и солнце. Небо казалось выцветшим, старым. «Что бы это значило?» — не без тревоги подумал я.
В шесть утра в штабе рассматриваем сводку погоды, переданную нашими полевыми подразделениями. Восточный край материка охвачен непогодой. Ветер 6—7 баллов, видимости нет. Ветер бьет с размаха в окна, в помещении полумрак, тучи заслонили утро. В железной печке нет-нет да вспыхнет огонек и обольет алым заревом безмолвные фигуры собравшихся людей. На лицах, внезапно выхваченных из темноты, безнадежность. Говорить не о чем. Рухнули последние надежды спасти экипаж По-2...
Мысли невольно возвращаются к прошлому. Встают в памяти походы, подъемы на пики, тропы по неизмеримым болотам, всегда манящие к себе дали; Тиманчик, с которым мы делили походные дни и ночи. И где-то в душе снова зашевелилась надежда, непростительным показалось уныние. Надо что-то предпринимать...
На всякий случай даю распоряжение загрузить самолеты Ли-2 и Ан-2 и держать их в готовности для вылета. Обязали все наши полевые станции на побережье Охотского моря давать погоду через каждые два часа. Но даже чудо не спасет людей в такой холод и ветер. И обнаружить с воздуха место катастрофы будет трудно. Проклятая буря, что наделала!...
Много дней ярилось море. Полчища туч, подхваченных ветром, день и ночь проносились над восточным краем материка. Все живое, способное сопротивляться, не смело покинуть убежище. Вымер и поселок. Ни лая собак, ни людского говора. Только воет и злится в трубе ветер, да на душе затвердевшая боль...
И вот однажды, это было, кажется, на седьмой день после катастрофы, меня разбудил резкий стук в окно. Я вскочил. С аэродрома доносился гул разогреваемых моторов.
— Приехали за вами. В восемь назначен вылет, — услышал я голос шофера.
Сборы недолги, все давно приготовлено. Тороплюсь, тут уж не до завтрака. Старушка хозяйка, добрейший человек, засовывает в карман моего полушубка сверток с едой.
— Пошли вам господь удачу! — по ее морщинистому лицу катятся крупные слезы.
Бури как не бывало! Исхлестанные ветром деревья стоят безвольные, в мертвом покое, да вдали сквозь сумрак виднеются на фоне синевы горы. В прозрачном воздухе — неподвижные столбы дыма из труб.
Подъезжая к аэродрому, мы видели, как оторвался от земли Ан-2 и, не разворачиваясь, лег курсом на Уду. Как договорились, он будет базироваться вблизи поселка Удское. Наш Ли-2 еще заправлялся.
— Предупредите все станции побережья: сегодня дежурить весь день, — сказал я радисту.
— Если будут какие сообщения?
— Передадите на борт.
Никогда я не отправлялся в путь с таким волнением. Мы с Плоткиным не отходим от иллюминаторов. Настороженно караулим пространство. Оно мертво.
Вот и Удская равнина. Она появляется внезапно из-за хребта, вся сразу, залитая ярким светом. Машина забирает вправо, обходит равнину большим кругом, направляется к Чагарским гольцам... Самолет рассекает всю эту огромную площадь мари на мелкие квадратики. Летим низко. Глаза устают от долгого напряжения.
Время на исходе. Пора возвращаться на базу. Последний раз смотрю на седую пустыню с блюдцами озер, простроченную узкими перелесками. Она молчит. Машина набирает высоту. Наш путь лежит на запад. Мельчают Чагарские гольцы, уже не просматриваются озера на обширных марях, далеко в синеву уходит горизонт.
— Дым!.. — кричит Плоткин.
Я подбегаю к его иллюминатору. Жадным взглядом окидываю всхолмленную местность. Ничего не вижу.
— На дне пади, справа от реки! — поясняет он.
Теперь и я замечаю дымок. Он лежит на лесе серым расплывчатым пятном, точно клочок тумана.
— Это не костер. К тому же наши не могли так далеко залететь от трассы, — сказал я не без разочарования.
Самолет разворачивается. Быстро снижаемся. Идем на дымок. Узнаю местность: мы над Удыгином — левобережным притоком Уды. Не могу успокоить вдруг разбушевавшееся сердце. Неужели удача?..
