Договаривались на понедельник, точно на десять утра. А вот теперь стоим на перекрестке, ждем Серхио Альсага. «Удивительная все же зима в Сантьяго, никак не могу к ней привыкнуть, — старается отвлечь меня Лев Александрович. — Свет в это время мягкий и рассеянный, вокруг зелено, цветут мимозы, эвкалипты...»
Наконец появляется Серхио, обвешанный фотокамерами, словно гроздьями каких-то экзотических плодов. Короткая церемония представления: «Советский ученый Лев Александрович Панаиотов».— «Серхио Альсага, фотограф», — и мы усаживаемся в «газик», поудобнее укладывая пакеты с провиантом — консервы, картофель, лук, хлеб. Рука наталкивается на колючки, торчащие из бумаги.
— Что это?
— Розы. Думаем посадить их наверху, — отзывается Панаиотов.
Давно собирался я с ним на гору, откуда виден «звезд ночной полет». У Серхио задача прозаичней — отснять фотографии для выставки, посвященной десятилетию сотрудничества между советскими и чилийскими астрономами. С полчаса крутим по городу, пока не выбираемся из толчеи на автостраду Панамерикана. Что можно сказать о нашем маршруте? Километров восемьдесят асфальта, затем подъем в Кордильеры, на гору Робле. Свое название — Дуб — она получила по зарослям дубняка, покрывающим ее склоны. Здесь, как и во многих районах Чили, условия для астрономических наблюдений одни из лучших на земле. Потому и взгромоздили на высоту две тысячи двести метров уникальный телескоп, спроектированный и изготовленный в Ленинграде под руководством советского ученого Д. Д. Максутова. Его главный параметр — метровое зеркало, отражающее свет неведомых доселе космических тел. Все это уже записано в моем блокноте, но не обрело конкретной реальности, существует в туманном далеке.
Движение на автостраде довольно оживленное. Мы то и дело обгоняем юркие «ситроены», грузовики с тяжело груженными прицепами, автобусы. И все же едкая дымка выхлопов не ест глаза. Даль ясна до самых заснеженных вершин. Остановка у моста: надо платить за проезд. Бумажное эскудо перекочевывает в руку смуглого парня.
— Можно от вас позвонить? — спрашивает его Панаиотов.
— Нет. Но рядом пост карабинеров, обратитесь туда, — советует тот, протягивая квитанцию.
Панаиотов и Альсага уходят. Я стою на обочине, жадно вдыхаю запахи распаренной земли и свежей травы. Она какая-то «не заграничная», а наша — и эта розовая кашка, и ромашка, и сурепка. Невдалеке на бетонном фундаменте отливает .золотом деревянный дом, не успевший состариться под дождем и ветром. Не раз повстречаются такие по дороге. Что ж, признаки обновления все глубже вторгаются в здешнее сельское захолустье. Не потому ли так весело хлопочет во дворе мать, так звонко перекликается ее многочисленное потомство, так споро вздымают черные глянцевитые пласты пахоты сивый меринок и его хозяин со старшим сыном?
Мои спутники возвращаются немного огорченные. Телефонные переговоры оказались безрезультатными. Канатная дорога, которая помогла бы сократить путь на гору, сегодня не работает. И нам, к моему удовольствию, предстоит прокатиться по всей трассе.
К полудню влетаем в городок Рунге. Здесь станция железной дороги Сантьяго — Вальпараисо, низкие домики, колоколенка и... глиняные стены, расписанные лозунгами. Узнаю почерк молодых коммунистов из пропагандистской бригады Района Парры. Сколько сил и умения прикладывают они, чтобы все знали правду нового, нарождающегося мира! Отсюда, перескочив полотно сворачиваем вправо.
— Теперь держись, — оборачивается Панаиотов.
И действительно, дорога резко меняется. Начинает подбрасывать, мотать из стороны в сторону.
— Пе-ре-хо-дим на га-лоп! — кричит Серхио. Разговаривать невозможно, слова вибрируют, распадаются, теряют свою окраску. Однако Панаиотов и Альсага все же умудряются продолжать беседу.
