Отрывок из повести «Охотник и кит»
Пошатываясь, я (первый раз в своей жизни!) вышел на палубу, на яркий солнечный свет, и от этого внезапного света громко чихнул. И, как бы в ответ, за грот-люком тотчас раздался негромкий голос:
— Тутука, нкосан, тутука! (Будь здоров, юный вождь, расти большой!)
Это было традиционное африканское приветствие
Кочегар Млангени — огромный черный соотечественник мой — сидел прямо на палубе, прислонившись широкой спиной к борту судна и вытянув в стороны свои длинные ноги, а на теплом от солнца золотистом бочонке перед ним стояла кружка с дымящимся кофе и большая тарелка, уложенная ломтями хлеба с маслом и желтым сыром.
— Садись рядом, нкосан. — Млангени обеими руками протянул мне тарелку с бутербродами.
Я подошел и сел рядом с ним, сказав, что уже завтракал.
Едва я это сказал, как раздался сердитый окрик Ларсена, обращенный к «вороньему гнезду» (1 По виду «воронье гнездо» напоминает большую бочку или трубу, сверху оно открыто, но снабжено боковым щитком, которым можно заслоняться от ветра во время шторма. Бочку эту устанавливают на самой верхушке мачты, так что забираться в нее приходится через узенький люк в днище. (Г. Мелвилл, Моби Дик.)). Сразу появился матрос у мачты и начал спешно взбираться по вантам в «воронье гнездо».
Расстроенный дозорный наверху передал этому матросу бинокль, выбрался из бочки и спустился на палубу, где приостановился на минуту, устремив взгляд на мостик, и просигнализировал выразительно руками: «Фонтанов нет!» — как бы в оправдание, но Ларсен демонстративно игнорировал его; тогда он с вызывающим видом отвернулся и нырнул в люк.
Через некоторое время, когда и новый дозорный прокричал: «Фонтанов нет, сэр!», Ларсен словно очнулся и стал швырять себя из стороны в сторону меж поручней маленького мостика — не больше трех шагов в длину, чем напомнил мне черного медведя в клетке, которого я видел в зоопарке в Претории.
Я сидел и разговаривал с кочегаром, как вдруг тот сделал мне предостерегающий жест:
— Нкосан, тебя зовут!
— Вы звали меня, сэр? — еле смог выговорить я от быстрого бега, сунувшись на мостик к капитану.
— Тебе лучше быть здесь. — В тоне Ларсена чувствовалось неодобрение, хотя слова были самые безобидные. — Отсюда лучше видно, когда появится кит.
А я желал остаться на палубе с Млангени, где мог бы свободно лазить по всему судну, среди множества новых для меня и удивительных предметов, так аккуратно расположенных и смонтированных на судне в самом что ни на есть классически морском стиле, что все они в моем воображении при ласковом свете субтропического зимнего солнца превращались в настоящие сокровища. Простая веревка, уложенная витками в круг рядом с гарпунной пушкой, позади лебедки, и сверкающие металлическими частями деррики (1 Деррик — небольшой подъемный кран на корабле.), шлюпбалки — все это представлялось мне необыкновенно прекрасным. Хотелось облазить судно и пощупать собственными руками каждый предмет, каждую деталь, чтобы понять назначение и смысл ее употребления. Это желание возникло еще накануне при первом взгляде на, «Курда Дансена». В сравнении с другими китобойными судами, теснившимися в Порт-Натале во время нашего отплытия, он выглядел самым молодым, а юношеские пропорции делали его очень привлекательным, как бы специально созданным для того, чтобы будоражить мальчишеское воображение.
Вместо этого мне пришлось торчать теперь на маленьком мостике, физически и душевно чувствуя себя все время стесненно, как будто я покушался на чужую площадь, предназначенную только для рулевого и неукротимого, не находящего себе места капитана.
Но вот утренняя активность океана пошла на убыль. Не видно уже было ни дельфинов, ни белух на успокоившейся морской глади, и только маленький темный «парус» — спинной плавник акулы — оставался вместе с нами на вахте. Любопытно, что это обстоятельство нисколько не раздражало нашего нетерпимого капитана. Наоборот, он то и дело оборачивался назад, чтобы удостовериться, на месте ли «парус». И даже нарушил по этому случаю свое сумрачное молчание, проговорив:
— Она здесь потому, что знает то, что знаю я!
Ларсен заменил первого дозорного в девять утра, следующего — в десять, и после этого каждый час посылал очередного матроса в «воронье гнездо» с тем, чтобы тот передал вахту своему сменщику в положенное время так же безрезультатно, как и его предшественник.
И все эти часы капитан, не говоря ни слова, давал понять всем и каждому, как глубоко он разочарован; чувство неудачи действовало угнетающе на команду и за эти несколько часов стало для каждого почти осязаемым. Люди прекратили разговаривать друг с другом или делали это шепотом, наподобие тех, кто впервые очутился в узком альпийском ущелье и боится звука собственного голоса, дабы не вызвать на себя снежную лавину с вершины.
Даже кок Лейф, появившийся в одиннадцать с традиционным кофе, ничего не произнес. Единственным признаком жизни было бульканье горячей жидкости в горле капитана — две кружки одна за другой, которые Ларсен быстро выпил, не дожидаясь, пока кофе остынет.
К тому времени мне уже стало совсем не по себе быть на мостике с капитаном. Я воспользовался этой короткой передышкой и спросил, можно ли мне сходить в кубрик проведать больного приятеля.
Ларсен удивленно зыркнул на меня поверх кружки — как я посмел беспокоить его такой тривиальной просьбой! — но кивнул утвердительно и, передавая пустую кружку Лейфу, резко сказал мне:
— Возвращайся скорее — будешь тоже искать фонтаны!
Он бросил свирепый взгляд в сторону «вороньего гнезда» и возобновил медвежье топтанье по мостику.