Плоткин на радостях обнимает меня, трясет изо всех сил.
— Наши!.. Честное слово, наши!..
— Да, да, это наши, больше тут некому быть, — шепчу я.
Еще несколько напряженных минут — и мы увидели под собою небольшой участок сгоревшего леса. Упавшие деревья скрестились, словно пики в бою. Кое-где на обугленной земле еще дымились головешки. Кто поджигал лес? Почему не осталось следов?
На втором заходе машина опустилась до предела, проносится низко над землею. И вдруг общий крик — все увидели в центре пожарища скелет сгоревшего По-2.
— Бензин у нас на пределе. Мы не можем терять ни минуты. Идем на базу, — доложил командир экипажа.
Мы еще пытаемся что-нибудь разглядеть внизу, но машина быстро уносит нас на запад.
Совещаемся на борту самолета. Приходим к единому мнению, что люди погибли при катастрофе, иначе они подали, оставили бы какой-то знак. Еще раз с большой высоты осматриваем холмистые пространства, прикрытые хвойным лесом. Ни дыма костра, ни следа человека. Все кончено. Но где-то в глубине души все-таки копошится упрямая надежда. Она не дает покоя, убеждает, что не все кончено, что есть на свете чудеса. Я поддаюсь этому состоянию. А что, если они живы, слышат гул моторов, но не могут дать о себе знать? И меня охватывает ужас от промедления.
Прошу радиста срочно связаться с Ан-2. Пока он вызывает и обе станции настраиваются, я успеваю написать радиограмму.
«Командиру Кедровки-2. Немедленно направляйтесь... Координаты... Место катастрофы отмечено дымкой затухающего пожара. Обследуйте прилегающий район, установите, живы ли люди. Срочно направляйте на место катастрофы нарты с опытными проводниками, аварийным грузом, радистом и запасными оленями. Дальнейшие указания радист получит в пути».
Когда мы были уже далеко от Удыгина, получили ответ с борта самолета Ан-2.
«Идем по вашему заданию. Запас горючего для обследования один час. Затем вернемся в Удское. Переходим на связь со штабом».
Мы уходим на запад. Солнце слева. За последним хребтом, оконтуренным полуденными тенями, показалась знакомая излучина Зеи. Машина разворачивается, падает на землю, устало бежит по грунтовой дорожке.
На радиостанции пискливо работал приемник. Радист, не отрываясь от работы, показал рукой на радиограмму.
«Километров пятнадцать не долетая до места назначения, — сообщил командир Ан-2, — обнаружили на Удыгине человека, подававшего руками знаки о помощи. Мы сразу узнали Тиманчика. Рядом были видны волокуши, и как нам показалось, на них лежал человек. Затем Тиманчик впрягся в волокуши, стал тянуть их дальше, все время падая, видимо, он хотел этим сказать, как трудно ему передвигаться. Мы сбросили аварийный груз и вымпел с запиской. В ней предупредили, что при наличии погоды утром будем, сообщим о выходе спасательной группы».
Это сообщение было для нас наградой. Трудно было что-то сразу решить. Однако не было сомнения, что и Степан жив, мертвого Тиманчик никуда бы его не поволок. Но он, видимо, в тяжелом состоянии.
— Предупредите экипаж Ли-2, пусть отдыхает, через пару часов летим на Удское, — сказал я Плоткину. — Проконсультируйтесь с врачами, что нужно при данной ситуации сбросить потерпевшим. Все остальное решим в Удском.
Сам я иду домой обедать. И, хотя еще далеко до конца, еще много трудностей впереди, все же верю, что все кончится хорошо и мы снова с Тиманчиком пойдем одной тропою. Уж теперь-то он выпутается из беды. Ему важно было стать на землю ногами, а дальше он не сдастся...
Хозяйка встретила меня в передней, настороженная, вопрошающая.
— Живы, по вас вижу, живы! — вскрикнула она.
— Да, Евдокия Мироновна, живы, а самолет сгорел.
