Уходят на Север поисковые партии, дает промышленный газ месторождение Медвежье, ложатся новые нити газопровода Медвежье — Надым — Пунга, строится город Надым — таковы сегодняшние приметы северной новостройки. Тюменский Север становится крупнейшей топливно-энергетической базой страны.
О встречах с теми, кто работает на 66-й параллели, рассказывает наш специальный корреспондент.
Заполярный, увязший в синих снегах Салехард был занавешен пургой. Колкий, как песок, морозный ветер зарождался далеко в тундре, скользил с бугра на бугор, вороша сугробы, и с яростью набрасывался на город. Сквозь слепящую метель едва просматривались опушенные белым здания, машины с включенными фарами, редкие прохожие на улицах.
В один из таких дней длинный худой парень по фамилии Пушкин показывал свои документы в строительном управлении. Пожилой инспектор-кадровик, листая его справки и свидетельства, устало и беззлобно ворчал:
— Вот молодежь пошла! Все едет, едет... Ну, не сидится ей на месте — что ты будешь делать! — призывал он меня в свидетели. — Скажи, Пушкин, зачем тебе, вольному сыну степей, Салехард?
— Я в Надым хочу, — обиженно пробасил Пушкин. — На комсомольскую стройку хочу. Я слесарь четвертого разряда.
— Четвертый разряд он, видите ли, имеет. Высокой, можно сказать, квалификации специалист, — не унимался инспектор. — А ты знаешь, Пушкин, что у меня с шестыми разрядами люди на очереди стоят? И все в Надыме хотят работать. Вот заявления, видишь, — он потряс в воздухе пачкой бумаг и положил их в стол. И уже спокойнее: — Поезжай-ка ты домой, Пушкин. Оставь свой адрес — и поезжай. Нужен буДешь — вызовем. — Ив знак того, что беседа окончена, кадровик протянул ему руку на прощание.
В тот же вечер Пушкин пришел ко мне в гостиничный номер, прижимая к груди розовый шмат сала, нашпигованный чесноком.
— Пробуйте, пожалуйста, — говорил он с улыбкой хлебосольной хозяйки. — Хорошее сало, домашнее. Сам разделывал. У нас в Краснодарском крае иные хозяева тушу лампой опаливают, а я нет — я соломой. Ржаной дух с огнем тогда в самое нутро входит, все поры пропитывает...
За ужином мы разговорились.
— Я почему в Надым хочу? — глядел он на меня в упор, не мигая.,— Я о нем еще с армии мечтал. Попробовать себя хочу в настоящем деле. Месторождения там — каких поискать!.. Вы там долго пробудете? — неожиданно спросил он меня.
— Неделю, — сказал я, не очень понимая, к чему он клонит.
— Видите ли, — Пушкин крутанул головой, — там есть комсомольско-молодежные управления. Так у меня просьба будет: оставьте в отделе кадров мои документы. Скажите, есть такой человек — Пушкин Лев Тихонович, сорок девятого года рождения, член ВЛКСМ. Скажите, слесарь он, а также по монтажу электрооборудования специалист. Ну как, договорились?
— Ладно, — сказал я. — Что смогу — сделаю. Только не очень уж надейся...
Начало, положенное геофизиками
Надым — в двухстах километрах на восток от Салехарда. Сейчас он растет, как на дрожжах, и в скором времени обещает стать таким же городом, как Сургут или Нижневартовский на Оби. И поможет ему в этом Медвежье. Месторождение, каких поискать! (Здесь Лева Пушкин абсолютно прав.)
Запасы Медвежьего насчитывают полтора триллиона кубометров природного газа. Но это, утверждают ученые, далеко не полные сведения: буровики еще не сказали последнего слова.
Начало — детство всякого дела. Здесь, в ямальской тундре и лесотундре, начало было положено геофизиками. Лет десять назад, когда они впервые вылетели на места предполагаемых месторождений, они застали природу в миг «сотворения мира» — твердь, не отделившаяся от хляби. Их встретили зыбкие торфяники, тощие елки на болотах, полное безлюдье. Геофизикам и буровикам предоставили вертолеты, рации, вездеходы. Но иногда приходилось полагаться и на собственные ноги, иногда бульдозер заменяла зычная команда: «Раз, два — взяли!», а обед — морошка или брусника.