Находясь долгое время рядом с капитаном, я не сумел сразу постигнуть, каким мощным оружием было его молчание и как эффективно оно действовало на команду. Как только два человека оказывались на палубе вместе, они начинали недовольно ворчать. Даже не зная норвежского, я по одному их тону мог догадаться: они возмущены его молчанием, совершенно ясно представляют себе, что оно с умыслом используется против них, и считают это несправедливым. Степенные, терпеливые и флегматичные, как и подобает быть скандинавам, они стали и открыто критиковать Тора Ларсена, но такими голосами, что слышать эти голоса могли только они сами. Я убедился в этом, когда, проходя с коком мимо фок-мачты (1 Фок-мачта — передняя мачта судна.), мы встретились с очередным спускавшимся оттуда дозорным, который остановился около нас и о чем-то заговорил с Лейфом.
— Что он тебе сказал? — не удержался я от вопроса.
Кок пожал плечами.
— Он говорит: капитан ведет себя нечестно — затаил что-то против них и молчит. Не их вина в том, что нет китов.
Другой матрос высказался более откровенно. Лейф перевел мне слова этого матроса.
— Ей-богу, он не имеет права сваливать вину на нас. Это он виноват, а не мы. Если бы взял курс туда, где мы били китов в субботу, как это сделали другие китобойные суда, мы бы уже были с добычей.
Я не осмелился оставаться долго внизу. Спросил только у Эрика, как он себя чувствует, а потом решил заглянуть на камбуз к Лейфу — предлог, чтобы не так быстро возвращаться на мостик. Но кок на этот раз выпроводил меня, хотя, мне думается, и понимал больше других, как тяжело может действовать на новичка гнетущая атмосфера на судне.
— Смотри веселей, парень, — попытался успокоить меня Лейф. — Так всегда бывает первые день-два. Тебе-то от этого что?! Возвращайся поскорее на мостик и делай, что он скажет.
Я вынужден был поспешить к капитану. Моя резвость, видно было, пришлась по душе Тору Ларсену, хотя он ничего и не сказал. А обстановка, успел я заметить, накалилась еще больше.
Был самый полдень, и при первом же ударе склянок капитан прорычал, приказывая первому дозорному дня подняться на мачту снова. Мрачный голос Ларсена убил царившую на море тишину.
Я оглянулся вокруг: никогда еще не доводилось мне видеть такой безжизненной и не располагающей к себе картины, какую являл дыбящийся волнами Индийский океан, с неумолимым упорством вздымающий наше судно кверху для того только, чтобы тут же опустить его вниз. Нечто похожее я уже видел в детстве, в разгар лета, во время одной из страшнейших засух у нас на континенте: такая же широкая бездыханная равнина, которую на языке синдаквена называют «Там-Где-Даже-Мужчина-Теряет-Мужество».
Мое созерцание моря было внезапно прервано громким выкриком Тора Ларсена, обращенным уже ко мне:
— Ну, мой юный бур! У тебя, будь я проклят, отличные глаза! Я заметил это, будь я проклят, еще на теннисном корте! (1 Капитан Ларсен познакомился с героем повести в порту на теннисном корте, где наблюдал его игру со школьным приятелем Эриком (ныне находящимся в каюте по причине морской болезни) — сыном владельца «Курта Хансена». — Прим. пер.) Теперь покажи мне, какие они у тебя здесь, на море, а?!
Я повернулся к капитану с опаской, еще не понимая, что у него на уме, но, к своему удивлению, встретил довольно благожелательный взгляд Ларсена.
— Забирайся-ка поскорее с Йохансеном в «воронье гнездо» и быстренько высмотри мне китовый фонтан, будь я проклят! Ясно?
Я ничего ему не ответил. Успел только в первую секунду осознать важность его команды и почувствовать, как сильнее забилось сердце, и сразу же бросился по трапу на палубу, преследуемый громким, скрежещущим смехом капитана — впервые за весь день, — который словно подстегнул мое рвение, и я чуть не упал, прыгая по ступенькам трапа. Я подбежал к вантам — веревочной лестнице на мачте — раньше Йохансена, который еще только достиг правого борта. Мы оба посторонились, давая возможность неудачливому дозорному, стоявшему на вахте до нас, спуститься вниз. Пока он передавал Йохансену бинокль, обменявшись несколькими словами, я, будто по выстрелу стартового пистолета, стал подниматься со всей доступной мне быстротой наверх. Странная вещь: я ни разу в жизни не проделывал подобной операции, и следовало ожидать, что буду карабкаться по вантам осторожно, если даже не опасливо; однако пристальное внимание, с каким я следил все утро за тем, как проделывали это дозорные, придало мне уверенности и смелости лезть вверх с таким видом, будто я занимался этим всю жизнь. Лейф сказал мне потом: все, кто видел это, были уверены, что я подымаюсь в «воронье гнездо» не в первый раз.
Так велик был мой страх — ведь я до сих пор видел кита только на картинке в детской книжке — и так велико чувство ответственности за порученное дело, что я, еще взбираясь по вантам, творил бессловесную молитву: «О всемилостивейший господь! Помоги мне, пожалуйста, увидеть фонтан, и я не буду больше делать ничего дурного до конца своей жизни!»
Я очень быстро добрался до «вороньего гнезда» и опередил Свенда Йохансена. Он медленно перелез за мной через край бочки-трубы и тяжело, с хрипом в горле, опустился на ее дно. Йохансен стал потом моим приятелем, но сейчас он, естественно, не был на седьмом небе от радости по поводу моего присутствия в «вороньем гнезде»; и даже не потому, что нам будет тесновато вдвоем на таком «пятачке», а больше из-за того, что я должен был стать для него еще одним молчаливым доказательством утраты капитанской веры в его, Йохансена, силу зрения.
Он даже не поздоровался со мной, а только посмотрел мне прямо в глаза и откровенно сказал:
— Ты стой тихо и смотри. Если заметишь что-нибудь, скажи наперед мне, договорились?
— Да, сэр, — ответил я не пряча глаз.
Было ему, на мой взгляд, лет сорок пять, и показалось мне, что какое-то уныние на лице и едва заметное напряжение в уголках век, когда он сосредоточивал взгляд на чем-нибудь определенном, свидетельствовали о том, что его зрение, острое когда-то, сейчас начало ухудшаться, и он, зная это, чувствовал себя неуверенно и уязвимо.