— Бог с ним, с самолетом, — неожиданно согласилась она, — живы бы были люди. Вот уж насмотрелись-то смерти в глаза, голубчики мои, — и она на радостях заплакала.
И вот мы снова в воздухе. Ложимся курсом на Удское. Теперь самолет кажется быстрокрылой птицей, несущейся высоко над землею. Вместе с облегчением пришла неодолимая усталость. Гул моторов убаюкивает. Я быстро засыпаю...
В поселке Удском домов немного, заселены они плотно, до отказа. Геодезическая партия размещается в старой, заброшенной бане. Мы не воспользовались гостеприимством хозяев, поставили палатку, разожгли печь и чувствовали себя великолепно, хотя температура воздуха была низкая.
В Удском от экипажа Ан-2 мы услышали устный пересказ того, что сообщалось в радиограмме, и ничего больше. Нарты с радистом вышли к месту аварии два часа назад. Утром мы летим к Тиманчику. Теперь у него есть палатка, печка, продукты, сбросим медикаменты и письменный совет врача. И попросим его как-нибудь сообщить нам, в каком состоянии Степан.
Вот и закончился день. Теперь дождаться бы утра...
Утром выхожу из палатки. Ничего не узнать: ни старой бани, ни поселка, ни пней — все со снежными надстроями, в праздничном наряде, в блеске раннего утра. Внезапный гул мотора будит поселок. Залаяли собаки, заскрипели промерзшие двери в избах, послышался стук топоров. «Утро, утро, утро», — вестит какая-то пичуга...
Короткий завтрак — и мы на антоновской машине снова в воздухе.
Время тянется страшно медленно. Я не отрываю взгляда от наплывающего на нас горизонта. Минуем устье Шевли. Слева, вдали, обозначилось Ледяными пятнами озеро Лилимун. И наконец, в синеве лесов блеснул знакомыми извилинами Удыгин.
Забираем вправо, идем над рекою. Еще несколько минут — и мы увидим дымок. Тиманчик, наверное, с вечера наготовил сушняка для костра и сейчас, услышав гул моторов, запалит его...
Идем низко над лесом. Исходят минуты. Глаза устают. Дымка не видно. Пилот смотрит на меня вопросительно.
— Тиманчик, наверное, намаялся за эти дни, проснуться не может, — соврал я скорее не ему, а себе, чтобы рассеять вдруг вновь нахлынувшую тревогу.
Тиманчик не может проспать, усталость не усыпит его, это я твердо знаю. Неужели еще что случилось?..
— Может, он не нашел сброшенного вами вчера груза с загадкой?
Пилот не отвечает, показывает рукою вперед. Там, за береговыми ельниками, появилось ледяное русло Удыгина. Глаза ловят на нем какие-то черные, неясные полоски.
— Вчера этого не было! — кричит пилот, резко сбавляя скорость и подбираясь ближе к реке.
Машина проносится над руслом Удыгина. Черные полоски на льду — это буквы. Успеваю, прочесть: «ПОМС»...
Что это значит? Их, несомненно, выложил Тиманчик, но что-то помешало ему дописать слово, и рядом с надписью остались две копны неиспользованных еловых веток, из которых он выкладывал буквы. Что могло случиться с ним?
Пока пилот разворачивает машину, я мучительно пытаюсь расшифровать недописанное слово. Беспрерывно повторяю: «Помс... помс...» — кажется, нет слова с такими начальными буквами. Неужели Тиманчик перепутал буквы? И наконец, где он сам, почему нет дыма поблизости?
И вот мы снова проносимся над заледеневшим руслом Удыгина. Разгадка пришла неожиданно, с первого взгляда на надпись.
— Он хотел написать «ПОМОГИТЕ»! — крикнул я не то от радости, не то от страшного смысла, заключенного в этом слове.
Пилот утвердительно кивнул.
Мысли не успевают зародиться, как из-под машины исчезает надпись; в последний момент, пролетая над ельником, я заметил край палатки. Ни дыма возле нее, ни живой души. Предчувствие непоправимого вмиг овладевает мною...
— Наверное, ушли, — кричит радист Михаил Степняк, тоже заметивший палатку.
Я отрицательно качаю головою.
— Значит, замерзли, — заключает он.