Теперь эти трудности позади. Медвежье действует! Первая нитка газопровода легла через болота и пади, пришла на Урал, шагнула в братские страны. Пора эмоционального шока, сопровождавшая «открытие века», давно миновала, восторги улеглись, и теперь люди заглядывают в недра земли так, будто открывают дверь рабочей комнаты. «План», «дебит», «эффективность», «комплексность» — вот о чем говорят теперь в Надыме.
Надым весь в движении, в спешке неотложных дел. Он опутан автодорогами и трубопроводами, обагрен кострами и вспышками электросварки, озвучен тракторами и вертолетами, телефонными звонками, спорами до хрипоты и радиотрансляцией. И мне кажется, если в один прекрасный день город вдруг снимется с фундаментов и откочует на новое место, этому мало кто удивится. Здесь каждый день перемены и каждый день — новоселья.
...В пустой комнате треста «Севергазстрой» секретарь горкома комсомола Сергей Яковлев говорил по телефону.
— Это ДОСПИГ? Яковлев говорит... У вас случайно нет машины — в Медвежье нужно съездить.
— Откуда у нас машина?! — кричал ДОСПИГ, словно сидел в соседней комнате. — Мы сами на голодном пайке. Трясите СУПТР или ГПУ, у них всегда что-нибудь найдется.
СУПТР ничего конкретного не обещал, зато прозрачно намекнул, что свободный транспорт есть у КАВТа.
— Это КАВТ? — устало вопрошал секретарь горкома. — У вас машина...
— ...есть, есть, — бодро закончил за него неведомый КАВТ. — Приходите завтра в восемь утра.
Мы с Сережей облегченно вздохнули. Дело в том, что он собрался в Медвежье, чтобы провести там комсомольское собрание; мне же хотелось увидеть трассу и газопромыслы. Так мы оказались попутчиками. Что же касается необычных для свежего уха аббревиатур, то здесь, как выяснилось, ничего необычного нет: ДОСПИГ — это дирекция по обустройству строящихся промыслов и газопроводов, ГПУ — газопромысловое управление, СУПТР — специализированное управление подводно-технических работ, а КАВТ — контора автомобильного и водного транспорта.
В Надыме более 90 различных организаций. Надо же их как-то называть!
Трасса Николая Будникова
Мотор «Урала» гудел упруго и бесшабашно. Автомобильные фары высвечивали ровную, искрящуюся инеем дорогу, можно сказать, автостраду, потому что скорость была все сто, а потом запрыгали, засуетились, обнажая выбоины и чахлое редколесье, и мы стали приваливаться друг к другу плечами.
Из-за горизонта выкатилось тяжелое и мутное солнце. Оно застряло на острых пиках лиственниц, и вся дорога, снега вокруг дороги задымились в неверном желтом свете. Стволы деревьев излучали чистое багровое сияние. Радужные блики запрыгали по кабине. И мы все разом повеселели, почувствовав, как вливается в нас радость утра.
И сразу же пошли разговоры.
— Во-он ложбинка, видите? — не отрывая глаз от дороги, говорил Николай Будников, наш водитель. Его взгляд упирался в размытое солнцем пространство с черными елочками. — Год назад «позагорать» здесь пришлось. Шина, понимаешь, лопнула, а тут пурга с морозом. Во как!
У Николая медленная речь, и жесты у него медленные, и походка. Он из тех немногих людей, которые никуда и никогда не спешат, больше отмалчиваются, работают основательно, на совесть: ведь на скорую руку да на громкий голос северную природу не возьмешь, не осилишь. Но сейчас, рассказывая о том, как он «загорал», Николай захлебывался словами, и у него сел голос.
— Понимаешь, сам во всем виноват. Понадеялся, что без запасного колеса трассу пройду, и не смонтировал вовремя... Вышел из кабины, а меня уж всего облепило. Полез в кузов доставать камеру и шину, а они тверже камня. Мороз-то более сорока. «Ну дела! — думаю. — Теперь всю ночь проканителишься. Пока хворосту найду, пока костер разожгу, пока камеру согрею. А попробуй разожги, когда тебя ветер с ног валит!»
