Когда бы я ни бывал в Петрозаводске, обязательно захожу в краеведческий музей, где работает мой старый знакомый Иван Михайлович Мулло. В последний свой приезд я зашел взглянуть на коллекцию камней, которые пока еще находятся в запаснике музея. Услышал я о ней случайно и, услышав, удивился: почему Иван Михайлович, с которым мы знакомы уже пятнадцать лет, никогда прежде не говорил об этом? Но позже узнал, в чем было дело. Ученые хотели разложить камни, что называется, «по полочкам», а потом уже выставлять для обозрения. Условно эта коллекция, лежащая в больших деревянных ящиках, была названа «Мировой коллекцией минералов». На протяжении многих лет несколько геологов пытались разобрать и классифицировать ее. Но, к сожалению, отступили перед трудностями: этикетки были утеряны.
За дело взялся научный сотрудник лаборатории минерального сырья Института геологии Карельского филиала АН СССР Егор Васильевич Нефедов. Ежедневно после работы часа три-четыре он проводил в музее. И отдавал исследованию каждый выходной день. Шло время, и подвал музея превращался в сказочную пещеру. На стеллажах выстраивались кристаллы изумрудов, друзы аметистов. Сверкали красные и черные гранаты, аквамарины, топазы, рубины... Нефедов вооружался справочниками, рассматривал образцы под микроскопом, проводил химический и спектральный анализы. Свыше пяти тонн минералов пришлось перебрать Нефедову. Теперь огромная работа закончена. Государственный краеведческий музей КАССР готовит выставку необработанных драгоценных и полудрагоценных камней. Но как и когда эта коллекция попала в музей? История эта, говорят, связана с повенецким жемчуголовом Данилой Евсеевичем Трошковым.
...Старик положил за щеку кусочек сахару и благодушно мотнул лопатообразной бородой.
— Я с жемчугами веки выжил, дети мои.
Данила Евсеевич нацедил себе еще чаю, подлил густой заварки. Чай стал бордово-черный. Старик не спеша выпил чашку, затем положил ее на блюдце кверху донцем. Отер губы длинной крепкой ладонью:
— Я в молодости прыток был. Везде успевал. И покрестьянствовал, и к ремеслу приладился. Ну и жемчужинки вынал. И в Повенчанке, и в Кене, и в Онеге, и в Водле под порогами. Пока эти реки сплавом не были испорчены, жемчугу добывали из них — страсть. Жемчуг дело интересное. На нем, кто умел, зарабатывал отчаянные деньги. Это, конечно, скупщики. Пронырливый был народ. Помню, из Питера шастали, из Петрозаводска. А самый торопкий был Палит Палитыч. Любил он сначала напоить человека, а потом уж цену свою навязать. Ну Палитыч — особая статья, о нем попозже, а пока я про жемчужины расскажу. Величали мы их по-разному. «Каргополочки» — самые крупные и покатистые. На каргопольских уборах их нашивали на самое видное место. Ну а вокруг всякая мелкая жемчужная зернь да еще бисер, чтоб дешевле кокошник был. «Каргополочка» стоила от семи до десяти рублев. Величиной была с крупную горошину. Выше «каргополочки» шли уж самые драгоценные, крупные жемчужины. Им званье было — «жемчужные огурцы». И те и другие в Питере шли ходом. Скупщики от нас каменно утаивали цену, какую им давали в Питере, но слухи доходили: цена была такая, что рад бы поверить, да не верится.
Похуже сортом и величиной шли «рыжички». Это розоватые жемчужины. Цена им была три рубля. У них форма была непокатистая. Скупщики так делали: кладут жемчужинку на блюдечко, да и дохнут на нее, не дунут, а вот именно дохнут. Коли от дыхания жемчужина не покатится, значит, «рыжичек» — неокатен жемчуг, кривобок. Некрупные черные жемчужины мы называли «чернавки», им цена была рубль за штуку. Ну а самая мелочь — «жемчужная зернь», той цена копейка.