— Не может быть! Уж если они поставили палатку, то уж поесть и забраться в спальные мешки нашлось бы время.
Спускаемся километров десять над Удыгином, извивающимся по просторной долине. Никаких следов. Земля тут неприветливая, пустынная. Даже зверя не видно.
Одолевает тревога за людей и досада, что не имеем времени на размышления — ведь нас ограничивает горючее. И в то же время мы не можем улететь отсюда, не узнав, что случилось с людьми.
Идем обратным кругом к палатке. Солнце высоко. На тайгу легла теплынь. Настороженными взглядами караулим лесные просветы. Нигде ничего.
Вот и знакомый ельник. Он наплывает быстро.
— Собака!.. — вдруг кричит пилот, показывая пальцем вправо.
Я гляжу туда. Кто-то черный выползает из ельника на лед, но не успеваю рассмотреть — слишком быстро проносимся мимо.
— Да ведь это человек ползет по снегу! — и Степняк хватает меня за плечи. — Человек, понимаете?!..
Машина уходит на запад, разворачивается на 180 градусов, идет точно на ельник. Правый берег Удыгина, откуда мы летим, голый, и нам издалека видны и копны еловых веток на льду, и черное пятно, прилипшее к снегу. Самолет снижается до предела, совсем сбавляет скорость. Летим на высоте ста метров над землею. Уже рядом русло. Человек зашевелился и, разгребая руками снег, ползет навстречу звуку, тащит за собою по глубокой борозде безвольные ноги. Никаких знаков не подает, ничего не просит. Это Степан. Я узнаю его по каким-то необъяснимым приметам.
Не успеваем мы еще разобраться во всем увиденном и запомнить детали этой ужасной картины, как самолет выносит нас за ельник. Первое, что приходит в голову: где Тиманчик? Неужели он ушел куда-то, бросил тяжело больного Степана? Иначе в палатке горела бы печь. Ничего не можем понять.
Машина снова выходит к Удыгину. Идем над руслом реки. Степан слышит гул мотора, поворачивается к нему, тяжело ползет навстречу, впиваясь голыми пальцами в снег. В три секунды времени, пока мы проносимся над ним, я успеваю заметить, что у него вместо головы клубок из тряпок и безжизненные, как плети, ноги, завернутые в какую-то рвань.
— Он слепой! — слышу резкий голос пилота.
Я вздрогнул. Мне стало не по себе.
Теперь все ясно. Степан слепой. У него нет ног, только руки, да где-то под дырявым бушлатом теплится жизнь. Значит, нет возле него Тиманчика, он один. Я прошу пилота отойти в сторону. Надо решить, что делать со Степаном. Было бы бесчеловечно бросить его одного, слепого, без ног, в этой снежной пустыне, где на сотни километров ни единой души. Нарты же сюда могут прийти, в лучшем случае, дней через семь. Ему не дождаться.
Пилот с тревогой смотрит на приборы, прикидывает что-то в уме, дает на размышление всего десять минут. Мы должны возвращаться на базу. До нее более трехсот километров.
Отходим на север.
Вот и попробуй найти правильное решение, когда над тобою висит как дамоклов меч неумолимый закон времени. Мы должны любой ценой вывезти сегодня Степана и узнать, что же с Тиманчиком?.. Чувствую, что с ним стряслась беда и что промедление с нашей стороны для него смерти подобно.
— Георгий Иванович! — обращаюсь я к пилоту. — Можно ли тут близко к ельнику посадить По-2?
Пилот отрицательно качает головой.
— Надо посадить машину так, чтобы не разбилась она и пилот смог бы подняться в воздух, а для этого надо нормальную площадку, — говорит он.
— А если рискнуть, ведь люди погибают?
Он холодно сдвинул брови.
— Не забывайте, кроме всего прочего, в авиации существует еще и закон, запрещающий всякий риск...
— Кроме разумного, — перебиваю я его.
Пилот недоверчиво посмотрел на меня.
— Все же, Георгий Иванович, прошу на обратном пути осмотрите русло Удыгина, может быть, обнаружите место для посадки, а я дам сейчас распоряжение в штаб экспедиции немедленно направить из Экимчана в Удское машину По-2 на лыжах. Там, в Удском, мы примем окончательное решение.