Он тем временем сфокусировал бинокль и стал методически осматривать море впереди себя. Я тоже огляделся. Окинул быстрым взглядом все видимое море и, ничего не заметив, посмотрел вниз, на палубу. Меня удивило, как здорово выделяются человеческие лица на окружающем фоне, когда смотришь на них с высоты. Все они внизу при свете солнца выглядели необычно белыми, и все эти лица, от Ларсена до лебедчика — даже физиономия штурвального, — словно загипнотизированные, были обращены к «вороньему гнезду». И еще одна вещь поразила меня — я отчетливо видел все, что происходит в глубине прозрачной голубой морской воды. Например, акула, которая все еще сторожила добычу на своем посту; на поверхности различим был только ее спинной плавник, а я лицезрел всю ее целиком, каждое едва заметное шевеление ее хвоста — единственное доказательство того, что она двигалась безостановочно рядом с «Куртом Хансеном», сохраняя при этом видимую неподвижность.
Свенд Йохансен тем временем медленно, участок за участком, просматривал морскую поверхность сначала невооруженным глазом, а потом через первоклассный немецкий бинокль, приобретенный специально для этой цели хозяевами «Курта Хансена». Как это ни может показаться странным, мой опыт выслеживания зверя во время сухопутной охоты (который, как я надеялся, поможет мне и сейчас) подсказал мне — нужно повернуться лицом к корме судна и поглядеть, что делается сзади нас, в кильватере. Таков непреложный закон для двоих в буше: один — весь зрение и слух — идет впереди, а другой все время проверяет тропу с тыла на случай, если, как это часто бывало, зверь из преследуемого обратится в преследующего.
Необъятность пространства, восхитительная голубизна моря и большие прозрачные волны, безостановочно, одна за другой, устремлявшиеся к далекому берегу, — все это сильно действовало на мое воображение. День был таким ясным, что далеко на северо-западе позади нас, в сверкающей ряби горизонта, я различал плотные коричневатые дымки рейсовых пароходов, подымавшиеся вертикально в безветренном воздухе подобно верхушкам стоящих рядом деревьев.
Прошло всего пять минут с начала моего созерцания морского пространства на мачте, как вдруг одним лишь уголком глаза я уловил какое-то постороннее сверкание или мерцание на воде.
Таким неуловимым было это движение воды, что будь на моем месте горожанин, он не придал бы ему никакого значения. Но отроческие годы, проведенные в буше с опытными следопытами, прошли недаром: я уже хорошо знал, что самые . значительные явления и ожидаемые события предвещают о своем приближении подчас самыми незначительными — неуловимыми и обманчивыми для зрения и слуха — признаками.
Я инстинктивно обернулся вполголовы и там, далеко на северо-западе, за Порт-Наталем, примерно на расстоянии трех пальцев от горизонта ближе к нам, заметил небольшое облачко взвихрившейся воды, в роде шелковой кисеи, которое тут же исчезло. Я не отрывал взгляда от того места, все еще не веря своим глазам, как вдруг там же поднялась вторая полупрозрачная струйка воды, похожая не на пальму — как обычно говорят, — а скорее на изящный серебристый тополь, который мне довелось увидеть лишь гораздо позже, во время войны, на кромке оазиса в Аравийской пустыне.
Я знал с уверенностью, как если бы охотился на китов всю жизнь, что это Кит, и кит крупный, раз он выпускает такой большой фонтан, который виден простым глазом на далеком расстоянии. Сердце мое заколотилось, как у олимпийского бегуна, и единственное, на что я в этот первый момент оказался способен, — это задержать в себе крик радости. Круто обернувшись, я дернул Свенда Иохансена за плечо и показал пальцем:
— Глядите, кит! Сзади нас!
Он повернулся, будто ужаленный, несколько минут пристально смотрел туда, куда я показывал, а потом произнес скептически:
— Нет там никакого кита.
Только он это сказал, как фонтан появился снова, правда, не такой высокий, как в первый раз, но достаточно заметный.
— Ей-богу! — воскликнул я. — Опять фонтан! Неужели вы не видите?
Он посмотрел на воду еще внимательнее, покачал головой и мрачно ответил:
— Хочу, чтоб это было так, но ты ошибаешься!
Это было уж слишком! Один за другим последовали еще два убывающих фонтана, а он их не видел... Рука моя бессильно упала с его плеча, а другую я продолжал держать указующей. На английском языке, поскольку я еще не знал норвежского, точно таким манером, как это описывается в приключенческих книгах, я заорал что было силы вниз:
— Есть! Фонтаны на горизонте!
Бедняга Свенд одарил меня таким взглядом, словно я воткнул ему нож в спину. В следующее мгновение, понимая, что ему нельзя оставаться нейтральным, он вытянул свою руку параллельно моей и глубоко, мужественным голосом повторил за мной по-норвежски:
— Blast! Blast! Blast! (Фонтан!)
Потом чуть не шепотом добавил зловеще — уже только мне:
— Ну... упаси бог ошибиться! — И требовательно, потому что я собирался опустить руку, приказал; — Показывай! Показывай, малыш! Не спускай глаз с этого места!
Примечательно, как в одно мгновенье не только наше судно, но и день, и море — все вышло из состояния транса. Еще до первого крика Йохансена: «Blast», я услышал сигнал с мостика в машинное отделение — громкий звонок, когда Ларсен повелительно рванул какую-то рукоятку. Не в пример Йохансену он мгновенно оценил мой крик с мачты.
Даже здесь, в «вороньем гнезде», мы почувствовали усилившуюся вибрацию судна, когда судовые машины заработали на полную мощность. «Курт Хансен» понесся вперед с такой скоростью, что мы раскачивались из стороны в сторону на верхушке мачты, как на конце перевернутого маятника, всякий раз, когда волна перекатывалась через палубу судна; а когда штурвальный резко изменил направление, повернув судно на сто восемьдесят градусов, мы в своем «гнезде» описали такую крутую кривую вместе с кренящимся судном, что я, боясь вывалиться из бочки, опустил свой указующий перст, чтобы ухватиться за ее край.