— Для чего тебе костер-то был нужен? — перебил его Сережа. — Мог бы и паяльной лампой согреть.
— Правильно, — согласился Николай. — Я так и делал. Паяльной лампой камеру грел, а костром — спину...
— Бензином пользовался, — деловито определил секретарь горкома.
— А как же? — с удовольствием согласился шофер. — Без бензина пропал бы. Плеснешь на дрова — и порядок. Но камеру-то я отеплил, а дальше что? Дальше надувать надо да три десятка гаек наворачивать. Все пальцы поморозил, во как! — Он показал свою, разлапистую ладонь; кончики пальцев были кое-где серыми и бугристыми. — Все сделал, колесо поставил, за руль уселся. А ехать-то куда? А ехать-то и некуда. Вся дорога — один сплошной сугроб. Во как!
— Что же ты делал?
— Читать-то, понимаешь, нечего было, так я книжки вспоминал. А чуть дремать начну — песни ору.
— И долго так? — спросил я, не очень хорошо представляя, как это можно петь посреди тундры и пурги.
— Да часов десять, пока ветер не стих, — охотно объяснил Будников. — А утром, гляжу, вертолет ко мне спускается. Я уж хлопалками своими едва ворочаю, вот-вот усну. Так меня и подобрали, полусонного. Поел — помню, вертолетчики мне говядины тушеной дали — и снова на боковую. А они смеются: «Для чего мы тебя, спрашивается, искали? Чтоб сон твой охранять?»
Дорога была чистой и накатанной до блеска, как крахмальная скатерть, но каждую минуту напоминала, что расслабляться нельзя. Мы догнали колонну грузовиков с прицепами, и нас захлестнул могучий прибой автотрассы. Машина мчалась в седых бурунах снега, в сплошном молочном тумане. Николай пытался выскочить из этого вихря, но вовремя понял, что выхода из толкучки нет. Наш «Урал» покорно отдался своей судьбе.
— Вообще на Медвежье дороги нет, — сказал Николай. — Только вертолет. То, что вы сейчас видите, на честном слове держится. В декабре мы эту трассу тракторами утюжили. Болота спрессовались, смерзлись, а чуть в сторону... — И в подтверждение своих слов он показал на след колеса, под которым застыла ржавая жижа. — Товарищ мой, Миша Волков, «загорал». Три часа стоял, пока его трактор не вытащил. Во как!
...Сумерки, точно привидения, незаметно подкрались из таежных падей, и Николай включил верхнюю фару. Пучок света прошил дорожную мглу, и впереди тонкой пунктирной линией обозначилось какое-то заброшенное селение. Разбросанные вдоль трассы дома стояли печальные, задавленные стылым саваном неба, и только комья куропаток белели на фоне черных труб. Лес постепенно лысел, становился мельче, сиротливее. Будников прибавил газу, и перед нами распахнулось залитое электричеством пространство.
Открылись штабеля труб, сложенные друг на друга, как гигантские соты, площадка с серебристыми баками, стоящими на земле. У горизонта вспыхнул факел газосборного пункта, заплясала далекая цепочка огней поселка Пангоды. Мы подъезжали к месторождению Медвежьему.
Обыкновенная фамилия
На расчищенном от кустарника пространстве сошлись полтора десятка жилых домов, клуб, столовая, магазины. И вплотную к ним — аэродром. Пришпоривая воздух, вертолеты «МИ-6» стартовали почти от самых подъездов, едва не касаясь крыш. На жгучем морозе ревели моторы, трещали дизели, скрипел снег под протекторами машин.
Если Надым играет роль базового центра в освоении природных богатств края, то Пангоды — временная «гостиница» для тех, кто бурит и обслуживает скважины в тундре.
«Их» я увидел в открытой дверце только что приземлившегося вертолета. Экипировке газовиков нельзя было не подивиться. Песцовые и лисьи шапки, новенькие, подбитые мехом полушубки и толстенные, как бревна, с кнопочками и застежками унты. Жизнь на тюменском Севере сделала ребят чем-то похожими на коренных жителей тундры, но не настолько, чтобы за «правильной» речью нельзя было узнать в них горожан. Мы познакомились.