Самолет незаметно развернулся, идет вниз по Удыгину. Мелькают темные купы берегового леса, замысловатые кривуны рек. Вот и ельник. Степан лежит неподвижно, головой к противоположному берегу, далеко от палатки, в бессилии разбросав по снегу руки. Как же больно будет ему, когда смолкнет гул мотора и с ним погаснет последняя надежда...
— На крайний случай можно рискнуть, — кричит пилот, показывая вниз
Я припадаю к окошку. Под нами более или менее ровная полоска русла, ограниченная с двух сторон высокоствольным береговым лесом. Георгий Иванович еще раз облетает ее, и я вижу, как он мрачнеет.
— Сядет?
Пилот колеблется, молчит. Потом тяжело раскрывает рот.
— Подхода нет, мешает лес, надо падать на площадку. Может быть, только опытному пилоту тут повезет, — и он, развернув машину влево, ложится курсом на Удское.
Его слова поколебали во мне и без того слабую надежду. Неужели Тиманчику и Степану не дождаться помощи? Чем оправдаюсь я?
С болью смотрю, как в лесной синеве теряется Удыгин. Дождутся ли помощи? Опускаюсь на сиденье, закрываю лицо руками, призываю на помощь спокойствие. Хочу разобраться во всем случившемся. Перед глазами распластанный Степан. И вдруг возникает вопрос: почему, он лежит головою к противоположному берегу от палатки, куда ползет? Неожиданная догадка потрясает меня.
— Назад, к ельнику! — кричу я, вскакивая и хватая пилота за плечи. — Степану не найти палатку, он сбился с нужного направления. Надо проверить.
— У нас нет для этого и минуты времени.
— Мы должны вернуться!
— Это приказ?
— И приказ, и наш долг!
Пилот долго смотрит мне в глаза.
— Не дотянем до Удского.
— Сейчас другого решения не может быть, поворачиваем назад!
Снова летим над Удыгином. Не могу унять нервную одышку. Глаза напряженно караулят где-то впереди знакомую полоску русла. Она появляется вся сразу, вместе со Степаном. И тут все проясняется. Степан действительно потерял свой берег, ползет по снегу, как слепой щенок, волоча за собою бездействующие ноги. Теперь уж ему не найти палатки.
Ни у кого не находится слов, мы онемели от мысли, что Степану грозит верная смерть, что он замерзнет раньше, чем По-2 сможет прийти на помощь.
— Что делать?
И опять этот проклятый закон быстро несущегося времени не дает сосредоточиться. К тому же какая-то апатия вдруг овладевает мною. Кажется, я уже не способен думать, решать или что-либо предпринимать. И надо было призвать на помощь всю волю, чтобы стряхнуть с себя это омерзительное чувство беспомощности.
— Садимся! — категорически заявляю я.
Пилот смотрит на меня удивленными глазами.
— Поймите, Георгий Иванович, нам никто не простит гибели Степана, ни совесть, ни закон, хотя в нем отрицается риск. Надо садиться.
— Нет, нет! — и пилот энергично отмахивается руками.
— Вы же, Георгий Иванович, только что считали возможной посадку для опытного пилота. К какому разряду летчиков вы причисляете себя?
— Разговор шел о По-2 на лыжах, а у меня шасси.
— Но ведь вы садитесь на лед, где не может быть глубокого снега. Притом ваша машина по маневренности имеет преимущество перед По-2...
Пилот колеблется. Он подворачивает к площадке, проходит низко над ней, сосредоточенно осматривает запорошенный снегом лед и берет направление на Удское.
— Мы уже потеряли время, — говорю я. — Все равно у вас не хватит горючего до места. Придется делать вынужденную посадку.
— Но без риска. Там на любом озере и на реке можно выбрать надежную площадку, — отвечает он.
Я кладу руку на штурвал.
— Георгий Иванович! Поверьте в себя хотя бы на несколько минут во имя двух жизней!
Он отстраняет мою руку от штурвала, и в кабине самолета как будто становится просторнее.
