Море — наше поле. (Поморская пословица)
Ощущение радости не покидает меня, когда вспоминаю поездку в Зимнюю Золотицу. Помню апрельский день: были апельсиновые снега с резкими голубыми тенями от изб, изгородей, поморских саженных крестов; жидкое тепло стекало с покатого небосвода, оно ослепляло и приносило блаженство, но и оставляло на лице ощущение легкого мороза. Я еще не видел моря, но уже знал, покидая самолет, что оно где-то рядом, за этой сопкой, за щетиной весеннего леса, облитого желтой пеной. Знал наверняка, потому что на карте белый кружочек Зимней Золотицы лежит почти у самой морской воды.
Вокруг аэродрома было оживленно и немного суетливо: тарахтели тракторы, то и дело спускались с неба в белое ущелье брюхатые зеленые вертолеты, перемешивая винтами все запахи — и тюленьего сала, и мяса, и бензина, и сенной плесени, и талого навоза. Эти шумы поначалу смутили мою апрельскую солнечную радость: наверное, я рисовал родину Марфы Крюковой, поморской сказительницы, несколько иначе. Мне сообщили, что где-то в Зимней Золотице на чердаке лежат ее архивы, этому сообщению я поверил и приехал их разыскивать. Сказительница так любила свою Золотицу и море свое, что каждое письмо начинала со слов: «Белое морюшко, мое родное, моя родная деревня шлют по привету».
Но оказалось, что до моря, до родины Марфы-поморки еще добрый десяток километров «палой» апрельской дороги. Пришлось искать правление колхоза. Там строгая девочка печатала под копирку приказы, за голубой дверью капали костяшки счетов, у солнечного окна стоял залитый чернилами стол, где лежали всякие деловые бумаженции.
Минут через пятнадцать пришел заместитель председателя колхоза Спиров, большой рыжий человек с рыжей щетиной на твердом подбородке и твердыми ладонями, которые оцарапали мою руку мозолями.
Спиров был настоящим хозяином. Он длинных разговоров не вел, сразу предложил лошадь и ушел по своим делам, потому что весенняя череда дел подступила к горлу. Уходя, он снова оцарапал мозолями мою руку, пожатие было твердое и отзывчивое, и сказал, вернее обронил, мимоходом несколько слов: «А у нас в Золотице хохлуши на берегу живут. Поедете если, так и увидите своими глазами».
Так неожиданно случилось, что интерес к Марфе-поморке не то чтобы угас, а как-то отодвинулся; и тут подумалось, что архивы сказительницы никуда не денутся, а тюлени на берегу — событие необычное.
Дорога была наезженная и темно-желтая от полозьев. Хоть конюх сначала и прижалел лошадь и долго не появлялся из конюшни, но вывел кобылу не по весне сытую, и она бежала всю дорогу сама, без наших наставлений.
И сразу повелись разговоры. Поморье, оно и есть Поморье, здесь все живут рыбой и зверем, здесь и разговоры о рыбе и звере, и, конечно, мой спутник поведал и о «золотицком эксперименте», и о Василии Гавриловиче Спирове, с которого каким-то боком начинался опыт. Однажды школьники попросили дядю Васю Спирова привезти с моря живого детеныша, и зверек цвета слоновой кости с круглыми задумчивыми глазами появился на его дворе. Первые дни белёк плакал, потом стал пить из соски молоко, привык к хозяину и тянулся к нему, когда Спиров приходил кормить. Шли дни, белая шерсть, словно птичий пух, сползала с гладкой спины, и через месяц волос стал коротким и твердым, леопардовые темные пятна проявились на шкуре. Детеныш тюленя посреди Золотицы, не навещая моря, не купаясь в его соленых волнах, дорос — по терминологии биологов — до стадии хохлуши, а потом и серки. Об этом случае вспомнит позднее один из авторов будущего «золотицкого эксперимента», помор Федор Антонович Пономарев.
От седых умов к молодым шла поморская наука. Вместе с родовой избой по наследству переходили и горькое присловье: «В море — горе, а без него — вдвое», и долгая зверобойная практика — целый свод устных охотничьих правил и наставлений, который создавался в постоянной борьбе за жизнь. А тюленьими, звериными повадками поморы интересовались постоянно и хорошо знали, как лучше «облукавить животину».