— А где ты воевал? — наклоняется к самому уху Льва Александровича Серхио.
— Под Ленинградом. Слышал, наверное?
— О да! Блокада, смерть и холод. Тогда все настоящие чилийцы были на вашей стороне... А что делал потом, после победы? — допытывается Серхио.
— Учился. Работал в Пулкове. Теперь вот попал сюда.
— Как это здорово: солдат и ученый! — Альсага восхищенно качает головой. Потом после паузы продолжает свою мысль: — Но ведь и здесь было, наверное, не легче. Как вы ухитрились по этим камням возить оборудование?
— Сейчас ничего,, дорогу расширили. А пять лет назад...
Детали огромного прибора шли из Союза океаном до Вальпараисо. Затем на мощных грузовиках перебрасывались к подножью Робле. Отсюда предстояло самое сложное — доставлять наверх контейнеры, вес которых достигал иногда семи тонн. К тому же подгоняла бригада монтажников Ивана Константиновича Павлова, оседлавшая гору в феврале шестьдесят седьмого. Подгоняли и сроки. В июле с наступлением зимы начинаются дожди, снегопады, дорога закрывается обычно месяца на три. Как ни торопились, кое-что не успели забросить наверх. Тогда пришлось обматывать колеса цепями, метр за метром преодолевать крутые подъемы и спуски. Когда же шоферы сказали «баста», грузы переложили на мулов. Но и эту тягловую силу пришлось в конце концов отставить. Выручили военные летчики. Они доставили на вертолете последнее оборудование.
Немало трудностей было и при сборке телескопа. Например, долго не могли отладить зеркало так, чтобы оно «не плавало», давало четкое изображение. Всего ведь в чертежах не предусмотришь, здесь отклонение фокуса даже на пятьдесят микрон недопустимо. И монтажники упорно бились за эту высочайшую точность и победили. Снимки звездного неба с горы Робле отличаются прекрасным качеством.
...Не едем, а, что называется, проходим трассу слалома, только не вниз, а вверх. Короткое торможение перед поворотом, гудок встречной машине, если таковая случится, — и снова мелькают зажатые в скалах долины с маленькими домиками, заросли кактусов, овцы на зеленой траве, залитые кипенью цветущих садов горные террасы.
Машина останавливается. Панаиотов показывает знаком — «вылезайте». С удовольствием разминаем затекшие ноги. Отсюда вершина — рукой подать. Она чуть побелена снегом, а на самой маковке вышка национальной службы телевидения, вслед за астрономами облюбовавшей это неласковое местечко. Ее канатной дорогой мы и хотели воспользоваться для подъема.
— Этот уголок мы окрестили Кварцем. Смотрите, — Лев Александрович нагибается и поднимает осколки минерала, похожие на кусочки льда.
— Дайте мне для сувенира в Москву, — не удержался я.
Серхио тоже подбирает несколько камешков. Затем щелкает затвором.
— Да, — задумчиво оглядывается вокруг Панаиотов, — сколько раз топтались здесь в это время... А вот вам редкая удача: нет снега. Бывало, прямо за Кварцем начинался наст. И дальше только на лыжах. Лесенкой. Идем однажды вдвоем, измучились, сил нет. Решили часть поклажи завернуть в брезент и оставить до утра на дереве. Но, — легкая улыбка скользит по его лицу, — пернатые устроили такую ревизию, что хоть шаром покати. Все подчистили до крошечки.
Резким движением Лев Александрович поправляет рассыпавшиеся седые волосы, поднимает руку, машет.
— Кому это ты? — удивляется Серхио.
— Ребятам. Мы их не видим, а нас наверняка заметили. У них ведь оптика. Ну ладно, поехали!
Последняя крутая извилина серпентины — и нас охватывает ощущение невесомости. Мы попадаем вдруг в волны воздушного океана. Тени облаков, быстрая смена освещения создают обманчивое ощущение движения. Несутся куда-то стальная вышка связи, отлитый из бетона павильон, россыпи первозданных глыб.