— Показывай, малыш! Богом прошу тебя, не упускай его из виду! — свирепым от отчаяния голосом зарычал Йохансен. И понял я, что он до сих пор не имеет представления, где находится кит.
Показывать мне было нетрудно, ибо родился я в обширном, пустынном и однотонном нагорном велде, и у меня чуть ли не с детства выработалось чувство четкой и быстрой, почти автоматической реакции на малейшее изменение в окружающей среде! Как раз за тем местом, где кит выбросил фонтан, виднелся на берегу маленький, еле заметный бугорок желтого песка — дюна, чуть возвышающаяся над остальными и прерывающая собой однообразную рябь горизонта. Я неотступно направлял свой палец на этот бугорок и успевал бросать украдкой взгляды вниз, на палубу. Очень скоро мне стала ясна причина отчаяния моего напарника. Для этого достаточно было последить за Тором Ларсеном, за тем, как он порывисто поворачивал голову: от компаса к носу судна, затем к нам, на мачту, и снова к компасу. Наступил момент, когда он проделал этот цикл в последний раз и круто изменил курс судна. «Курт Хансен», оставляя за собой шлейф белой пены, точно встал носом на цель и резво поскакал к ней по волнам.
Убедившись, что судно идет в правильном направлении, Ларсен взглянул наверх и пробасил Йохансену, чтобы тот сошел к нему вниз. Полагаю, напарнику моему не доставила особой радости перспектива пристрастного допроса у капитана, ибо он, понимая, что никуда не денешься — идти обязан, проворчал устало:
— Подумаешь, приспичило. Ты продолжай показывать, малыш!
И я заметил какую-то подавленность, если не страх, в глубине его голубых глаз.
Он перелез медленно через край бочки и стал нехотя спускаться по вантам. Наклонившись вперед, с вытянутой и занемевшей от напряжения рукой, я снова стал вглядываться в голубую воду. И тотчас чуть не вскрикнул опять от восторга: почти там же, где и в первый раз, я увидел второй фонтан, за которым последовали еще четыре — каждый слабее предыдущего; а близко от них, правее, еще четыре дополнительных фонтана — тоже в убывающем порядке. Судя по тому, что мне рассказывал накануне о китах Лейф, это не могли быть фонтаны одного и того же кита, потому что после того, как это огромное морское животное заканчивает свой цикл фонтанов, оно обязательно ныряет в глубину; другими словами, оно исчезает почему-то с поверхности океана на срок от пятнадцати до тридцати минут, что зависит от размера и разновидности кита. Из всего мною виденного я сделал вывод, что впереди нас в море, по крайней мере, три кита.
Едва я пришел к этому выводу, как новый громогласный окрик капитана оторвал мой взгляд от воды. Капитан нетерпеливо кивал, чтобы я тоже спустился вниз, Я встревожился и со всей быстротой, на какую был способен, стал спускаться вниз, ибо не знал никакого другого способа справиться с приближающейся опасностью, как встретить ее лицом к лицу и как можно скорее, пока я не успел растерять последние остатки и без того скудного мужества.
Первым на мостике я увидел рулевого Горджеса, стоявшего за штурвалом с каким-то новым блеском в глазах, которого я еще у него не видел.
Ларсена тоже словно подменили. Гнетущей озабоченности на лице как не бывало. Он выглядел необычно спокойным и решительным. И совершенно равнодушным к тому, что он оказался прав (киты здесь были, только сзади нас!) и что его дозорные оплошали, не заметив их раньше. Меня это удивило и обрадовало: видимо, эта первая удача сделала капитана великодушнее.
— Йохансен говорит, — сказал он мне дружелюбным тоном, — что ты первым заметил фонтан.
Вспомнив растерянность на лице Свенда наверху и движимый чувством уважения к его честности, я счел необходимым взять его под защиту перед капитаном:
— Да, сэр. Но это произошло как раз в тот момент, когда он вел главное наблюдение впереди судна. Я подумал, что неплохо было бы посмотреть и назад. Мы так всегда делаем на суше, когда выслеживаем слона или какого-нибудь большого зверя. Один человек...
— Ясно, ясно! — перебил меня Ларсен нетерпеливо. — Вы оба поступили правильно. Но мне хочется знать вот что, мой юный бур... Расскажи-ка подробнее о первом фонтане: какой он был и как далеко, вспомни!
— Я не умею определять расстояния на море, сэр. Но первый фонтан, который я увидел, разбрызгался в воздухе прямо над горизонтом, как туманное облако. Второй был на расстоянии, по моему глазомеру, трех пальцев вытянутой руки ниже горизонта...
— Ты видел его хвост, когда он погружался? — он опять не дал мне закончить свою мысль.
— Нет, сэр. Ничего, кроме фонтана, — ответил я.
— Хорошо, хорошо, мой юный бур! Отлично! Большой кит, будь я проклят! — воскликнул Ларсен, чрезвычайно довольный моим объяснением. — Голубой. Самка. Жирная. И в часе хода отсюда, не больше. Так, а теперь возвращайтесь на мачту и смотрите в оба, будь я проклят!
Свенд сразу повернулся уходить, а я счел необходимым добавить:
— Это еще не все, сэр. Пока мистер Йохансен был здесь, я видел еще двух или больше китов, фонтанирующих по соседству с первым.
Я описал капитану новые фонтаны и высказал предположение, что раз эти фонтаны не такие высокие, как первый, то и киты эти меньше первого.
Хотя это мое известие послужило еще одним серьезным подтверждением правоты капитана в выборе места охоты, тем не менее он великодушно не стал вспоминать об ошибках своих дозорных, а только еще больше обрадовался, похлопал меня ласково по плечу и, уже как равному, сказал:
— Отлично! Отлично! Ты молодец! Это говорю тебе я, Тор Ларсен. Я благодарю тебя! И давай, пожалуйста, мигом наверх!