В Койде, к примеру, жил Артемий Малыгин по прозвищу Крень, что значит сильный человек. На зимний промысел он уходил на остров Моржовец, где доставали зверя примерно до пятнадцатого марта, а потом промышленники с добычей в карбасах возвращались домой. Но однажды Артемий Малыгин решил остаться на острове один, посмотреть — можно-нет продолжать промысел весной. До мая пробыл на Моржовце, море очистилось, пора уж дома быть, а до материка тридцать верст и посудины нет никакой, чтобы добраться. Сшил он тогда маленькую лодку из тюленьих шкур и переехал благополучно в Койду. Лодочка была крохотная, в ней по мелкой воде страшно ехать, а тут бурное Белое море, долго ли ветру подняться: унесло бы на Канин, да там бы и кости положил мужик. Однако доплыл.
Так что Артемий Малыгин и Василий Спиров, который недавно каспийцев учил, как надо зверя промышлять, да Федор Пономарев — люди с одной поморской лесенки и роднит их помимо всего негаснущее любопытство к жизни...
Как ни ждал я море, а оно родилось неожиданно и его пришлось даже разглядывать, чтобы увидеть, потому что голубой предвечерний свет уже скрадывал горизонт, и снежный берег растворился во льдах, и потому море оказывалось где-то высоко и смотреть приходилось вверх. Оно было мягкое и совсем нестрашное. Но почему же тогда бытует в Поморье поговорка — мол, Белое море от слез женских посолонело?
В марте я летал на промысловую разведку. Сверху море напоминало несвежую скатерть, и какой-то угрюмой безысходностью веяло от него. И только от мысли — а каково же оказаться вдруг в белом одиночестве? — сразу стало неуютно и холодно. Вспомнился рассказ о поморе из Лопшеньги, который заблудился в тумане. Это было давно, более полувека назад. Заблудился он посреди моря, когда все промысловики разбежались по льдам за зверем. Только через сутки он вернулся к стоянке, но лодки уже не было: товарищи подумали, что «терящий» погиб, и отплыли домой. А заблудший еще восемь суток ходил по льдинам, ища в тумане берег, и не было у него ни огня, ни еды. Потом соорудил себе из льдин могилу, приготовился умирать, накрывшись тюленьей шкурой. Но только смежил веки, как услышал всхлип весел: пробиралась по разводьям зверобойная лодка. И закричал страдалец, собрав последние силы: «Рабы божьи, возьмите терящего человека, вывезите куда-нибудь на мать сыру землю».
Наверное, и не стоило бы пересказывать эти драматические истории, которые случались на Зимнем берегу ежегодно, да и в редком доме не было своей трагической семейной были, если бы в сравнении с не столь давним нашим прошлым так отчетливо не виделись перемены нынешние. Еще в начале века на зимний и вёшный промысел собирались на Моржовце и на Кедах тысячи зверобоев: они жили в избушках, где дым плавал под потолком, спали на нарах вповалку, а когда уходили на промысел во льды, то везли с собой в лодке-асемернике» и одежды, и пищу, и снасти, и дрова, спали средь моря, накрывшись оленьим одеялом, и волосы ночью примерзали к нему. Недаром здесь, в Поморье, родилось присловье: «Зимний промысел — как из кипящего котла выхватить руками мясо». Все это было на веку ныне живущих.
А теперь мы искали зверя с самолета и нашли его на вторые сутки. Он лежал столь густо, словно поленницы дров рассыпаны. Тюлень приплыл наконец от Гренландских припаев в Белое море, в свой постоянный «родильный» дом. И через несколько дней двести зверобоев, покинув золотицкую гостиницу «Белёк», с лодками и волокушами вышли из вертолетов и за пять дней закончили промысел.
Вот почему, когда гнедая кобыла остановилась у гостиницы «Белёк», меня встретила тишина: зверобои разъехались по деревням, а их жены, еще не успев соскучиться, уже топили белые бани и снимали с подволока березовые веники. Нет, нынешний промысел не сравнить даже с тем, что был в пятидесятых годах, когда приморские мужики уходили на зверобойных шхунах на два-три месяца и досыта мокли в воде — морском рассоле, бегая по льдам за тюленями.
Гостиница была тихой, но из нее еще не выветрился запах резины, мокрых портянок, ворвани и табака. Это была настоящая гостиница с пружинными кроватями, белыми наволочками и простынями. На кухне что-то шипело, булькало и жарилось: значит, сезон еще не окончился. И более того — как я узнал буквально через несколько минут, для «золотицкого эксперимента» пришла самая трудная пора.
Я много слыхал о Пономареве как о человеке деятельном, вокруг него всегда были суматоха и разноречивые толки, потому что с Пономаревым инертному, просто исполнительному человеку ужиться трудно: он неизменно что-то придумывает, внедряет, совершенствует в своем многосложном хозяйстве, которое не объехать и за месяц, столь огромно и бездорожно оно.