— Задержитесь в воздухе, пока радист свяжется со штабом экспедиции. Надо передать обстановку, чтобы они были в курсе дела и готовы к любой неожиданности.
Когда моя радиограмма была передана и мы уже готовились к посадке, я написал распоряжение пилоту.
«Командиру Ан-2 Г. И. Юдину. Предлагаю вам совершить посадку на реке Удыгин. Хотя это и сопряжено с большим риском, но мы должны попытаться спасти потерпевших аварию Никишкина Степана и Тиманчика. Всю ответственность за последствия беру на себя».
Пилот прочел распоряжение, и ироническая улыбка искривила его губы. Он положил бумажку в боковой карман бушлата, но тотчас же вытащил ее и порвал.
«Кажется, я допустил непростительную глупость, — мелькнуло в голове. — Ведь ему лучше, чем мне, известно, на какой шаг он идет и во имя чего. Тут действительно моя записка оскорбительна».
— Простите, Георгий Иванович, я не должен был писать этого. Все мы одинаково ответственны, и прежде всего перед Тиманчиком и Степаном, а вы к тому же еще и за наши жизни.
Но до его слуха мои слова не доходят. Машина с чудовищным наклоном проносится над площадкой. Пилот решает последнюю задачу. Я вижу, как нервно шевелятся пальцы, сжимая штурвал, как набегают на лоб и долго не исчезают глубокие морщины, как нервно дышит он. Видно, не дается ему ответ...
Самолет круто берет высоту, уходит в небесный простор. Георгий Иванович привычным движением головы отбрасывает назад волосы, нависающие на глаза, растирает ожесточенно лоб. Я и радист, затаив дыхание, ждем, не повернет ли он на Удское. Но нет. Этот взлет в высоту, вероятно, нужен ему, чтобы додумать ответ, унять сердце, а может быть, рассеять сомнения. Никто из нас не смеет нарушить напряженность.
Ровно, победно гудит мотор над молчаливыми холмами...
Машина выходит на Удыгин. Мы следим за пилотом. Он усаживается поудобнее, расправляет плечи, быстрым взглядом окидывает приборы.
— Садимся!.. — кричит он с облегчением, и его лицо смягчается.
Эта уверенность пилота ободряет нас. Гоню прочь мысли об опасности.
Самолет идет низко, кажется, вот-вот заденет лес. Уже обозначился дальний край площадки, все ближе, все яснее. Время разбивается на доли секунд, подвластные только пилоту.
Еще миг... Мотор глохнет. Самолет выносит за щербатый край лиственниц, и он падает. Состояние как бы невесомости охватывает меня, и я теряю физическое ощущение самого себя. Но это длится мгновение. Снова ревет мотор, машина рвется вперед и, не преодолев земного притяжения, хлопается на землю, торжествующе бежит вперед...
— Тут нам и зимовать, — говорит с облегчением пилот, выключая мотор и растирая уставшими руками коленки.
— Стоит ли, Георгий Иванович, омрачать этот день! Давайте торопиться.
Я пишу коротенькую радиограмму в штаб о благополучном приземлении. Георгий Иванович уже бродит по снегу, ищет, где поставить самолет. Михаил посылает в эфир позывные. Мне трудно побороть в себе нетерпение. Решаюсь, не дожидаясь никого, идти. Беру карабин, сверток с лекарствами, ощупываю, со мною ли нож, спички.
— Догоняйте! — кричу пилоту. Тот утвердительно кивает головою, и я исчезаю за кривуном.
Иду руслом. По сторонам стеной стоит тайга. Надо дать о себе знать. Сбрасываю с плеча карабин, стреляю в синеву неба. Вздрогнула тайга, откликнулось эхо и смолкло.
Я, кажется, слишком понадеялся на себя, с места взял большую скорость. Ноги отвыкли от такой нагрузки, быстро устают. Я все чаще задерживаюсь, чтобы передохнуть, и тороплюсь дальше. Мне все думается, что я запаздываю.
По времени уже скоро должен быть ельник. Дважды стреляю. Стою, прислушиваюсь, как в ближних холмах смолкает эхо. Кричу изо всех сил и снова жду — и опять предательская тишина в ответ. Надо торопиться, иначе опоздаю...
