...Конечно же, не только добросовестность этнографа вела руку автора этих двух помещенных здесь старинных зарисовок якутских женщин в национальной одежде, но и неподдельное восхищение богатством фантазии и отточенным мастерством.
«Мне кажется, что байдарка алеутская столь совершенна в своем роде, что и самый математик очень немного и даже едва ли что-нибудь может добавить к усовершенствованию ее морских качеств». Эти слова русского этнографа XIX века И. Вениаминова очень точно выражают основную суть всякого творчества народов Крайнего Севера: сочетание целесообразности и красоты.
В науке существует такое понятие — синкретическое искусство. То есть такое искусство, функции которого неотделимы от жизненных потребностей того или иного племени. Человеческие глаза, намеченные, например, на древнем гарпуне, — это не украшение, а некое «одушевление» орудия охоты, придающее, по мнению охотника-художника, ему особую зоркую силу.
Все больше и больше исследователей считают, что народы Крайнего Севера создали высочайшее декоративное искусство, в котором воплотилось переосмысленное творческим разумом «биение жизни».
Откуда такая изощренность жемчужных узоров, характерная для праздничных одежд народов Крайнего Севера? Только ли отзвуки зимней тоски по краткому, но ослепительному цветению весенних трав видим мы в изделиях ненецких мастериц?
Какие таинства природы, когда-то известные, а ныне полузабытые или забытые совсем, отражены в том, что сейчас воспринимается только как искусство?
...«Природа создает характер». Перефразируя эту пословицу древних латинян, можно сказать: Север сформировал сложную, многоплановую культуру. И без этой культуры — сейчас это очевидно — нельзя уже представить себе культуру человечества.
Путешествие на Север, затянувшееся неожиданно для меня на несколько лет, началось плаванием на ледокольном пароходе «Седов» через Баренцево море к Новоземельским островам.
Легендарный пароход, участник первых советских экспедиций к неизвестным, малоизученным землям, совершал свои последние рейсы. Тесноватый, старомодный, он вскоре уступил место более мощным и комфортабельным судам, но оттого плавание на нем теперь мне кажется еще прекрасней. Трюмы его были забиты углем и ящиками с оборудованием и продовольствием, на палубе лежали бревна и штабеля досок, на носу стояли наскоро сколоченные хлева для свиней и коров, лаяли на привязи собаки — до полного сходства с Ноевым ковчегом пароходу не хватало лишь самой малости. «Седов» собирался обойти с десяток полярных станций, лишь небольшую часть из тех, что были созданы за время его службы на побережье и островах Ледовитого океана, — «старик» совершал свой обычный, регулярный снабженческий рейс.
За ледоколом привычно летели светло-коричневые глупыши, взмывая и планируя над ослепительно прозрачной голубой водой, проплывали мирно дремлющие на льдинах пятнистые тюлени, на палубе не прекращались рассказы о белых медведях — все было, верно, почти так же, как тогда, когда шел «Седов» с экспедицией О. Ю. Шмидта к неизвестным, таящим опасность берегам устанавливать первую полярную станцию в бухте Тихой на Земле Франца-Иосифа... Но так казалось только в море.
Берег всегда встречал нас крепко сколоченными домами, штырями радиомачт, да и люди, толпившиеся на берегу у спущенного вельбота, не чувствовали себя забытыми здесь, хотя и не скрывали радости от встречи с прибывшим судном. Все улыбались, все казались отменно здоровыми, особенно я почувствовал это после того, как опоздавший, показавшийся на берегу, видя, что за ним не собираются возвращаться, крикнув: «Врешь, все равно возьмете!» — прыгнул как был в форменной фуражке и шубе и поплыл.
Огромные полярные лохматые псы-медвежатники обнюхивали нас, вставали на задние лапы, норовя заглянуть в лицо. Их держали здесь сначала для того, чтобы охотиться на медведей, потом для того, чтоб веселее жилось, — медведи к станции почти не подходили.
...Да, Север уже был не тот, каким видел и описал его Отто Юльевич в своих дневниках. Тогда, пробиваясь на «Седове» к Земле Франца-Иосифа, они стреляли по медведям с носа парохода. Охотой занимались все, медвежатина понравилась, а Шмидт свято верил тогда, что «морские плоды + медведь, морж, тюлень» могут обеспечить питанием впрок будущих поселенцев. Они были первопроходцами, они многого не знали тогда и не могли предполагать, что тридцать лет спустя о питании за счет местных ресурсов никто и не будет помышлять. В западной части Арктики почти не осталось моржей, под запретом находится охота на медведей. Крупный полярный зверь катастрофически быстро исчез, но поверить, убедиться в этом я смог лишь после того, как сам не один раз отзимовал. Но кое-что для меня прояснилось в тот первый заезд на северную точку Новой Земли, мыс Желания.