Мы с Йохансеном поспешили к мачте. Но как мы ни торопились, взбираясь наверх, я все же успел заметить, насколько сильно изменились настроение и обстановка на судне. Все стояли настороженные на своих местах, вперив широко раскрытые, блестящие глаза в морскую поверхность. Команда передвигалась по палубе только беглым шагом. Все вместе и каждый в отдельности, облеченные сознанием важности момента, охвачены были древним охотничьим азартом, когда добыча обнаружена и человеком движет только одна мысль — убить ее как можно скорее.
Я понял, что мрачная часть дня позади. Люди полны были прадедовским, бьющим через край возбуждением, светившимся на всех лицах и проявлявшимся во всех эмоциях. Что еще в жизни, размышлял я (как нередко думал еще в пору моего сурового охотничьего воспитания дома), может заставить мужчин чувствовать себя сильными и значительными, сделать их такими вот целеустремленными, как не возможность настичь добычу?
Следующий фонтан был замечен одновременно мной и Свендом.
Опытный китобой, каким Йохансен, несомненно, был, несмотря на весь его кажущийся скептицизм, он в то мгновение, как я крикнул: «Китиха снова пускает фонтан!» — засек время по своим наручным часам — прошло ровно двадцать семь минут и пятнадцать секунд. Фонтан выстрелил из воды с такой силой, что достиг высоты, по определению Свенда, не менее пятидесяти футов. Он стоял перед нашими глазами целых пять секунд, отливающий перламутром тополь в мираже яркого полуденного света, после чего уронил свой серебристый ствол в темно-голубую воду, чтобы быстро собраться в туманное облако и раствориться в воздухе с той же внезапностью, как и в момент возникновения.
Мне сейчас уже не надо было кричать и показывать, где замечен фонтан. И то и другое незамедлительно сделал Свенд. Кит находился на несколько румбов юго-западнее того места, где я увидел первый его фонтан, и пока еще беспечно крейсировал там, ничего не подозревая. Мне было уже известно, что киты этой разновидности достигают более девяноста футов в длину, весят до ста тридцати тонн и в минуты опасности развивают скорость пятнадцать, а то и все двадцать узлов в час, правда, ненадолго. Следовательно, если приятель наш помчится со скоростью пятнадцать узлов, то окажется далеко южнее «Курта Хансена».
— Blahval! (Голубой кит!) — авторитетно сказал мне Свенд после того, как сообщил о нем вниз. — Очень, очень большой. И корова, не самец! — А после небольшой паузы добавил со смущением, которое вызвало у меня к нему еще большую симпатию: — Спасибо тебе, малыш...
Мы наблюдали еще четыре фонтана почти рядом с первым — каждый меньше предыдущего, но все же достаточно мощные, чтобы увериться в том, что кит этот редкой величины.
Горджес под неустанным руководством Тора Ларсена искусно вел судно следом за китом.
Через некоторое время Свенд добавил, что кит следует по сходящейся с нашим курсом прямой не больше чем в пяти милях впереди.
К моему напарнику вернулась, кажется, былая уверенность в себе: он не стал ждать, пока капитан позовет его вниз, а, убедившись, что Горджес ведет судно в нужном направлении, спустился с мачты и поспешил на мостик к Ларсену, чтобы доложить капитану о своих наблюдениях лично. Он вернулся ко мне с видом человека, освободившегося от тяжкого бремени. Когда я сообщил ему, что видел в его отсутствие еще двух китов севернее первого, он похлопал меня по плечу и с теплотой в голосе произнес:
— Ты славный парень, малыш!
Мне было очень лестно это слышать от старого морского волка, хотя и досадно резало ухо обидное «малыш». Ничего, может, сам догадается...
«Курт Хансен», по его словам, никогда не шел так быстро — тринадцать узлов, не меньше.
Я прикинул в уме: если наша скорость действительно такая и кит еще раз останется под водой двадцать семь минут и пятнадцать секунд, то мы наверняка проскочим примерно на милю то место — пять миль впереди, как сказал Свенд, — где кит погрузился во второй раз. Капитан, очевидно, сделал тот же подсчет. Вместо того чтобы и дальше вести судно прямо на кита, Ларсен велел повернуть чуть-чуть на северо-запад. Мы все были уже во власти таких обстоятельств, где профессиональный опыт, разум и сила зрения значат меньше, чем интуиция и обыкновенное везение или удачливость.
Маневр капитана не остался незамеченным Свендом, ибо в тот момент, когда белая кильватерная струя «Курта Хансена» слегка скривилась, он неодобрительно хмыкнул и покачал головой. Я взглянул вниз, и мне показалось, что людей на палубе это тоже озадачило.
Минут двадцать мы шли таким манером на полной скорости. Потом капитан дал сигнал вниз — остановить машины. Сигнал и его подтверждение — звонок в машинном отделении — прозвучали с неожиданной силой и резкостью в тишине мирного полудня.
Минут пять или больше «Курт Хансен» скользил вперед с пониженной скоростью, достаточной для того лишь, чтобы штурвальный мог держать судно в нужном капитану направлении.
Прошло еще две минуты, и кит вспорол поверхность воды одной милей севернее того места, где он нырнул в последний раз, — дальше, чем ожидал капитан. На этот раз все увидели пять фонтанов — первый был просто великолепен! Он поднялся в воздух футов на пятьдесят, по Свенду. Устранены последние сомнения! Это произвело поразительный эффект и еще больше подняло настроение людей. Капитан, команда, мостик, палуба, «воронье гнездо» — все судно стало единым динамическим целым.
Кит нырнул сразу после пятого фонтана, изогнувшись дугой над поверхностью воды, но, как это водится у голубых китов, не показав нам своего знаменитого двухлопастного — «бабочкой» — хвоста.
Капитан нацелил «Курта Хансена» юго-западнее места последнего погружения кита и через милю хода застопорил машины. Судно легло в дрейф. Теперь, как мне казалось, команда поняла маневр капитана, и все единодушно выражали одобрение его решению. Не раз впоследствии, в течение целых трех сезонов плаванья, я часто, в свободные минуты, становился свидетелем оживленных и горячих дебатов по поводу этого ларсеновского маневра в китобойной практике.