Из-за кривуна показались ели, врезанные макушками в небо. Беру последние двести метров. Почти бегом огибаю мысок и натыкаюсь на Степана...
Трудно угадать в этом уродливом куске человека...
Со страхом наклоняюсь к нему.
— Степан, ты слышишь меня? — и я начинаю легонько тормошить его.
Степан с трудом поднимает голову, забинтованную тряпьем, и из уст, точно из подземелья, доносится стон.
— Спасите Тиманчика... — с трудом разбираю его слова. Я хочу приподнять его, но он ловит мою руку, словно клещами, не выпускает, боится остаться один.
— Потерпи, сейчас придут люди, мы перенесем тебя в палатку, — и я с силой отрываю его руку, бегу в ельник.
Раскрываю вход в палатку. Оттуда пахнуло заброшенным жильем, устоявшимся холодом и мертвенной тишиной. Со страхом вхожу внутрь. Сквозь сизый сумрак вижу — кто-то скрюченный лежит без движения в спальном мешке. Подхожу ближе. Какое-то худое, черное, обросшее волосами существо. Ни единого знакомого признака, но я знаю, это Тиманчик. Припадаю ухом к груди — где-то далеко и слабо стучит сердце. Он жив!..
Первая радость за столько времени!..
Теперь за дело. Не знаю, с чего начать. Мысли возвращаются к Степану. Бегу к нему. Он лежит на снегу, протягивает мне синие руки с окоченевшими пальцами. Я оттираю их снегом. Долго не могу вернуть им тепло.
Осторожно ощупываю его ноги, обернутые в лубок и перевитые лосевыми ремешками. Бедный же ты, Степан, что ты пережил и что еще ждет тебя! Мне даже стало совестно, что я так нелестно думал о нем.
Мне самому не дотащить его до палатки. Вот-вот придут на помощь товарищи. Приношу спальный мешок, укладываю на него больного, а руки завертываю в свою телогрейку.
И только теперь, с каким-то облегчением замечаю, что стоит тихий, безветренный полдень.
Собираю сушняк. Хорошо, что в еловом лесу его много. Разжигаю печь в палатке и, пока она накаляется, осматриваю стоянку.
У палатки лежит огромная кожа сохатого с загнутыми краями в виде плоскодонного корыта, шерстью наружу. На этой коже Тиманчик тащил Степана. Это видно и по тому, как она истерлась. Рядом в снег воткнуты два посоха с измочаленными концами. Трудный был путь! Тут же на старом пне лежали два куска свежего мяса.
Откуда все это они взяли?..
Глушу любопытство. Сейчас не до этого. Прежде всего надо больных отогреть чаем. Набираю полный чайник снега, ставлю на раскаленную печь. Из-за кривуна доносятся людские голоса. Пришли!..
Наскоро готовлю для Степана место в палатке и выбегаю. Юдин и Степняк молча стоят возле своего товарища. На их лицах и ужас и недоумение. Они вопросительно смотрят на меня.
— Оба живы! — говорю я, но им трудно поверить в это...
Мы втроем осторожно поднимаем Степана. На руках, медленным шагом несем в палатку. Он не стонет, не жалуется. Настрадался, бедняга. Видно, и к боли можно привыкнуть. Какое, действительно, чудо спасло их? А впрочем, не время сейчас об этом думать.
Укладываем больного на хвою, разопревшую в тепле и заполнившую приятным запахом палатку. Подбрасываю в печку дров.
Тиманчик, разметав обожженные, в волдырях руки, тяжело дышит, то и дело хватает сухим ртом воздух. Чувствуется, организм уже устал в борьбе за жизнь. По худому, измученному лицу Тиманчика бродят тени безнадежности.
Прежде всего придется заняться Степаном. Надо перебинтовать ему голову, смазать ожоги и проверить, не сползли ли лубки на сломанных ногах. Размачиваем горячей водой ссохшиеся тряпки на голове. Как это трудно — все прикипело, присохло, превратилось в жесткую корку. К больному вдруг возвращается боль. Он неистово кричит, умоляет пощадить. Но у нас нет жалости...