Мы приехали под осень. Я успел походить по берегам, пока было еще светло. Посмотреть на срубы неизвестных первопроходцев, по крыши забитые внутри снегом, увидеть могилы и остовы деревянных судов, выброшенных в шторм. Я успел пострелять куликов, бургомистров, увидеть моевок, собиравшихся перед отлетом в стаи и отдыхавших на нашей косе. Доктор, который прибыл к нам с другим судном, когда начинались сумерки и вступала в права полярная ночь, не успел увидеть ничего. Ему нужен был кабинет, и нам на двоих выделили избу, стоявшую поодаль, в стороне от тесно расположенных станционных построек. Ее еще надо было отремонтировать, и, когда спешная работа окончилась, уже вовсю здесь властвовала ночь.
Доктор был молодой человек в очках, вначале очень общительный и веселый. Ему было некого лечить, но он не терял надежды, что за год-то кто-нибудь да заболеет. Мы ходили с ним с фонарем в темноте и чертыхались, скорее для виду вначале, если дул встречный ветер. Но постепенно ветер стал нас донимать. Он почти не прекращался. Дуя неделю с одной стороны, затих, казалось, лишь для того, чтобы развернуться и обрушиться на наши домишки с новой ураганной силой.
Мне часто приходилось ходить к себе на «выделенный пункт», и километр, который в спокойный день я проходил за пять минут, в такие дни мог занимать часы. На ветер, дующий с силой в тридцать с лишним метров в секунду, можно было облокачиваться, как на забор, а идти против него лучше всего было на четвереньках. Иногда я ложился на снег и отдыхал, благо что в сильный ветер обычно повышалась температура. Мы научились ходить и боком и задом наперед, порой проходя таким образом значительные расстояния, но ветер не унимался. Изба постоянно вздрагивала, будто ее тряс свирепый великан, задвижка в печи дребезжала, и несмолкавшие завывания порой достигали силы хорала, где можно было различить и тонкие завывания, и мощные басы. Ветер мгновенно выдувал тепло из дома. Печь надо было топить постоянно, как топку плывущего парохода, и мы в такие дни и в самом деле становились похожими на кочегаров, таская уголь и шуруя его огромной кочергой.
Вначале заниматься этим было в охотку, но доктор к середине ночи стал смурнеть. Он укрывался одеялами и шубами и оставался лежать так весь день, не желая топить печь, не желая, как он говорил, «напрасно воевать с ветром». Что-то жуя, он не ходил в столовую по нескольку суток, пока не затихал ненадолго ветер. Тогда он вставал, докрасна калил печь, мылся теплой водой, брился и шел в кают-компанию, где поражал всех своей щегольской, при галстуке, внешностью.
Над ним беззлобно подшучивали, спрашивая, где это он пропадал, и доктор тоже отшучивался... Но постепенно он все более становился обидчивым, мнительным, начал взрываться по пустякам. Проигрывая партию в шахматы, кричал на меня, потом приходил извиняться, потом снова взрывался. Никто так и не болел — жизнь ему уже казалась каторгой, но тут наступило светлое время.
Наша изба стояла на горе, и однажды с крыльца я увидел внизу на льду тюленя. День был солнечный, и, казалось, тюлень вылез в лунку погреться и дремлет. Я присмотрелся. Лунки рядом не было. И тут я заметил след, который тянулся далеко по льду бухты — тюлень приполз издалека.
С доктором вдвоем мы поймали и занесли вырывающегося тюленя к себе в дом. Это было невероятно, но тюлень в тепле стал ласков, словно домашний кот. Его можно было гладить. Он поднимал голову, и из огромных черных глаз его при этом стекали слезы. Мы протирали его снегом, и доктор все хотел оставить его у нас жить, но мы понимали, что это невозможно. Тюлень — зверь морской, хоть и дышит воздухом. Проследив за направлением следа, мысленно перебросив его через наш мыс, я разыскал на противоположной стороне полынью среди льдов и понял, что, видимо, туда-то и двигался тюлень. Наверное, трещину, в которую он выполз, сжало при подвижке, и он устремился к далекой открытой воде, которую учуял по запаху. Через мыс ему бы никогда не перебраться, не проползти через несколько километров острых камней, но разве он мог догадываться об этом — житель воды и льдов.