Одни мудрецы доказывали, что капитан должен был остановить судно на полмили раньше, чем он это сделал. Они говорили, что киты с их острым слухом улавливают шум винтов и судовых механизмов на большом расстоянии, пугаются, быстро меняют направление и на огромной скорости несутся прочь от опасности. По мнению этих людей, самое лучшее — ждать, когда кит вынырнет снова, ибо во время подъема у него слух притупляется, и ринуться к нему на полной скорости, остановив машины в тот момент, когда он погрузится в воду опять. Так нужно проделать несколько раз, подбираясь к киту все ближе и ближе, пока судно не подойдет настолько, что можно пускать в ход гарпунную пушку. На «Курте Хансене» существовал специальный термин для такого способа охоты. По-норвежски это звучит: «Luse jag», что соответствует, насколько я мог понять, нашему слову «подкрадывание».
Другие, считая себя более опытными, утверждали, что лучший способ — сразу идти на полной скорости к тому месту, где ожидается вторичное появление кита, совершенно не опасаясь напугать его. Наоборот, его испуг дает преследователю преимущество — страх заставляет кита нырять быстрее, чем он это делает в нормальном состоянии, и вынуждает по той же причине набирать воздуха меньше, чем обычно; следовательно, он вынужден будет и вынырнуть раньше на поверхность. Я лично знал пушкарей-гарпунщиков в нашей флотилии, которые стреляли в китов даже тогда, когда имели совсем мало шансов загарпунить его, — они были убеждены, что гул выстрела загонит быстрее добычу под воду и ускорит им все дело, ибо кит постепенно становится беспомощным из-за нехватки воздуха. Наша команда и на этот случай имела свое название охоты: «Prose jag» или то, что я назвал бы «затравливанием».
Я ни разу не видел, как наш капитан тратит выстрел гарпунной пушки на то, чтобы только испугать кита. Но я был свидетелем того, как успешно применяет он комбинацию из этих двух способов охоты настолько эффективно, что Ларсен считался самым прославленным и удачливым китобоем во всей флотилии.
В тот момент, когда машины застопорились, капитан подозвал кивком первого помощника на мостик и, оставив его за себя — с Горджесом за штурвалом, — с нарочитой медлительностью, присущей энергичным людям в минуты сильного внутреннего возбуждения, и величественным видом, который отнюдь не вязался с его странной орангутангоподобной походкой, спустился по трапу вниз и прошел через всю палубу на нос судна. Подойдя к гарпунной пушке, он взошел на орудийную площадку, положил руку на изящную рамку спускового механизма и застыл недвижимо, как высеченная из дерева носовая фигура корабля на старом паруснике, вперив взгляд в океан впереди себя.
Почти одновременно мы все увидели новый фонтан, выстреливший из воды в полумиле от нас прямо впереди «Курта Хансена». Сигнал Тора Ларсена на мостик об увеличении скорости был необязателен, ибо только он поднял руку к рукоятке, как из машинного отделения прозвучал призывно ответный звонок — как во время боевой тревоги на военном корабле. «Курт Хансен» резко рванулся вперед.
Фонтан показывал, что кит движется в том же направлении, что и мы. Давление пара в котлах судна было так велико благодаря усилиям кочегара, что, несмотря на максимальную скорость, излишек его все время пробивался через предохранительный клапан у трубы.
Мы приблизились к киту настолько, чтобы не напугать его, не заставить насторожиться. Он сфонтанировал четыре раза, причем последний, четвертый, фонтан выглядел лишь легким дымком над морем, ибо кит уже навострился дать дёру, почуяв какую-то непонятную ему опасность в незнакомом шуме винта и судовых машин. Мы только и успели увидеть в косых лучах солнца за момент до погружения его огромную спину — в глубокой впадине меж двумя большими водяными валами, — величаво изогнувшуюся дугой наподобие черномраморной триумфальной арки.
Мы прошли на полной скорости через «масло» (1 Масло — гладкий участок морской поверхности, образованный жидкостью, которую выпускают в воду киты в минуты безмятежного покоя. (Г. Мелвилл, Моби Дик.)), и, хотя я видел довольно далеко в глубину воды, кита в том месте уже не нашел.
Далее мы прошли около мили вперед, потом резко повернули на сто восемьдесят градусов и пошли назад, к тому месту, где исчез кит, а там застопорили машины на девять минут. По истечении девяти минут Тор Ларсен дал сигнал, и «Курт Хансен» снова понесся на полной скорости по пройденному пути.
Мы оказались левее «масла», через четыре минуты взяли на пять румбов северо-восточнее его и продолжали мчаться дальше. Через следующие четыре минуты, примерно в двухстах ярдах по правому борту, я увидел, как мне показалось, огромную, с задранным носом «торпеду в мирных водах», иллюминированную солнечными лучами, пронизывающими океан под тупым углом с запада. Только я успел заметить эту «торпеду», как она метнулась в сторону и исчезла. Все на корабле говорили мне потом, что. это было «счастливое видение».
Я знал, что Свенд не заметил «торпеды», хотя это было нетрудно. Чувствуя себя более уверенно сейчас, я закричал по-английски и вытянул руку:
— Ahoy! Он здесь! Эхой! (1 Ahoy (англ.) — морской термин, оклик.)
Штурвальный Горджес со свойственной ему быстротой реакции понял сразу значение моего крика. Помощник капитана, наоборот, заколебался — ему был в диковину мой «профессиональный клич», заимствованный из приключенческих книжек, — и вопросительно посмотрел на Ларсена, стоявшего на носу. Ларсен тоже проявил необычную медлительность, он только обернулся и молча уставился на «воронье гнездо». Капитан не очень был силен в английском в отличие от Горджеса, чтобы понять точный смысл этого клича. Но сам крик и моя вытянутая рука произвели на него должное впечатление — они были достаточно выразительны и без слов. Он, безусловно, среагировал быстрее своего помощника, но его сигнала на мостик даже не понадобилось — «Курт Хансен» уже кренился, чуть не черпая бортом воду от быстроты, с какой Горджес поворачивал судно. В эти моменты взаимопонимание между рулевым и капитаном достигло такой степени, что Ларсену оставалось только выказать жестом свое удовлетворение и, повернувшись обратно, поустойчивее расставить ноги на орудийной платформе, дабы не потерять равновесия.