На жемчужную охоту как найдет. Ино лето и лень вроде на мужиков напустится, и жемчужины не попадаются. А друго лето и тут и там лезет беспортошник в реку, и фарт получается. И тут вроде зудеть начинает в одном месте. Как бы заразна болесть. И мальчонки и девчонки — все лезут в воду: все раковины потрошат. Бывало, у Повенчанки все берега были белы от пустых раковин. Примечал я, что так на людей находило: когда весна водлива, а летось солнышко яро греет, тут и скупщиков налетит, что воронья. У нас и присказка была: «Солнце греет и палит — едет в гости Ипполит. Летось зябнут глухари — нет жемчужин, хоть ори». Ну Палит Палитыч хоть и не переплачивал, но, в общем, по справедливости платил. А один год понаехали темные люди, темные, что омуты в Повенчанке. И все конные. В наши леши места на телеге попадать в суху погоду тряско, а в сыру опаско — увязнуть можно. А на коню и к удаче скакать прытчее, и от лихого человека бока спасать ловчее. И вот наехали скупщики и начали воду мутить. Стакнулись меж собой: «За «каргополочку» кладем пять рублей, не больше». Ну мы, знамо, заворчали, как потревоженные медведи. И тут появляется немец. В шляпе, коротких штанах и мудрящих башмаках и с тросточкой. «На отдых. — говорит, — приехал, на охоту». А сам, дескать, инженер, родом из Немеции — мастер гранильных мануфактур. На вид рожа конопата, простофильска — ни дать ни взять нигижемский тугодум, но в охоте и штучных ружьях разбирался что надо.
Ну вот, скупщики этого немца призвали на совет. Дали ему натуральную «каргополочку». Тот повертел ее, крякнул, как приказчик после выпития чарки, и говорит:
— Красна цена— пять целковых. А скупщики:
— Слыхали, немецкий авторитет-с?
Ну поворчали мужики, поплевали в землю, а как быть? И ободрали бы нас скупщики, да тут другая история затеялась. Начал немец к одной вдове подкатываться. Вдова была кругла, свежа и домовита. Микола Куров хотел к ней сватов засылать. А тут немец. Ну Микола плюнул на все жемчужные раковины, да и поехал в Питер, концы в воде высматривать. Приехал веселый, злой.
— Где немец?
— Ко вдове пошел сам себя сватать. В кумачовом платке понес серьги, да фунт изюму, да три печатных пряника. Торопись, Микола, а то будешь ты у вдовы «не пришейн кобыле хвост».
Затрусил Микола к домовитой вдове. Торкнулся в дверь — заперто. Стукнул громчей — вдова в сени вышла, а Микола медвежий голос подает:
— А нету ли у вас Михаилы Гусевска, родом из Пудожска уезду, изо славной деревни Нигижмы? А служит Михаила лакеем у питерска бер-мастера. А вышел указ всех изменщиков, кто за другого себя выдает, фатать и в кандалы ковать.
И был нигижемский немец бесславно изгнан. Оказалось, что скупщики, вишь, подкупили его, подговорили.
Скупать жемчуг — нехитрая забота. Нать только иметь деньги, время и ладного коня. В Пудоже жемчуг перекупал приказчик купца Бажецкого. Звали его Евграф. Был у него крупный серый селезень с белым хвостом. Евграф жемчуга ему в зоб пихал. Выйдут наружу — яснее делаются, красивее.
Микола над ним однажды такую штуку сыграл. Купил где-то в точности такого селезня. Приказчик начинял свою птицу жемчугами всегда утресь. Вот сделал он свое дело и пошел на базар. Идет домой, а Микола сидит под забором, селезня поглаживает. Евграф глянул и обомлел.
— Откуда у тебя этот селезнек, Миколушка?
— Да у проежжа цыгана только что купил. За пять рублев.
— Да ты што? Мыслимо ли дело за дуру-птицу пять рублев платить?
— А у меня своя каприза. Пондравился мне селезнек оченно.
— Цыган-то, видать, украл его где.
— Вестимо дело.
— Перепродай мне селезня, Микола.
— Не жалацца. Оченно он мне пондравился.
— Я те шесть... нет, семь рублев дам.
— Не жалацца. У меня своя каприза.
Начал приказчик торговаться. И продал ему Микола селезня за пятнадцать рублей! Кака рожа была у приказчика, когда он ко птице с птицей пришел. Уморище!
А особливо схлестнула меня судьба со своеобычным скупщиком, Палит Палитычем, я поминал уж. Сухонький такой, лысоватенький, ласковый и пешеходный. Ну и бегуч был мужчик — спасу нет. Все речечки, все ручеечки наши вверх-вниз избегал. Глянешь, бывалоча, — чисто божий странник. Беленька бородка вьется, глазки помаргивают. Пиджачонко худяшенький, только что заплатами не украшенный. Плисовы штаны в черную да синюю полоску, финские востроносые бахилы. Глаза закрою — так и встанет перед взором. Ведь он, Палит Палитыч-то, князь был. Я знал о том, но велено было помалкивать. Чем-то он Питеру не угодил. Нет, не то што за нашего брата голоштанна стеной стоял. Просто грех большой имел. Вот и выпихнули его в Петрозавотьско.
А мужичонка он был егозливый. Не сидится. Деньжонки опять же в кисе шуршат. Вот и начал он каменье собирать да жемчуга скупать. Всю фате-ру у себя в Петрозавотьском каменьем завалил. Бывал я у него не раз. А каменья — не булыга. Глянешь — глаза, как у зайца, к носу сбегутся.