...У входа стоит черноусый человек средних лет. С ним я уже знаком. Это директор обсерватории Карлос Торрес. Обмениваемся рукопожатиями. Он подшучивает над нами, покрытыми белесоватой пылью, говорит, что воды для умывания не будет, — автомобиль с цистерной неисправен, а затем радушно приглашает в свои владения.
— Начнем, пожалуй, отсюда. Я понимаю, зрительно это неинтересно, однако... — Карлос не доканчивает, пропуская нас в полутемное гулкое помещение. Как в котельной, а еще вернее, в машинном отделении парохода. — Вот это основание и поддерживает всю систему. Весит оно двадцать пять тони и рассчитано так удачно, что может гасить сильные подземные толчки. В июле прошлого года рядом с нами пришелся эпицентр землетрясения. Пострадали многие города и поселки. Здесь, на горе, трясло и гудело, как в преисподней. В куполе павильона вырвало крепежные болты, вделанные в бетон. Представляете наше состояние? А вдруг прибор выйдет из строя? Но пулковские ученые оказались сильнее стихии.
— И чилийские, — вставляет Лев Александрович. — Конструкция архитектора Маркетти имеет необычный каркас в виде железных лап-якорей. Это и создает повышенную прочность.
Из полумрака по узким и крутым лестничкам поднимаемся наверх. Проходим в отделанную белым кафелем фотолабораторию, где обрабатывают отснятые изображения звезд, туманностей, комет. Рабочий кабинет, похожий на камералку, знакомые по геологии зеленые вьючные ящики, стеклянные шкафы, бутыли с химическими растворами, многочисленные «образцы» южного неба, бесконечные диаграммы и графики. Небольшая мастерская: верстак со следами металлической пыли, тиски — ведь многое приходится делать самим. Затем взбираемся под самую крышу. Нас встречает молодой парень. «Хуан, — представляет его Торрес. — Наш шофер, сторож, повар и все, что хотите».
Хуан приветливо улыбается и тут же исчезает.
В этот момент раздается мерное гудение, алюминиевый купол начинает плавно откатываться, раскрывая над головой солнечно-синюю бесконечность. Матово отсвечивает кожух телескопа, похожего на ракету своими стремительными формами. Это впечатление еще больше усиливается, когда, подчиняясь электрическому импульсу, он медленно поворачивает свое вытянутое тело в заданном направлении. Остается скомандовать «пуск!», и прибор начнет отщелкивать снимки звездного неба. Но это происходит ночью, когда астроном остается один на один со вселенной.
Мы внимательно слушаем объяснения Торреса:
— Телескоп АЗТ-16. Его эллиптическое зеркало имеет фокусное расстояние чуть больше двух метров. Светосила один к трем. Два мениска и линза перед фотопластинкой позволяют устранять различные искажения...
Карлос делает несколько шагов по направлению к пульту, привычно устраивается за ним. Щелкают тумблеры, зажигая сигнальные лампочки.
— А это наше обычное рабочее положение. Система автоматической наводки освобождает от визуального контроля за телескопом. И знаете, она не уступает самому опытному глазу. Изображения хороши по всему полю, несмотря на его размеры. Прибор фиксирует участки неба величиною пять на пять градусов...
Я видел уже эти участки на подсвеченной стеклянной пластинке, будто обрызганной мелкими капельками чернил. Но это не производило впечатления хаоса. Казалось, я чувствую железную последовательность неведомых мне законов природы.
— Это очень важно в работе, когда по сопоставлению различных снимков нужно определить характеристики звездных скоплений или галактик, расстояния до них, их возраст. Кстати, чилийцы оставили на кожухе прибора такую надпись: «Это телескоп Максутова, самый великолепный в мире и в его окрестностях...»
— И до каких окрестностей простирается ваше зрение? — обращаюсь я к Торресу.
— Несколько далековато, но отсюда их видно. Например, звездные туманности прибор позволяет фотографировать на расстоянии до одного миллиарда световых лет.