Пономарева я нашел в одном из номеров. Он был взволнован и зол, быстро ходил, и скрипели половицы от его грузных коротких шагов. Он круглыми глазами из-за толстых очков по-птичьи быстро и пронзительно взглянул на меня и еще долго бегал по комнате, кого-то доругивая хриплым низким голосом: «Сечь бы его надо, как Сидорову козу, правда, в детстве не секли, видать, так нынче поздно. Еще по-русски плакать не умеет, а за дело берется. Нет, я его здесь ругать не буду, а в Архангельск вызову и при всех председателях заставлю краснеть. Дело бросил и убежал, как можно, а?»
Позднее узнал я, что Пономарев действительно вызвал виновника на правление «Рыбакколхозсоюза» и согнал с него десять потов в назидание другим. Но я знаю также, что на Пономарева за его крепкий поморский язык не обижаются, потому что он легко находит в человеке и добрые качества и никогда не забывает их.
А нынче у Пономарева, который уже третий год именно в это время наезжает в Зимнюю Золотицу, особые заботы. Мысль доращивать бельков на берегу родилась внезапно и с первого взгляда казалась абсурдной, хотя и была продиктована определенными обстоятельствами. На международном рынке вдруг появился интерес к меху серки, имеющему естественный серый цвет с красивым рисунком. Но если белька, которого в марте подносит к Зимнему берегу, с помощью вертолетов достать не так уж трудно, то с добычей серки дело обстояло куда сложнее. Льды в Белом море непрестанно дрейфуют на северо-восток к горлу Белого моря, и пока молодой зверь меняет «платье», превращаясь сначала в хохлушу, а потом и в серку, к этому времени его уже подносит к Панину и промышлять тюленя, лежащего в одиночку на весенних льдинах, очень трудно.
Сначала была мысль снова возродить судовой промысел — на шхунах. Однако «собирать серок с винтовки» очень долго — почти два месяца. Шкуры в это время лежат в трюме, окисляются, и хорошего мехового товара из них не получить. В общем, положение казалось безвыходным. И тут память подсказала Федору Пономареву случай в Зимней Золотице, вспомнился маленький тюлененок во дворе Спирова. А что, если доставлять живых хохлуш на вертолетах на берег, и пусть они здесь превращаются в серок. Но ведь Спиров кормил звереныша из соски молоком, а прокормить тысячу, десять тысяч?
Богатая практика и тут помогла вытащить из памяти любопытные факты, прочитанные в свое время в книге известного биолога профессора С. В. Дорофеева «Беломорский тюлень-лысун», где, в частности, говорилось, что утельга-мать, выкармливая «щенка» молоком, которое в двенадцать раз жирнее коровьего, уже через две-три недели покидает потомство. А детеныш месяц лежит на льдине, меняет свои одежды и почти не ест, только изредка опускается в море.
Но если зверь голодает месяц, лежа на льдине, то почему бы ему в это время не вылинять на берегу? Так в семьдесят первом году двадцать пять хохлуш очутились в маленьком вольере у Зимней Золотицы. Все они благополучно вылиняли. Эксперимент в своей основе не имел ничего антигуманного, ибо не нарушал основных процессов естественного развития животного.
Это было открытие, которое в своей простоте казалось чем-то невероятным. Тюлени — и вдруг на берегу. Недаром, услышав об эксперименте, все, даже ученые-биологи, задавали один и тот же вопрос: «Простите, а чем вы их кормите?» — «А их не надо кормить, они как медведи лапу сосут», — шутливо отвечал Пономарев, и ответ его был недалек от истины.
Было время, и не столь давнее, когда некоторые считали природу неисчерпаемой и вторгались в нее, как в чужую кладовую, не столько потребляя, сколько бесцельно уничтожая. Да, тюленей побили многие миллионы, и стадо находилось на грани уничтожения. И вот нынешний эксперимент уже в какой-то мере приближает нас к разумному регулированию собственных желаний и возможностей, к рациональному ведению промысла. Мы поднялись на ступеньку необходимого сотрудничества с природой. Помор становится уже не зверобоем, а звероводом, и в этом шаге таятся большие, еще не изученные возможности.
Вот почему научно-технический совет Министерства рыбного хозяйства СССР на своем представительном совещании, где присутствовали ученые, меховщики и производственники из ведущих научных институтов и управлений страны, высоко оценил «первый в мировой практике эксперимент Пономарева Ф. А., Касьянова Н. Ф. и Нестерова Г. А. по доращиванию детенышей тюленя до стадии меховой серки на береговой ферме Зимняя Золотица. Этот опыт целесообразно продолжать в более широких масштабах на базе научно обоснованной методики в Северном, а также и в других бассейнах».