Болезни его не брали. Из железа был деланный — неутомим. Как-то раз подкараулил его с жемчугами один добрый человек. Шваркнул по голове березовым стягом. Да не на таковська напал. Выдержала княжья черепушка. А для таких деликатных случаев князь в кармане плисовых штанов наган держал. Ну после этого мы стали звать нашего скупщика промеж собой «Палит Палитыч, князь Мячевский». Почему Мячевский? А вот почему. Около Пудожа есть деревня Мячево. Там в старину умельцы-лаптеплеты жили. Чего-чего не наплетут из бересты. Обувь, солонки, пороховницы, шкатулки, черпуги, сундучки, кошели, подносы, ну и мячи, конечно. Ребятишки с има в лапту играли. Для другой игры большие мячи плелись. Мячевски рукоделья свои на ярмарку возили — были знамениты. Вот и пошло, что у нашего князя голова крепка, как березовый мяч.
Однако после сего приключения пришлось князю две недельки побыть дома с мигренью в самый жемчужный сезон. Я его, как бы сказать, замещал. Ссудил он мне деньжонок; вот я тихо-мирно жемчуга скупал, ему отвозил.
Палитыч жил сам перст, коли слуги не считать. Слуга был коротконог, угрюм и мордаст. Помню, приезжаю я, под мышкой кожаный кисет, жемчуга махрой засыпаны. В дороге всякое бывает. Воров не сеют, не пашут — как сорняки в нивьях сами вырастают.
Палитыч ходил в красном бархатном халате, голова повязана белой тряпицей. Расплатился он со мной по справедливости. Я разиня рот осмотрел его диковинную фатеру. Потом обнахалился и полюбопытствовал:
— Палит Палитыч, а отчего же не зазорно вам с княжьим-то званьем в простых скупщиках ходить?
Князь беззвучно засмеялся.
— В простых, говоришь? А ну погляди-ка.
Провел меня далее, в комнаты. Все стены в полках, а полки стеклом закрыты. За стеклами камни, камни, камни.
Князь помахал сухим перстом:
— Огромный изумруд сей из индийских копей. Гладкий, будто водой облитый рубин — из Персии. Синие камни — из Америки. А вот еще сокровища. Цены им нет. И все это мне олонецкий жемчуг добыл.
— Как же это так? — не понял я.
Князь опять засмеялся тихо-претихо, пальчиком мне погрозил:
— Не ты ли мне пословицу сказывал: не та жемчужина, что в светлой раковине уродилась, а та, что в светлой голове. Придумал я ученым людям да камнезнатцам посылать недорогой северный жемчуг, а взамен ихние минералы просить. И в короткий срок был я завален посылками со всего свету.
— А не омманывают? Слыхано, что в иноземье жуликов-то поболе, чем в русской земле.
Опять смеется князь.
— Гиперборейский жемчуг есть замечательная вещь. Жить в Южной Америке и располагать олонецкими жемчугами — неслыханная гордость для любителей минералогических раритетов. Всесветные любители камня чтут мою персону глубочайшим образом. Изволь глянуть на две последние посылки.
Я глянул. Два ларца красного дерева выстланы изнутри мягкой тканью. Там гнездышки, а на гнездышках цифирь написана и иноземные буквицы. А в гнездышках золотые, серебряные и цветные камни. Да, уважают князя, ничего не скажешь. И тогда я с почтением сказал:
— Эдак-то вам и разбогатеть не грех.
— Нет, друг мой, стремленья к барышу у меня нету. Здесь в Олонеции стал я читать всякие книги про камни и в натуре камень наблюдать. И до того этим заинтересовался, что прямо-таки страсть меня обуялд. А когда потекли ко мне каменные ручьи со всего света, великая каменная книга земли распахнулась передо мной. Велика моя любовь к камню, друг мой, и никогда ей не изойти.
Помню, сказал я тогда Палитычу:
— Хороший вы человек, одначе.
Он усмехнулся:
— Хороший, да не всегда и не для всех.
Я подумал: «Что ж, может, оно и так. Хвали жемчуг в сереге, а не на береге».
Позже так оно и получилось. Вот революция произошла — не видно нашего Палитыча. Поехал я к нему, уж и не помню зачем. Лежит он в постели, хворает. И слабым голосом говорит мне вот что:
— Мы с тобой, друг мой, давно друг друга знали и жили в мире и приятствии. Я всегда тебе верил. Верю и сейчас. Вот шкатулка. В ней наилучшие мои жемчуга. Возьми и держи при себе. Придет за ними мой племянник.