Возбуждение на судне тоже достигло высшей степени. Оно заставило вылезть на палубу даже моего заболевшего приятеля — Эрика: я увидел его — в лице ни кровинки — подымающегося по трапу при поддержке Лейфа. Эрик был страстным фотографом и обладателем самого дорогого немецкого фотоаппарата, который висел у него сейчас на ремешке. Но не успел он сделать и двух шагов по палубе, как вдруг оторвался от Лейфа и прижался к борту — его стошнило. Через минуту ему, видимо, стало лучше — он поднял голову к «вороньему гнезду» и махнул мне слабо рукой. Я обрадовался и помахал ему в ответ и стал снова смотреть на море.
Это произошло так быстро, что я не успел уловить момент: невдалеке под углом к поверхности моря всплывал наш кит — в нескольких румбах правее судна.
Опять Свенд не увидел его, а Горджес по моему крику нацелил судно туда, куда я показывал.
Моментом позже из воды прямо впереди нас стремительно поднялся первый фонтан. Он с такой силой вырвался из китовых ноздрей, что оглушил меня больше, чем свист пара, выбивавшегося через предохранительный клапан. Этот пронзительный свист продолжался целых пять секунд, свидетельствуя о том, как сильно нуждались легкие кита в воздухе. Потом последовали второй и третий фонтаны. Я ждал четвертого, но его не было...
Сейчас, основательно перепуганный, кит нырнет. На расстоянии пятидесяти ярдов от нас его огромная темная спина начала выгибаться над водой... Самый подходящий момент. Гарпунеры в те дни предпочитали стрелять в преследуемое животное не дальше, чем за сорок ярдов. Прицеливание и стрельба из гарпунной пушки — великое искусство, ибо катапультируемый пушкой гарпун летит по траектории, и надо целиться поверх китовой спины; насколько выше — это зависит от глазомера, силы ветра, угла наклона платформы во время выстрела и так далее. Сейчас не было ветра, но гарпунера от цели отделяло слишком большое расстояние, да и бортовая качка стала больше обычной. И вот Ларсен, который вел прицеливание неотступно — фонтан за фонтаном, — нажал спусковой механизм как раз в тот момент, когда синевато-стальная громадина начала серпом изгибаться над водой.
Я подумал, что он взял слишком высоко. Гарпун действительно сначала взлетел очень высоко над китом — с привязанным к нему линем, который развертывался в воздухе как желтая кобра, устремившаяся к своей жертве, — и я был уверен, что капитан промахнулся. Но гарпун быстро достиг высшей точки своей траектории — как раз над спиной кита, поднимавшейся прямо ему навстречу из воды... И в тот момент, когда арка выгибающегося кита также достигла своего максимума, готовая превратиться снова в длинную скользкую спину, чтобы погрузиться в глубины моря, гарпун вонзился в самую середину ее, значительно ниже спинного хребта.
Это был замечательный выстрел на таком расстоянии, жаль только, что гарпун попал в кита ниже, чем следовало бы. Позже я узнал, что идеальным считается такой выстрел, когда гарпун вонзается в китовую спину на такой высоте, что взрыв его боеголовки разрывает спинной хребет. Но винить Ларсена было не за что, ибо казалось чудом, что он вообще попал.
А вот результаты этого выстрела произвели на меня удручающее впечатление. Как только «цель была поражена», произошел взрыв. Облако белых брызг и пены поднялось в воздухе около кита, затем наверх полетели большие и малые куски разорванных внутренностей, как комья глины, вышвырнутые из сырой земли взрывом минометного снаряда.
С разорванными внутренностями, терзаемый страшной болью, кит сделал отчаянную попытку избежать смерти, сидевшей внутри, и рванулся прямо вперед. Гарпунный линь быстро ушел весь под воду, и пружина, при помощи которой линь на шкиве был прикреплен к фок-мачте и которая выдерживала нагрузку более двадцати тонн, очень быстро вытянулась до предела.
Можно было залюбоваться в эти решающие мгновения согласованными действиями всей команды, которым по-своему обучил ее капитан Ларсен. Каждый делал именно то, что ему нужно было делать, без единого слова и даже взгляда с его стороны. Он же немедленно после выстрела перезарядил гарпунную пушку при помощи специального матроса, который уже был тут как тут, и, пока Ларсен возился с пушкой, неотрывно следил за китом, несшимся по океану с бешеной скоростью рысака, решившегося во что бы то ни стало выиграть скачку в забеге между Жизнью и Смертью. И помощник капитана на мостике тоже не отрывал глаз от линя, шкива, пружины и человека у лебедки. В момент, когда кит был поражен, он сбавил скорость «Курта Хансена». Сейчас, когда пружина готова была вот-вот лопнуть, он увеличил скорость. В тот же момент лебедчик выбил тормозную колодку из лебедки, и с ее барабана начал постепенно разматываться и уходить под воду стальной трос — пока он не вытянулся больше чем на полмили. Наш «Курт Хансен» стал своеобразным механическим «удилищем» с длинной леской и действовал как заправский рыболов, подтягивающий к берегу попавшуюся на крючок рыбину. Ни фута лишней веревки или добавочной скорости, если это не диктуется крайней необходимостью. Так прошли два измазывающих часа, прежде чем «Курт Хансен», выигрывающий тем, что на нем не было никакого груза, а единственной помехой (но и тормозом!) при быстром преследовании являлся его собственный вес, улучил момент, когда кит обессилел, и спокойно, сажень за саженью подтянул его лебедкой к своему борту.
Как только началось подтягивание кита к «Курту Хансену», вся его команда собралась на палубе, чтобы посмотреть, какую добычу принесла многочасовая морская мистерия.