Уже в следующем году была разработана технология промышленного производства и необходимая оснастка. И когда зверобои высаживались на лед вместе с волокушами, похожими на детские цинковые ванны, то шутили: «Ну сейчас, мужики, мыться будем». Потом бегали по льдам, собирали хохлуш, совали в сетчатые мешки, чтобы не задохся зверь, и вертолеты быстро увозили щенков на берег. За два дня двадцать четыре помора поместили в вольере две тысячи тюленят.
Я видел, как они лежали на берегу за металлической сеткой, сосали морской соленый лед, специально доставленный с моря, лениво катались на снегу, вытаивая лунки, и уютно устраивались в них. Черные непрозрачные глаза, похожие на детские резиновые мячики, моргали длинно и задумчиво. Старая шерсть, похожая на пух одуванчика, клочьями сползала с новой короткой упругой шерсти, и природа рисовала на сальных блестящих боках зверей причудливый рисунок.
В общем, все шло своим чередом, но тут идею Пономарева словно решила проверить на прочность сама природа. Внезапно пришло большое апрельское солнце, снег стремительно стал скатываться с берега, и сквозь него проступал холодный жесткий песок. Тюленям стало неуютно в вольере, они ползали по песку, отыскивая остатки снега, и колкие песчинки забивались в шерсть.
Два дня шел аврал. Сначала пробовали перегонять серок, будто овец, помахивая на них прутиком, в еще заснеженные вольеры. Но тюлени, почувствовав свободу, норовили быстро убежать к морю. Тогда пришлось их таскать на руках, а ноша не из легких, каждая серка за тридцать килограммов. Таскали поздно вечером все, кого могли найти в Золотице, таскали и авторы открытия. Но и сегодня солнце не уходило с неба, и в остальных загонах быстро съедало снег, вот почему Пономарев бегал по комнате, ругая того, кто сбежал в эту трудную минуту, и размышлял, что же предпринять.
Второй соавтор, Николай Касьянов, старший инженер Министерства рыбного хозяйства СССР, целый день стоял у мездрильной доски, орудовал широким ножом-клепиком и учил молодых золотицких парней обрабатывать тюленьи шкуры. В клеенчатом длинном фартуке, деловито-степенный, больше смахивающий на мастерового, Касьянов умел создать вокруг себя благожелательную атмосферу, ибо труд этот был близок и понятен ему. Сколько смеха и шуток вызвал Касьянов у рабочих на этой многотрудной работе в мездрильном цехе, где густой воздух наполнен тяжелыми запахами тюленьего жира, соды и постоянной сырости!
А третий соавтор, Геннадий Нестеров, чуть флегматичный биолог с Командорских островов, очутившийся вдруг у Белого моря, также до позднего вечера не покидал подопечных, наблюдая в вольере за их настроением.
Вот и двенадцать ночи, но заботы не гаснут. У Касьянова по-прежнему на уме работа: он лежит в кровати и, захлебываясь словами, вспоминает, что сделано за день и что предстоит выполнить завтра. Он возбужденно жонглирует очками, и мне становится боязно, как бы он не разбил их.
А Пономарев Касьянова не перебивал. Он сидел на стуле, раскинув погрузневшие ноги. Снял толстые очки, и глаза оказались совсем не круглыми, не птичьими и не строгими. И по тем длинным морщинам, что так глубоко залегли вокруг глаз, видно было, как чертовски устал за эти дни Пономарев.
Потом он сказал: «Как хотите, а я спать. Устал, как пропащая лошадь». И только повалился в кровать, прогнув пружины до самого пола, как тут же провалился в тяжелый беспокойный сон. Я заснуть не мог долго и невольно слышал, как бормотал и вскрикивал Пономарев: видно, и во сне он что-то обдумывал.
А ранним утром, где-то часов в шесть, сквозь пелену сна я слышал, как вставала гостиница.
«Золотицкий эксперимент» закончен.
На состоявшемся в Ленинграде очередном Международном пушном аукционе особенно высокую оценку получили серки, выращенные в вольерных условиях. Предложенная покупателями цена намного превосходила первоначально установленную.
Сейчас на «тюленеводческой» ферме около поморского села Койды на доращивание помещены несколько тысяч хохлуш. Это уже не эксперимент.
В. Личутин
Архангельск — Зимняя Золотица