Открыл он шкатулку. Там как бы соты сделаны. И в ячеях, выстланных белым горностаевым мехом, лежат жемчужины. Белые, круглые, одна другой краше.
— Сделаю, — сказал я и положил шкатулку в свой берестяной кошель. — А куда вы каменьи-то свои денете?
— Самоцветы, алмазы да золото-платину передам другому верному человеку. А что невзрачное — вывезу на свалку.
— Зачем же так? Нешто трудов своих не жалко?
— Не хамам же доставаться!
И глазом сверкнул. Вот тебе и ласковый! В первый и последний раз изменил я своему слову. Снес жемчуга в одно учрежденье.
— Знаем, — говорят. — Племянник у этого скупщика — вредный элемент. Мы его привлечем. А каменную коллекцию конфискуем для пользы трудящего народа.
Вот прошло сколько-то времени, я уже в Водлозере жил. Англичане с севера понадвинулись. Раз приходит ко мне ночью молодой чернявый мужик.
— Ну, старик, пора долг отдавать. Клади жемчуга на стол. Я княжий племянник.
— Жемчуга, — я честно ему говорю, — снес я трудящему народу, ваше благородие.
— Ты это расскажи в Питере на барахолке.
Ну и вышел у нас веселый разговор. У меня — медный пест, а у него ножик. Перекрестил он меня ножам, да и сам кровью умылся, едва ноги унес. А я тогда еле выжил.
А потом пошли годы, побежали. Я уже не жемчужничал. Здоровье не то стало. Да и барыш-то имеют не столь на добыче, сколь на перекупке жемчуга. У нас так говорили: «Жемчужник охотника не богаче».
Отечественная война подступила. Я тогда уж с клюкой похожал — баливали ноги от вековечной простуды. Жил я по-прежнему в Водлозере. Все мои померли, жил я у кумы. Нрав у нее был карахтерный, я ее все дребежжалкой звал. И вот принес нечистый сколь-то человек в белых халатах да на лыжах. Прибежал мальчонка, валенки на босу ногу. «Деда, тебя спрашивают, а не наши, ты не верь им». Кума ему: «Лезь на печку и, что бы тебя ни спросили, рта не раскрывай. А я скажу: немтырь ты». Запихала дребежжалка мальчонку на печку, а меня в подпол, да люковину-то половиком закрыла. Сижу я на картошке, слушаю.
— Дома ли Данило Евсеич?
«Чей же это голос, — соображаю, — вроде бы где-то слыхано?» А кума уже рапортует:
— У него в Сердечкину избушку уехано. И был он там умерши. Два дни уж как преставился.
Я так и подпрыгнул на картошке. Уже и похоронила, старая дребежжалка. Ну погоди-ка! Гости вроде как бы призадумались, а потом меж собой не по-русски перебросились. «Ага, — думаю, — это такие гости, которые не стоят обниманья. Из Заонеги, видать, где немчура стоит».
И опять тот самый голос говорит:
— А ты не знаешь, старуха, не оставлял он после себя шкатулки, которую бы пуще глаза берег? Жемчугов ты у него не видела?
Кума дребезжит:
— Про еговы жемчуги в Москве в лапти звонят. Все наследство старого идола — заплаты. Прикажете подать?
— Оставь себе на память, старая фузея.
И ушли. Я было выстать хотел. А кума — топ по люку! И кряхтит значительно: нишкни, мол.
И в самом деле хлопнула дверь — и снова тот в избе.
— Ну не воскрес твой заплатанный жемчужник? Кума взвыла да запричитала (в этом деле она большой мастер была).
— Господи, на том-то свете хоть дайте ему покоя. Всю жизнь от своей дурости маялся. Да от холодной воды! Да от недоеда! Выстань из избы, ирод, не тревожь покойника!
— Не голоси. Знаю, что живой он. Прячется.
— Знаш ты про курьи титки да про свиньи рога.
Ну мужик видит, на саму подходящу бабу попал. Плюнул и говорит:
— Ладно. Приду еще. А когда приду — того не скажу. Должен он мне жемчуга. На тот свет, а приду. Расквитаюсь. Так и передай своему покойнику.
Дверь хлопнула, и на том комедь кончилась. Позже я узнал, что наши бойцы перехватили этих проныр и дали им копоти. А поцеловала племянника какая пуля-красавица или нет, того не знаю. Затем и пест при себе держу.
Старик отвернул тулуп и достал тяжелый медный пест.
— А ништо, — сказал старый жемчуголов. — Слыхали исконную пудожскую былину про Рахту Рагнозерского? Он своих врагов дирал на половинки и в Онег-озеро кидал. Ништо. Придет кто — встренем. А покеда живем неплохо, мясо кушаем, чай пьем...
В. Опарин