Стаскиваем разрезанные по шву ватные брюки. Они-то и спасли ноги от ожогов. Переломы ниже колен. Лубки на месте. Лучины для них нащепаны из тальника; тонкие, гибкие, они наложены аккуратно, будто опытным хирургом, и с какой-то удивительной заботливостью. Это видно не только по лубкам, но и по ремешкам, стягивающим их строго симметричным рисунком. Сложная и надежная вязь была как будто специально придумана для этого случая. Мы решаем оставить все как есть до врача.
Пока товарищи поят Степана чаем, напихивают ему в рот сквозь распухшие губы полужидкую кашу из сливочного масла и хлеба, я осматриваю «нарты» из кожи сохатого. Надо приделать к ним вторые лямки, и можно отправлять больного к самолету.
Через десять минут все готово. Степан лежит на коже в спальном мешке, спеленутый лоскутами, как большой ребенок. На кожу кладем и мясо, и всю походную утварь, появившуюся у пострадавших за эти дни борьбы за жизнь, и часть снаряжения, продуктов, что вчера сбросили с самолета.
Юдин и Степняк накидывают на плечи лямки, делают пробные шаги, груженая шкура по снегу скользит необычайно легко.
— Торопитесь, день пошел на убыль, — говорю я. — Вы, Георгий Иванович, как договорились, возвращайтесь сюда, а ты, Михаил, останешься с больным, передашь в штаб положение дел. Пусть Плоткин немедленно сообщит, где нам сесть поблизости Усть-Удыгина, куда бы По-2 доставил горючее. Договоренность должна быть точной. Понял?
— Постараюсь до вашего прихода все сделать.
Как только этот странный транспорт скрылся за лесом, ко мне вернулась тревога, за Тиманчика. Тороплюсь к нему в палатку. Он не приходит в сознание. Высохшие губы пытаются сложить из хриплых звуков какие-то невнятные слова. На сильно похудевшем, смуглом, как древний пергамент, лице крайняя измученность.
Я опускаюсь около Тиманчика на колени. Вытираю влажной тряпкой вспотевшее лицо, смачиваю губы. На этом, кажется, заканчиваются мои познания в медицине. Я еще могу предположить, что у больного воспаление легких и что очень важно не подвергать его влиянию разных температур.
Тиманчик дышит тяжело. Над левой бровью неровно бьется пульс. Пытаюсь напоить его сладкой водой, лью на губы тоненькой струйкой. Вода копится во рту, и слышно, как тугим комком хлюпает в горле. Потом я вижу, как медленно, трудно раскрываются тяжелые веки...
— Тиманчик, это я, ты знаешь меня?
Никакого впечатления. Он продолжает смотреть в пространство. Взгляд остается бессмысленным, и скоро веки вновь опускаются.
Я не знаю, что делать с Тиманчиком, но он должен жить! Видно, он долго не сдавался, пытаясь вырвать из рук смерти Степана, но болезнь пересилила...
Через три с лишним часа мы уже грузили больных в самолет. Нам предстоит посадка на Уде, немного выше устья Шевли, куда уже отправлен По-2 с горючим.
В последний раз я смотрю на тайгу, на могучие колонны лиственниц, вставших по берегам Удыгина. Еще суровее, еще грознее стала она к вечеру, точно добычу какую-то ценную вручили ей на сохранение, а она не укараулила, прозевала... Вот и стоит, не шелохнется.
Не долетая до устья Шевли, мы увидели струю густого дыма. Нас ждут. Садимся на заснеженную площадку, на ней уже оставил свой след По-2. Принимаем бензин, заправляемся и, не теряя ни минуты, уходим на Экимчан.
Там Степана забирает санитарный самолет и улетает с ним в Благовещенск. Санитарный автобус с Тиманчиком исчезает в темноте.
— Он должен жить! — бросает пилот в наступившую тишину свое последнее пожелание.
Вот и закончился трудный день. За далеким горизонтом гаснет солнце. Тени взбираются по западным отвесам гор, окутывают густым сумраком скальные останцы, купы темно-зеленых сосен, густого березняка...
Точно из-за угла, внезапно навалилась неодолимая усталость.