Их бригада больше года провела на Медвежьем. Были недели, когда кусочек суши, где стояла вышка, буквально захлестывало весенним паводком. Были дни, когда вертолет со сменной вахтой не мог пробиться к ним на буровую. Желтые вспышки пурги слепили глаза, мешали дышать, но люди продолжали свое дело — искали газ.
— Случай у нас тут был — никогда не забуду, — рассказывал один из буровиков, пока, мы ожидали в общежитии коменданта, чтобы устроиться на ночлег. — Скважина вдруг стала фонтанировать. Вода с газом — как джинн из бутылки. Арматура, вышка ходуном заходили. И грунт поплыл, как назло... Превенторы надо было закрыть, чтобы фонтан заглох. А как к ней подойти, к вышке-то? Земля плывет, грязь хлещет... Ну и один тут... рискнул, обвязался веревкой — и к буровой. Повис на арматуре и гаечным ключом...
— А фамилии его не помните?
— А что фамилия? — вдруг насторожился буровик. — Фамилия у меня обыкновенная... Вы, случайно, не журналист? А то меня уж два раза по радио склоняли. Надоело!
Он потушил сигарету, плотно запахнул полушубок и вышел на улицу. Присутствующие рассмеялись.
...Завтра ребятам снова лететь на свою буровую. Их поисковая партия продвигается все дальше и дальше на Север. Там, за Полярным кругом, лежат еще не разведанные и не тронутые богатства. Если раньше геологи полагали, что прежние прогнозы по запасам газа несколько завышены, то сейчас выясняется: они даже меньше того, что есть на самом деле.
Рано утром мы покинули Медвежье. Мы ехали мимо высоченных, из стекла и металла зданий газосборных пунктов, откуда топливо под напором подается в газопровод, мимо буровых вышек и несостыкованных труб, припудренных инеем. Из них вскоре сложат вторую и третью нитки трубопровода, которые пойдут в крупнейшие индустриальные центры СССР и за рубеж. Как считают специалисты, из ямальских недр можно будет получить газа столько, сколько дает его ныне вся страна в целом.
Упрямый Иван Васильевич
...В кабинете первого секретаря горкома партии шло совещание руководителей трестов и ведомств. На стене висела карта «г. Надым. Проект детальной планировки. Эскиз застройки», выполненная в Ленинградском зональном научно-исследовательском институте экспериментального проектирования. И каждый из присутствующих мог увидеть будущее своего города воочию.
Кое-что в этом будущем успело устареть — несколько пятиэтажных домов, предусмотренных проектом, уже построено, кое-что нуждалось в доработке, требовало уточнений. Но главное — это был город. Город с 30-тысячным населением, которому суждено утвердить себя в ямальской тундре. Он разбегался стройными замкнутыми кварталами жилых зданий. Дома, сомкнув каменные плечи, защищались от сильных ветров и снежных заносов. Внутри кварталов размещались школы, детские сады, спортивные площадки. Пурга как бы оставалась снаружи. В каждой квартире — просторные комнаты с высокими потолками, искусственная подсветка, нарядная отделка.
Но проект уже вышел из мастерской ЛенЗНИИЭП и теперь во многом не зависит от воли его создателей. Эскизы застройки вовлечены в орбиту строительной индустрии. Проект одевается в стекло и бетон, озвучивается грохотом механизмов и командами прорабов. И здесь порой случаются досадные перекосы, помарки, несуразности. Детище зодчих, попав на стройплощадку, теряет свежесть оригинала.
Причин тому много. Прежде всего отдаленность Надыма от промышленных баз, дороговизна перевозки железобетонных конструкций, капризный, изменчивый климат, плохой бетон, нехватка квалифицированных кадров и, наконец, странное поведение мерзлых песков, залегающих под фундаментами. Некоторые руководители называли в «качестве причины» и некоего Васильева Ивана Васильевича: он-де необоснованно вмешивается в ход строительства, и отменяет приказы вышестоящего начальства, и устраивает ненужные дебаты вместо работы, и вообще всячески вредит общему делу. «А на днях, — жаловался представитель одного из ведомств, — он отказался подписать акт о сдаче в эксплуатацию седьмого корпуса. Представляете?!»