Мы вытащили его из дома, положили на брезент и понесли к полынье. Тюлень, едва вдохнув свежего воздуха, вновь стал грозным зверем: он метался, старался выскочить, шипел и один раз даже куснул меня за валенок. Нести его было нелегко. На льду мы его бросили и пошли следом. Тюлень сам торопливо полз к воде, сгибаясь, как гусеница, и резко отталкиваясь короткими ластами. Когда уж было совсем недалеко от полыньи, от воды навстречу нам неожиданно встал медведь. До тех пор мы принимали его за ледяную глыбу и даже удивлялись, какими причудливыми могут быть льдины, но льдиной оказался живой медведь, которого мы с доктором видели здесь впервые! Впервые за восемь месяцев там, где когда-то их добывали десятками в год! Не сговариваясь, безоружные, мы бросились на медведя. И медведь бежал, оставив на снегу следы своего панического страха. Запыхавшись, довольно поглядывая друг на друга, мы вдруг вспомнили про тюленя, но его уже приняла вода.
Эта встреча для нас обоих имела решающее значение. Я понял, что ради таких мгновений стоит здесь быть, а доктор — тот просто ожил. Однажды он имел счастье провалиться под лед на охоте. Он бежал мокрый шесть километров на лыжах и даже после этого не простудился. Я в тот момент был на другой стороне полыньи и бежал следом за ним, крича что есть мочи, чтобы он остановился. Я хотел дать ему часть своей одежды. Но догнать доктора я так и не смог. Он сказал мне потом, что хотел до конца испытать себя и очень доволен, что так все произошло — теперь он окончательно понимает, чем Север может заворожить человека. Доктор стал самоуверенным и веселым. Он больше не жалел о своей практике и с удовольствием работал с плотниками, помогая строить новый дом, а когда наступило время уезжать, был растроган и признался, как ему жаль расставаться с Арктикой.
Ну а мне выпало остаться. Я услышал, как свистят лахтаки весною в полыньях, как, испугавшись, хлопают ластами — словно бьют в ладоши — тюлени. Я видел, затаившись, как ведут себя, не подозревая о том, что за ними следят, медведи. Выбравшиеся из полыньи, веселые и довольные, они внезапно останавливаются, наткнувшись на человеческий след, и бегут, не дожидаясь, пока их увидят.
Под скалами птичьих базаров от кайр не было видно воды, и я брал этих птиц, как ручных. Такие мгновения были непродолжительными и редкими, но меня уже настолько захватила природа Севера, настолько покорил меня его животный мир, что хотелось все больше и больше его видеть, хотелось среди него жить.
Птичьи скалы, лежбища моржей, гнездовья гусей, острова, где еще ходили медведи, были разбросаны по всей Арктике, и, чтобы добраться к ним, нужны были месяцы и годы. И я год за годом отодвигал свое прощание с Севером — и никогда об этом впоследствии не жалел.
Позже, когда я навсегда полюбил Север и мне хотелось проанализировать, как же и чем покорял Север людей, я внимательно перечитал дневниковые записи Отто Юльевича Шмидта поры его первых походов.
...Известно, что этот человек, прославивший нашу Родину грандиозными экспедициями в Арктику, открытиями и завоеваниями в ней, вначале от предложения возглавить первую экспедицию отказался. Его манил тогда Памир, и в том году он собирался «брать пик Ленина». Но поездка на Памир задерживалась, и Отто Юльевич все-таки согласился возглавить экспедицию на «Седове» к северным островам ЗФИ.
Несомненно, государственная важность большого ответственного дела увлекла его, он ушел в него с головой. Но, наверное, в первые дни, пока пароход не вошел во льды, Шмидт все еще вспоминал о Памире. Но вот появились тюлени, утки, отчаянно нырявшие в разломы льдин, подошел первый медведь. С тех пор Шмидт живет в ожидании следующей встречи с ними.
Это очень хорошо я почувствовал, читая его дневник о той, первой, экспедиции, где он, как и сам признавался, делал только «записи фактов и впечатлений, которые могли пригодиться когда-нибудь, если придется описать это путешествие или расширить опыт». Шмидт писал правду, и если, на наш современный взгляд, она порой покажется нелицеприятной, то судить об этом следует по тем временам. Никто тогда не знал не только того, сколько медведей в Арктике обитает, но тогда не знали и всех островов еще и о заселении Севера только мечтали.
...По сигналу капитана члены экспедиции бежали на нос и выстраивались там в определенном порядке с ружьями и карабинами. Пока медведь ходил возле борта парохода, велась киносъемка, но стоило ему пойти прочь и оказаться в недосягаемости для кинооператора, как тут же следовал залп. И Шмидт был доволен так же, как и остальные, если медведя удавалось уложить, и горевал вместе со всеми, если тот убегал.
