Пограничье. Степь без конца и края. Только черные ниточки дорог скрашивают серо-зеленую монотонность пейзажа. Дорог много. И ехать по гладкой степи можно в любом направлении, не снижая скорости. Глаз, уставший от однообразия земли, невольно обращается к небу и отдыхает там на взбитых подушках туч, на чистейших, как голубые озера, просветах.
Сопки на горизонте, словно волны, застывшие вдруг в десятибалльном шторме, черные сопки на фоне раскаленной добела пустоты горизонта.
Каждый день, проезжая на «газике» от заставы к заставе, я прошу шофера остановить машину и выключить двигатель, отхожу по ровной целине и слушаю тишину.
Волк
Велика степь. Едешь час, едешь другой — все те же оглаженные сопки. На пологих склонах — пестрая россыпь отар. Чабаны верхом на конях стоят на вершинах сопок, словно древние каменные изваяния.
В одном месте мы спугнули большую рыжую собаку. Она поднялась словно бы нехотя и пошла ленивым наметом, оглядываясь и скаля белые клыки.
— Волк! — насторожился шофер.
— Разве рыжие бывают?
— Это теперь зелень кругом. Зимой степь бурая, бесснежная. Некуда волку зимой спрятаться, вот и рыжеет под цвет высохшей травы.
Шофер проводил волка долгим взглядом, в котором было больше доброжелательства, чем охотничьего азарта.
— Умный зверь. Хищник, конечно, но умный. Пограничники их вместо собак приспосабливают.
Вечером мы приехали в военный городок. На обширном плацу происходил развод караула. Оркестр, сверкая трубами, играл походный марш.
Сколько таких разводов было в моей жизни! И теперь я смотрел на торжественный церемониал как на нечто известное наизусть. Но вдруг насторожился: в звуки оркестра ясно вплелась фальшивая нота. Будто чья-то труба сорвалась и закричала долго и надрывно.
— Волк проклятый, опять разводу мешает, — сказал дежурный офицер. — Целый день молчит, а как услышит оркестр, так выть начинает.
— Значит, правда, что у вас прирученные волки?
— Есть один — Аре.
В питомнике служебных собак стоял неутихающий лай и визг. Собаки кидались на упругие сетки и заливались на разные голоса. Лишь один здоровенный рыжий пес спокойно и важно бегал по клетке. Время от времени он вскидывался на задние лапы и суровым спокойным взглядом смотрел на своих соседей.
— Вот он, Аре, — сказал офицер и почесал волка за ухом.
Пришел высокий спокойный прапорщик — инструктор службы собак Владимир Колпанов, — выпустил запрыгавшего от радости волка и повел его на поводке, словно обыкновенную овчарку.
В поле, где обычно дрессируют собак, волк показал свои способности. Он выполнял все команды.
— Сидеть! — приказывал прапорщик. Волк садился рядом с его пропыленными сапогами, преданно смотрел на хозяина.
— Апорт! — И волк мчался за брошенной палкой.
— Вперед! — Он срывался с места, пробегал по бревну, легко перемахивал через высокий забор, преодолевал все препятствия и возвращался.
— А по следу идти может?
— Лучше любой собаки. Берет даже старый след, покрытый снегом.
— А нарушителей брал?
— Пока только на тренировках.
Сидеть рядом с волком неуютно. Я отодвинулся от косо поглядывавшего на меня зверя и так сидел немного в стороне, слушая рассказ Владимира.
Он с детства любил собак. Всегда в его доме были то сеттеры, то овчарки. А когда увидел пойманного пограничниками волка, то сразу же решил забрать его в питомник, попробовать на волке метод дрессировки, обычно применяемый к собакам. Волк рос вместе с ними. Он научился даже лаять. Лишь время от времени, особенно когда на плацу играл оркестр, волк начинал тяжело и страшно выть, доводя собак в питомнике до исступления.
С собаками у Арса отношения сложные. Волчонком он любил играть с ними. Но после того, как ему здорово попало от одного озверевшего кобеля, волк начал ненавидеть собак, не подпуская к себе ни одну из них.
Однажды Колпанов решил проверить преданность прирученного волка: поздней осенью вывез его далеко в степь, приказал сидеть и уехал. Вечером он добрался до знакомого чабана, жившего в степи с отарой овец, и остался у него ночевать.
На рассвете пошел снег. Матово-бледный горизонт слился с небом. Монотонная, без контрастов равнина лежала вокруг на десятки километров — ни дорог не видно, ни домов, ни каких-либо ориентиров. В этой белесой мути двигалась одинокая темная точка. Колпанов присмотрелся и узнал своего Арса. Опустив морду к снежной целине, он шел прямо к домику чабана.
Вот тогда-то у Колпанова и родилась мысль скрестить волка с собакой, попытаться вывести новую породу служебно-розыскных собак с волчьим чутьем на след.
Сейчас Владимир снова приучает Арса к собакам, рассчитывая, что в пору любви волк забудет о своей ненависти...