В Надыме о Васильеве ходят самые разноречивые толки — «неуживчив», «ортодоксален», «упрям»; и — «молодчага», «ему палец в рот не клади», «Васильев знает, что делает». Одни «носятся с этим Васильевым, как с писаной торбой», другие его выносить не могут.
Ивана Васильевича я еще не видел, но вот что узнал. С самого начала стройки ЛенЗНИИЭП послал сюда своих представителей, наделенных правами противостоять возможным искажениям проекта. Ленинградские проектировщики, и Васильев в их числе, выехали в Надым на постоянное жительство и вот уже второй год осуществляют авторский надзор.
Иван Васильевич оказался скромным молодым человеком в очках, с растерянным выражением лица. Ему, наверное, впервые предстояло выступать перед таким количеством оппонентов. Сидевший рядом со мной начальник треста, впервые увидев всесильный «надзор», изумленно воскликнул:
— Такой молодой — и уже Васильев?!
Некоторые из присутствующих рассмеялись, другие насупились, устремив на Васильева глаза, напоминающие спаренный пулемет.
— Один мудрец сказал: «Сначала мы создаем облик наших зданий, а потом они создают наш облик». Запомните эти слова, товарищи! — начал Иван Васильевич, обретая уверенность в голосе. — Давайте сначала решим: что мы строим — город или временное поселение? («Разумеется, город, — раздались голоса. — Что за разговоры!») Город — согласен. Но тогда он обязан стоять не одну и не две человеческие жизни. И жить в нем должны не временные постояльцы, а коренные надымчане.
Как мы строим подчас? Сегодня мы засучим рукава, поднажмем, сделаем, подпишем акт, а завтра будем расхлебывать — ремонтировать, подновлять, переделывать...
Совещание загудело: «Факты, факты!» Васильев поднял руку, успокаивая возмущенных.
— Возьмем, к примеру, пескобетон. Это же обыкновенный раствор! Он растрескивается на морозе. А автоклавный бетон мы почему-то не применяем. Почему? — Его слова остались без ответа. — Ладно, идем дальше. О свойствах надымских песков вы, надеюсь, знаете? Известно ли вам, что под фундаментами некоторых зданий встречаются мелкие пылеватые сыпуны? Вы учитываете осадку зданий при оттаивании мерзлоты? — Представители трестов молча разглядывали свои ногти. — Да, я вредный человек, — Васильев победно улыбнулся, — но свой «вред» я хочу обратить на благо. Для вас же самих, товарищи, для будущего Надыма. Если нам дорого именно дело!
Худи и Хунзи
Вокруг надымских «пятиэтажек», вставших посреди тундры, точно птенцы под крылышком у матери, лепятся балки, вагончики, самодельные строения-времянки. Они окопались в сугробах, обагрились длинными, как свечи, дымами.
Что такое балки? Очень просто: несколько теплофицированных вагончиков (без колес, конечно), расставленных прямоугольником и подведенных под общую «коммунальную» крышу. В каждом вагончике — две крохотные комнатки, а лучше сказать — два купе; между ними общая кухня с газовой плитой и раковиной — все честь честью. Четыре с половиной тысячи холостяков, проживающих в Надыме, пока довольствуются таким жильем; хотя, возможно, за то время, что печатался журнал, цифра могла сократиться. Как, впрочем, и число холостяков.
Мне, честно говоря, балки понравились. Открываешь дверь с улицы — и сразу попадаешь в прихожую, она же вестибюль, гостиная, коридор и сени. Это кому как нравится. Можно устраивать танцы, крутить кино, справлять свадьбу или гонять футбол.
В балке № 96 хант Виктор Хунзи предложил мне сразиться в пинг-понг. За свои двадцать три года он успел, кажется, сменить профессии рыбака, плотника, лесоруба, котельщика, но, став сварщиком, успокоился.