— Конечно, это предел, — вступает Панаиотов, — но границы его трудно вообразить. Можно считать, что в объеме нашего радиуса находится не менее ста миллионов галактик.
Серхио только изумленно качает головой. Чувствую, что разговор заходит в слишком туманные для нас области. А ведь ему еще снимать. Тяну его вниз, чтобы успеть отснять нужные кадры, пока позволяет свет.
Пробираемся среди огромных валунов. Повсюду следы безжалостного зноя — бурые стволы и листья агав, алоэ. Но уже клубится между ними сизая зелень каких-то колючек. Натыкаемся на полуразрушенную глинобитную «чименею» — печку, похожую на жилище термитов. В ней выпекали хлеб строители обсерватории. Историческая реликвия. Берем ее на прицел. Затем мудрим, пытаясь поймать в объектив и павильон, и вышку, и призрачный силуэт вулкана Аконкагуа с белым облаком на голове. Все входит в кадр, кроме... вулкана. Приходится брать его отдельно. Все же уважение должно быть. Как-никак высочайшая вершина континента.
— Эй, высуньтесь кто-нибудь! — кричит Серхио.
В проеме стены павильона появляется Торрес, озабоченно глядя вниз. Но мы со смехом машем ему:
— Спасибо. Готово!
Приглашают в столовую — остекленный фонарь, откуда открывается прекрасный обзор. Усаживаемся за стол, но беседа не прерывается и здесь, приправленная чилийским острословием, как наш суп добрым перцем.
— Когда мы все это начинали, Хуан был, пожалуй, самым плохим поваром, какого я знал, — подтрунивает Карлос.
— Ну а сейчас? — подхватывает Серхио.
— Об этом лучше судить гостям.
Мы дружно нахваливаем кулинарные способности Хуана.
— А вообще-то, — Карлос отставляет пустую тарелку, — у нас неплохо. Одно меня волнует. Как я заступаю, погода портится, сплошные тучи. А появляется Лев — их как ветром сдуло, будто он заклинание знает. Как это получается, а?
— Если б это было так, — вздыхает Панаиотов.
Кстати, мне понятны последние его слова. За полчаса перед этим я наткнулся на груду искореженного алюминия метрах в пятидесяти от павильона.
— Что это, Хуан? — спросил тогда я.
— Крыша отсека, где находится пульт управления. В июле налетел ураган, и вот...
— Да, крепко вас потрепало, — осторожно высказываю я свое сочувствие.
— Могло быть хуже. Ветер был ужасный. Автомобиль с полной цистерной стоял на тормозах, так его мотало из стороны в сторону. И все время дождь. А потом ударил мороз.
Тут я понял, зачем стоят в комнате Панаиотова наши российские валенки...
Время незаметно подошло к той едва заметной границе, за которой начинается смена дня ночью. Камни обдавали теплом, но воздух уже заметно густел, теряя свою прозрачность. Мы уезжали вчетвером. Панаиотов оставался на Робле один. Его напарник, инженер-электрик Валентин Трифонов незадолго до этого вылетел с семьей на Родину.
— Счастливых наблюдений, чистого неба, — прощались мы с астрономом.
Он долго стоял на утесе, провожая нас.
— Приве-ет Москве-е!.. — донеслись до нас его последние слова.
Вместе с сумерками катились мы в тихие долины. Разговор умолк. Все сосредоточенно ушли в себя да и устали немного. Минуем знакомую плотину. Невольно ловлю себя на мысли: сколько раз еще проедут по этой дороге астрономы. Снова и снова будут вычерчивать свои графики, высчитывать движение и яркость небесных тел, мерзнуть на ночных дежурствах и выращивать розы, спасая их от губительной жары. И когда они зацветут, возможно, новую звезду назовут Красной розой. Так и войдет .она в атлас южного неба, который еще нигде не издан. Но он будет, как только телескоп выдаст для него свои три тысячи снимков.
Г. Сперский
Сантьяго —Москва