Застава у «Одинокого дерева»
На берегу пограничной реки стояло некогда одинокое дерево. А поскольку в этой степи встреча с деревом как чудо, то местность вокруг так и назвали «Одинокое дерево». Необычно слышать про заставу, расположенную здесь: «...та, что в «Одиноком дереве».
Я специально ехал на эту заставу. Не из-за экзотического названия. Для того чтобы встретиться с ее начальником— подполковником Федуловым, известным на все пограничные войска.
Подполковник оказался высоким, чуть сутуловатым, медлительным. Голос у него был мягкий, домашний, без командирской суровости.
...Комсомолец Федулов под Смоленском трижды был ранен. Подлечившись, ушел в истребительный лыжный батальон и участвовал в смелых рейдах по тылам врага. Четвертая рана надолго уложила его в госпиталь.
Когда кончилась война, он остался на сверхсрочную, а еще через несколько лет поехал в военное училище. И первые звездочки лейтенанта легли на его плечи, когда он разменял уже четвертый десяток лет.
С тех пор началась пограничная жизнь Федулова, сразу же понравившаяся постоянным напряжением или, как он сам говорил, «служебной самостоятельностью, помноженной на ответственность». Через год Федулов был назначен начальником заставы. А вскоре случилось первое и, как тогда говорили, «красивое» задержание.
Еще с вечера часовой вел наблюдение за подозрительным человеком. Федулов прикинул на местности и понял, что если это нарушитель, то он обязательно будет переходить границу у камышей, и нигде больше.
Ночью пал туман, густой и холодный.
— Стоять здесь, не двигаться и слушать! — приказал Федулов наряду, дополнительно высланному на границу.
Под утро в кромешной темени нарушитель вышел прямо на пограничников...
Но чаще нарушителями были волки да медведи. Однажды поехал Федулов наряды проверять, видит, какие-то искры впереди — взметнутся и упадут. И вдруг лошади стали — ни с места. Дал ракету, а впереди волки. Обступили скирду, возле которой был пограничный наряд. Пограничники жгли солому, кидали в волков, а не стреляли: был приказ — без крайней надобности оружие не применять.
Но случалось, что нельзя было не стрелять. Как-то на ефрейтора Скрипкина шатун вышел. Конь на дыбы, медведь на дыбы. А Скрипкин соскочил с коня, не торопясь прицелился и уложил зверя одной пулей...
Федулов улыбнулся.
— Есть у меня статуэтка: пограничник вглядывается в даль и возле него собака. Видели такие? Так вот, это теперь уже не символ границы. Теперь важное лицо на заставе — технический специалист. Техника рубеж сторожит.
Прежде мне приходилось наблюдать действие пограничной техники. Как-то в предгорьях Копет-Дага беседовали мы с начальником заставы в его кабинете. Вдруг начальник заставы надел фуражку, извинился и вышел. И пока я собирал свои блокноты, застава опустела.
«Тревожная» группа, выехавшая на границу, вернулась через час.
— Нарушитель? — спросил я, горя от нетерпения прикоснуться к настоящему делу.
— Дикобраз, — засмеялся начальник заставы. — У нас их зовут «друзьями пограничников». Бывает, по нескольку раз в день тревогу объявляют. Техника ведь не разбирается — зверь нарушает границу или человек...
Федулов, извинившись, ушел к себе в кабинет, чтобы составить план охраны границы на следующие сутки.
Пользуясь случаем, я пошел в ленинскую комнату смотреть стенды, рассказывающие о комсомольцах — героях заставы, и в первую очередь о старшине Артемьеве, погибшем 5 декабря 1937 года. В тот день границу нарушила группа вооруженных бандитов. Артемьев вместе с красноармейцем Лавровым находились в дозоре в зарослях высокой осоки. Они не могли даже залечь и приняли бой стоя. Артемьев был ранен в ногу, но продолжал стоять. Потом пуля попала ему в живот. Превозмогая боль, он снова поднялся и все стрелял по бандитам не давая им подойти к осоке. Третья пуля оборвала жизнь пограничника.
Еще мое внимание привлек рассказ о подвиге ефрейтора Варламова.
На заставу сообщили, что нарушитель на машине движется в направлении границы. Казалось, его ничто не могло остановить: бесснежная равнина, замерзшая река были как шоссе.
Варламов еще не знал, что сделает, когда на большой скорости гнался ему наперерез. Поравнявшись, он через борт прыгнул внутрь. У руля завязалась схватка. А граница — вот она, совсем рядом. Тогда Варламов, на миг оттолкнув нарушителя, резко вывернул руль в сторону, направив его в стену амбара.
...Варламов выздоровел. А вскоре на заставе было торжество: отважному ефрейтору вручали орден Красной Звезды...
Более тридцати лет между этими двумя подвигами, а они похожи: в обоих случаях — готовность к самопожертвованию. И мне подумалось, что надежность границы зависит прежде всего от самоотверженности человека.