Да, они были первопроходцами, делали важное дело — закрепляли за нашим государством те земли, на которые как на свои уже поглядывали некоторые страны; Шмидт сам, проваливаясь, нес тяжелую трубу, на которой должен был отныне вечно развеваться над этим островом флаг нашей страны. Отто Юльевич уже давно был поглощен ответственностью дела и не поминал про Памир. Но Север уже захватил Шмидта не только важностью выполняемой работы.
Как-то после удачной охоты они остаются на льдине ожидать помощи, прекрасно понимая, что льдина от тяжести может затонуть. Ощущения сильные. Они видят развороченные медведями склады лагеря покинутой экспедиции герцога Абруцкого. Ищут и не могут найти могилу отважного русского исследователя Седова. Многое напоминает тут о коварстве Севера. Но в это время Шмидт делает свою первую запись о желании достичь полюса. Это еще фантастическая мысль. Отправиться вчетвером — он даже называет тех людей, с кем бы он решил отправиться, — с корабля, который войдет во льды до 86-го градуса. Он еще тогда до конца не знал Арктики, ее сурового нрава. Она действительно бывает прекрасна — в одну из ночей они с кинооператором взобрались на скалу Рубини-Рокк и увидели бухту в лучах невысокого солнца. Голубоватые айсберги будто светились, отражаясь в воде; кинооператор все повторял, лихорадочно снимая, что «одна ночь эта всей поездки стоит». И бывает иной, когда эти же люди уже о красоте не могут думать. Одна мысль владеет ими в ту минуту: удастся ли выбраться на берег островка? Несколько часов отчаянного плавания на лодчонке с бортами, выступающими на два вершка от воды, с льдины на льдину, а льдины уносит от берега мощное течение. Минуты отчаяния, и наконец спасение и благополучное возвращение на корабль. Впервые Шмидт со своими друзьями оказывается в Арктике на волосок от гибели...
И, читая эти страницы дневника, умудренный десятилетним своим полярным опытом, я могу с уверенностью сказать, что человек этот уже на всю жизнь отныне покорен Севером. Вот следующая запись его от 6 сентября 1929 года: «Не писал почти неделю. Расставание с Севером, уход из Арктики не располагали к письму. Мучительно жаль уходить. Так и остался бы, кажется, на зимовку. Хочется растянуть, хоть на день еще продлить плавание». И как результат этого — вторая экспедиция на Север на следующий же год, за открытием новых земель.
Вначале судно под его руководством снова уходит к Земле Франца-Иосифа. И вот в его записях появляется огорчительная запись о том, что мало видели моржей, которых норвежцы выбивают хищнически. Это уже не описание удовольствия от охоты, это уже забота о дорогом тебе.
...Животный мир — материальное богатство, и это давно известно. Многие века на Север шли за ним. Охотники, купцы, промышлявший люд. Мех песцов считали белым золотом. На вес золота ценились и моржовая кость, и шкуры полярных зверей. Было время, когда только ради этого страдали, терпели холод, гибли в муках. Но я уверен, ибо считаю, что иначе просто не может быть, — каждый, кто попадал на Север, переосмысливал в конце концов для себя значение его животного мира. И тут уже не мог идти счет только на богатство, которое можно спрятать в кошель.
...Я не увидел многого, что видели «шмидтовцы». И, путешествуя по Северу, я как свой личный долг ощутил необходимость делать все доступное мне, чтобы следующее поколение увидело хотя бы не меньше того, что увидел я.
Я не стрелял зверей. Я охотился на них с фотоаппаратом — век такой охоты давно наступил. Она не менее рискованна, ею не стыдно заниматься мужчине. Но зато от этого никто не страдает. Она позволяет многим оставить лучшие в своей жизни воспоминания. И это очень важно — знать, что ты не причинил вреда природе.
Земли Севера день ото дня дорожают. Все больше нефти, газа, золота, угля и прочих ценных минералов находят в них. Север интенсивно заселяется, здесь появляются поселки, города с атомными электростанциями. Все это наступает на животный мир. Остановить это наступление невозможно — это объективная закономерность завтрашних и сегодняшних дней. Но сделать так, чтобы это наступление не было катастрофичным для животного мира Севера, можно и необходимо. Я уже не говорю о научной стороне проблемы — ведь большинство животных на Севере уникальны, обитают только там, и их исчезновение здесь невосполнимо... Птичьи базары с ручными кайрами, глаза тюленя, с надеждой смотрящие на меня, и многие-многие другие — то неожиданные, то долгоожидаемые — встречи с живым Севером незримо присутствуют в моих сегодняшних днях.
В. Константинов