Хунзи парень непростой, с норовом. К нему подход нужен. Знаменитый на Тюменщине бригадир сварщиков Анатолий Шевкопляс рассказывал нам в Медвежьем, что буквально накануне Хунзи самовольно ушел с работы, нагрубил главному инженеру — и все из-за того, что тот снял его с объекта и поставил остеклять окна. «Подвел меня Витя, шибко подвел, — сокрушался Шевкопляс. — А так он мужик ничего, очень даже ничего. Перемелется — мука будет».
В первой же партии Хунзи разделал меня под орех, с гордым вызовом сказал:
— А я думал, москвичи лучше играют.
Я обиделся за москвичей и предложил реванш. Невозмутимый ненец Валера Худи, судивший нашу встречу, шепнул мне:
— Сейчас хвастаться начнет.
Мы поменялись местами, и Хунзи обрушил на меня серию своих коронных ударов с подрезкой.
— Вообще-то школа у вас есть, чувствуется кое-что, — похваливал он меня в перерыве между ударами. — Но... — он применил свою подрезку, — реванш не состоится.
— Хунзи у нас чемпион, — сказал Худи и подмигнул мне.
— Чемпион не чемпион, — заулыбался Виктор, — но кое-что умеем. — И без всякого перехода: — Вот вы наверняка не знаете, кто первый сварщик среди народности ханты?
Выдержанный человек Валера Худи, но и Он зашелся в хохоте. А я сказал, пряча улыбку:
— Знаю, Витя, знаю...
— Откуда ж вы знаете?
— От людей.
— А что еще говорят?
— Всякое...
— Но все-таки?
— Больше хорошего.
— Например?
— Второе место по лыжам занял. Английский язык изучаешь.
— Бросил, — помрачнел Хунзи.
— Напрасно, — пожурил я.
— Некогда стало. На Медвежье перевели...
Худи и Хунзи — друзья-приятели, и оба первые сварщики: Валерий — среди ненцев, Виктор — среди хантов. Но какие разные люди!
Однажды к Худи обратились из краеведческого музея Ямало-Ненецкого национального округа, просили для экспозиции его защитную маску и спецодежду. Худи отказал: «Самому нужно». Год назад вместе со своим бригадиром он удостоился награды: бригадир получил орден, Валера—медаль «За трудовое отличие». Другой бы на его месте обрадовался, а Худи запереживал. Он пришел в балок и сказал: «Возьмите медаль, ребята. В тресте что-то напутали, я ее не заслужил. Когда лучше буду работать — возьму обратно...»
Вскоре вокруг нас образовалась шумная компания — Сережа Яковлев, инженер и самодеятельный композитор Виктор Капустин, фотограф «Комсомольского прожектора» Надя Шуйская, другие знакомые и незнакомые мне люди.
В этот вечер ребята не сказали ничего путного и значительного. Да и что тут говорить, когда сообща построено столько домов и дорог, и в каждом доме, на каждом километре трассы оставлена часть себя, маленькая часть жизни. Истинные слова негромки, истинные поступки немногословны. Главное, наверное, заключалось в улыбках, в подкупающем радушии Сережи, Худи и Хунзи; в том, что сегодня прожит трудный, хлопотный день, и он, слава богу, подходит к концу; и что завтра можно, наконец, выспаться, сходить в кино, в библиотеку или на охоту; и что впереди еще столько всяких дел и нужно успеть их осуществить.
В Салехардском аэропорту, ожидая рейса на Москву, я случайно встретил Леву Пушкина. Он выгружал из вертолета какие-то мешки с пломбами и делал это без всякого удовольствия.
Я подошел к нему.
— Вот, — сказал Лева с обреченностью смертника, — на временную работу оформился.
— Ну и как?
— А-а-а!.. — Он махнул рукой и отвернулся.
— Я тебе тут письмо написал,— сказал я Пушкину, чтобы как-то ободрить его. — Сегодня опустил. — Но он даже не пошевелился. — Я кое-что узнал в Надыме. — Лева навострил уши. — В стройуправлении есть одна вакансия. Тебе обещали прислать вызов...
Олег Ларин