Когда подполковник Федулов вышел, я сказал ему, что все же человек, а не прибор остается символом границы.
— Конечно, человек, — согласился Александр Михайлович.
— И с собакой?
— И с собакой, — улыбнулся он.
Бой как бой
Над бруствером висела тяжелая разноголосица боя. Где-то рядом сердито стучали крупнокалиберные пулеметы, ахали взрывы, и эхо далеким громом возвращалось от сопок.
Прижавшись лицом к земле, я выглянул из траншеи. Поодаль дымились прокопченные развалины кирпичного дома.
— Вперед!
Мы выскочили из траншеи и побежали, готовые сокрушить, смять, уничтожить любого противника. И неожиданно оказались перед широченной ямой, полной бурой, маслянистой воды. Прыгать в воду никому не хотелось, да и неизвестно было, какая тут глубина. Большинство полезло на высокую трапецию, перекинутую через овраг. Я выбрал другой путь: накинул автомат за спину, уцепился за туго натянутый канат и повис на нем. Канат сильно дергался и раскачивался: должно быть, кто-то последовал моему примеру. Невольно взглянул вниз, представил себе, как смачно можно плюхнуться спиной в эту лужу, до боли в пальцах вцепился в канат и начал быстрей перебирать его руками. Уже опускаясь на землю на другом краю оврага, понял, что не прогадал: хоть и трудней по канату, зато быстрее.
Огонь и дым окутали полуразрушенное здание. Я перепрыгнул через высокий подоконник, косясь на близкие языки пламени и инстинктивно поднимая ноги в прыжке. Справа и слева дымились стены. Из-за хаоса кирпичей неожиданно появились две фигуры. Торопливо нажал на спуск. Глухо застучала очередь в каменном коридоре.
Я перепрыгнул через узкую щель, в которую провалились фигуры, и остановился — впереди была стена. Но рядом— раскрытый люк и темный ход, уводящий под стену. Прыгнул в него, протиснулся в узкую щель и стал ползти к мерцающему впереди свету. Автоматные очереди все еще стучали за кирпичными стенами. Прокопченные, пятнистые в своих маскхалатах, пограничники выпрыгивали из проломов прямо на спины вражеских солдат, затаившихся в глубоких воронках.
Близкий взрыв ударил в лицо горячей волной. Я перевалился через край колодца и, распластавшись по земле, пополз под проволочный забор. Колючки — вот они, перед самым носом. Прижавшись к низкой траве, чтобы не зацепиться за колючки, с удивлением заметил, что трава пахнет, как всякая трава, — влажной свежестью, а не дымом.
Взрыв ахнул над самым ухом: столб огня взметнулся всего в нескольких метрах. Вжавшись в землю подбородком, грудью, животом, я пополз дальше, вперед, навстречу . тяжелому грохоту крупнокалиберных пулеметов.
Вот и конец проволоки. Я вскочил, чтобы быстрей добежать до близкой вражеской траншеи, и вдруг увидел, как стремительно поднялись навстречу темные фигуры. Ударил штыком, прикладом и спрыгнул в траншею.
— Вперед! — подтолкнул меня младший сержант. — Не задерживаться!
Помогая друг другу, перебрались через двухметровую кирпичную стену и снова оказались перед оврагом, до краев наполненным водой. Кто-то попытался идти по бревну, перекинутому через овраг, но поскользнулся и плюхнулся в воду. Почти вплавь перебрались на другой берег.
Сушиться некогда, на головы нам свалилась шестиметровая веревочная лестница, и мы торопливо забрались в железное брюхо вертолета.
Кажется, передышка.
Несколько минут полета, и прямо с веревочной лестницы сразу попали в переделку: откуда-то появились танки, они на полном ходу шли на нас, залегших в окопах и окопчиках, сжавшихся в маленькие комочки. Танки соседнего подразделения Советской Армии прошли над головой, обдав горячим дыханием солярки. Мы бросили гранаты, побежали сквозь неосевший дым разрывов, на ходу забрались в бронетранспортер, сколько-то проехали в нем, снова спешились и пошли в цепи, ведя огонь по далеким темным силуэтам контратакующего противника. И снова залегали, стреляли по новым целям, бежали по сухой степной полыни, преодолевали участки заражения, врывались во вражеский опорный пункт...
Я поглядел на часы и удивился медлительности времени: от первой команды «вперед!» до момента, когда был объявлен перекур, прошло полтора часа. На преодоление десятка препятствий, на стрельбу, на штурм опорного пункта, на все эмоции и переживания, связанные с необходимостью выработки качеств, нужных в настоящем бою. А молодые ребята с комсомольскими значками на гимнастерках вроде совсем и не устали в этой стремительной «атаке», покуривали, посмеивались, и видно было, что эта «работа» для них уже привычна.
Таким был этот «бой», в котором я принимал участие. Потом сидел на бруствере, и записывал свои впечатления, и не ставил кавычек, обычных при упоминании условного боя и условного противника.
В. Алексеев