Битва кита за жизнь продолжалась так долго, и он был так тяжело ранен, что можно было диву даваться, как он еще держится, когда агония давно уже должна была кончиться! В нем с новой и новой силой возбуждался порыв к свободе, и он делал все новые и новые попытки удрать — даже с нашим недвижимым судном на буксире.
Я наблюдал за всем этим с душевной тревогой, и мне такая процедура стала казаться в какой-то степени ненужной и неуместной, а старый метод ручного загарпунивания кита — лучше, потому что там преследование кита велось на вельботах с копьями, чтобы вонзить эти копья в его жизненно важные органы и умертвить как можно быстрее (как я читал об этом в книгах) — во всяком случае, менее жестоко, чем наша игра в механическую «удочку-лебедку» и вспарывание живота киту. Безусловно, при ручном гарпунировании опасности для человека больше, однако в этой нашей охоте не было ни грана честной игры, которая наличествовала раньше в соперничестве человека и животного. А какой она должна быть, честная игра, в нынешних условиях? Это мне самому пока было неясно, и, кроме того — что греха таить! — у меня не было в те минуты времени искать ответ на подобные вопросы.
Все мои чувства обострились до предела, когда ярдов за семьдесят до судна кит «впал в панику», так называют китобои последние конвульсии этого огромного млекопитающего. Он крутился, изгибался и перевертывался; он вздрагивал, дрожал, содрогался всем телом, как гора от землетрясения. Там, где жемчужный пар бил недавно струей из его носа, сейчас густые струи крови — индийский рубин на солнце — пламенели в воздухе. Его двухлопастный хвост — это изящное, элегантное изделие самого талантливого мастера — Природы — поднялся, чтобы шлепнуть по воде, как бы стучась в поисках убежища в уже запертую для него дверь...
Потом внезапно он утихомирился и перевернулся на спину кверху своим желто-белым гофрированным животом, из-за которого английские китобои прозвали эту разновидность семейства китовых желтобрюхим китом, и в тот же момент последняя его живая кровь, алая на солнце, сверкая, подобно шелковой мантии, широко и далеко разлилась по поверхности воды. Уже я заметил спинной плавник акулы у кромки этой мантии, тут же исчезнувший под водой. Ощущение смерти стало таким близким, что затмило в моих глазах день, который так великолепно начинался. Но солнце висело уже низко над горизонтом, а свет его лучей был пронизан даже каким-то ангельским золотом.
Я посмотрел на Свенда. Ему, должно быть, такое зрелище было не впервой, и он по простоте душевной не смог, встретившись с моими глазами, скрыть выражения вины и совестливости на своем честном лице.
Я думаю, ему понятно стало, какие чувства владели мной, и, может быть, в качестве оправдания, он вдруг неловко заметил, как бы отвечая на мой вопрос:
— Видишь ли, парень, поймать такого кита, особенно такого большого кита, — очень много значит для нас. Он сможет прокормить много людей у нас на родине...
Я наблюдал, как кита пришвартовывали к борту судна. Круглая репица его хвоста как раз в том месте, где она плавно переходила в два совершеннейших, как будто изваянных скульптором, хвостовых плавника, разлетавшихся в стороны, подобно птичьим кры-лам, была крепко захвачена петлей троса и надежно принайтовлена тяжелой сдвоенной цепью из продетых в металлические трубки перлиней к фальшборту. Судно было оборудовано захватывающими приспособлениями, рассчитанными на двух китов. Я видел, как матросы затыкали чем-то похожим на хлопковый угар (1 Угар — в текстильной промышленности отходы, образующиеся при прядении.) дыры в теле кита, образовавшиеся от взрыва боеголовки гарпуна. Затем длинным острым ланцетом, называемым фленшерной лопатой, они проткнули брюхо мертвого кита, в образовавшуюся новую дыру вставили наконечник шланга от воздушного компрессора и стали накачивать кита, как футбольный мяч, — чтобы он держался на плаву. Закончив эту операцию, они тщательно законопатили дыру.
Тут я вспомнил о двух меньших китах, фонтанировавших следом за нашей жертвой, о которых мы в ажиотаже забыли Я быстро огляделся вокруг и обнаружил фонтан в полумиле от нас, под прямым углом справа от «Курта Хансена». Фонтан этот был меньше, чем у нашей китихи, но все же довольно внушительный.
К этому моменту я уже мнил себя опытным китобоем и, не дожидаясь Свенда, заорал вниз:
— Опять фонтаны!
Свенд обернулся ко мне и тоже заметил два, последовавших за моим первым, фонтана перед тем, как кит нырнул. Мы ждали признаков жизни от второго замеченного ранее кита, но больше фонтанов не было. Или он сфонтанировал до того, как я заметил его напарника, или же попросту удрал.
Свенд считал, что скорее всего случилось последнее. Когда второй наш кит погружался, он сказал мне:
— Молодой самец ныряет, удивляется, куда подевалась самка, и остается, чтобы найти ее. А другой, более трусливый, смывается...
Тем временем мой крик снова привел всю команду в движение. Тор Ларсен впервые с того времени, как мы начали охоту за первой нашей жертвой, стал выкрикивать команды. Он метнулся на палубу, проверил, хорошо ли принайтовлен к борту мертвый кит, и, удостоверившись, кивнул на мостик — возобновить охоту. Удача нам сопутствовала и в оставшуюся часть дня. Это была, на мой взгляд, даже сверхудача. Молодому и неопытному, бестолковому и наивному, обескураженному исчезновением большой и красивой самки, за которой он, по всей очевидности, «ухаживал», самцу этому, конечно, было не под силу соперничать с «Куртом Хансеном» и его непонятным, одержимым капитаном. Тор Ларсен загарпунил этого кита за четверть часа до захода солнца, и выстрел капитана был настолько точен, что спинной хребет незадачливого самца оказался сломанным начисто. Агония была короткой — и никакой «паники», как в первый раз. С последним отсветом вечерней зари он тоже был пришвартован к нашему борту.
Сокращенный перевод с английского Г. Головнева
