Окончание. Начало в № 8
Он бродил до вечера по улицам Гамбурга. В нем жило непреодолимое влечение к кораблям, гаваням, морю. Были ли у его сверстников такие же затаенные, вышедшие из моды мечты, о которых они стыдливо умалчивали? Он выпил пива с норвежскими моряками, отправлявшимися в Бостон. Помощнику повара пришлось остаться на берегу из-за аппендицита. Он не знал, шутили они или нет, предлагая ему занять вакантное место. Бостон не входил в извечный сказочный маршрут, начинавшийся в Александрии и кончавшийся в Вальпараисо. Но все-таки. Он с увлечением читал Верселя, Сендрара, Пейссона, Конрада. Потом — как и все — Сэнт-Экзюпери и Камю. Сын мой, ты будешь человеком. Славный парнишка, учившийся с ожесточением, чтобы заслужить стипендию и оправдать принесенные матерью жертвы. Май шестьдесят восьмого года сделал для него очевидным то, мысль о чем терзала его уже давно: стоит ли карабкаться на ярмарочный шест, чтобы добыть в награду протухшие окорока? После этой бури ни малейшего свежего ветерка, мертвый штиль, единственная отрада — побренчать на гитаре. Никакого желания попытаться спилить шест. Когда он вернулся из Божона, он нашел квартиру пустой и мать в больнице. Очередная серия сеансов лечения сном. Так было с самых давних пор. Сын Венеры не знает, что ему-то еще повезло. Семнадцать расстрелянных, двадцать восемь сосланных в концлагеря и мальчишка, получивший в наследство мать-неврастеничку: прекрасные трофеи, папочка. Почему она ему никогда ничего не говорила? Он долгое время думал, что смерть его отца объясняет все, а также смерть Шарля, их первого сына, его старшего брата, скончавшегося от лейкемии в 1949-м, в шестилетнем возрасте. Детство, благочестиво проведенное между алтарем отца — на камине, и алтарем брата — на ночном столике матери. Нельзя все время жить с мертвыми. Другие вспоминают о них лишь в день всех святых, Он мог бы дать голову на отсечение, что его мать никогда больше не знала мужчины. Совершенно зря. Родители его друзей разводились, заводили любовников и любовниц, а он оставался у подола безупречной матери, лезшей для него из кожи вон, как в романе Бальзака. Мать Горио. Это было столь же невероятным, как и его мечты о кораблях, бороздящих океан на пути в Такому.
Но вот уже неделя, как его преследует мысль о том, что все может быть объяснено иначе, и болезненная преданность двум усопшим вовсе ни при чем. Его мать тоже занимает свое место среди трофеев. Думаешь, что вышла замуж за порядочного человека, и оказываешься в постели доносчика. Если бы старик еще был способен просто покончить с собой сразу, никому не мозоля глаза. Чем должны были быть эти четыре года агонии, с призраками расстрелянных, с возвращением ссыльных, превратившихся в живые скелеты? Конечно, мать не могла не свихнуться между сорок четвертым и сорок восьмым. Смерть Шарля в сорок девятом была последним ударом. Бедная старуха. Но она-то понимает, почему ее муж все выложил еще до первой зуботычины? А может быть, здесь и понимать нечего. А та сволочь, комиссар, он действительно искренне уверен, что склонность доносить на своих товарищей может передаваться от отца к сыну? Нет, даже если норвежцы не шутили, даже если бы не требовались документы и профсоюзная карточка, он все равно бы не променял этого Рюди на Бостон.
Он взял на обед кислую капусту и, запивая ее пивом, ждал в забегаловке около бюро, адрес которого ему дала Грета. Он направился туда сразу же по прибытии в Гамбург. Это была жалкая лавчонка, обклеенная афишами, восхвалявшими достоинства различных ночных кабачков. Пожилая женщина, сидевшая за прилавком, не говорила по-французски и упорно старалась всучить ему билет на экскурсию в «Гамбург-секси». В конце концов она велела зайти в десять часов. На этот раз в бюро был народ. Человек шесть мужчин разного возраста, черноволосые, с матовой кожей, курили, сосредоточенно рассматривая кончики своих ботинок. Старушка улыбнулась ему и сделала знак рукой, предлагая набраться чуточку терпения. Было всего лишь без четверти десять. Вошло еще несколько мужчин мрачноватого вида, с блуждающими взглядами. В пять минут одиннадцатого крохотный «фольксваген» остановился на краю тротуара, и старушка мотнула головой. Он понял это как знак, что из машины выйдет Рюди. Трудно сказать, сколько ему можно было дать лет. Он был маленького роста, очень худой, бледный, на лбу челка, жидкие, соломенного цвета волосы, на носу очки, тонкие, еле заметные губы. Может быть, лет пятьдесят пять. Но, в контраст всему этому — живая походка юноши, шаг твердый, как у завоевателя.
— Добрый вечер. Вы господин Рюди, не правда ли?
Человек вздрогнул. Он был ошеломлен, что подтверждал испуганный взгляд, которым он обвел всех в комнате.
— Я был у Карла Рихтера и теперь приехал повидаться с вами. Я сын Мориса Ваннье, которого вы арестовали во время войны, мне бы очень хотелось получить возможность, если это вас не слишком затруднит, побеседовать с вами о человеке, который был моим отцом.
У него был целый день на то, чтобы тщательно отделать эту первую фразу. Не спугнуть рыбку, зажимать тиски не спеша.
— Морис Ваннье? Группа «Марс»? Ах, боже мой! Ах, какой сюрприз! Если бы мне сказали, что в один прекрасный день...
На лице такая радость, будто он жил все эти двадцать пять лет в ожидания именно этого дня: сжал его ладони своими бледными пальцами, вцепился в запястья, добрался до локтей. Можно было подумать, что перед ним сын однополчанина, свалившийся с неба. Кто мог предположить, что все это будет так отвратительно?
— Я вижу, сегодня вечером вы заняты, но завтра...
— О нет! Нет, старина! Вы — мой, я вас не отпущу! Подумать только, сын Ваннье. Единственная проблема — это ваш костюм. Я бы не сказал, что вы хорошо экипированы для совместной поездки с моими герцогами. Я говорю «моими герцогами», полюбуйтесь на них, вы видели рожи этих метисов?.. Ни пиджака, ни галстука? Но мы для вас все подыщем. Кстати, вы совершеннолетний? Двадцать один год? Прекрасно, прекрасно Заходите в эту клетушку. У нас был две недели назад один мексиканец вашего роста, который облевал свой пиджак. Он отлично вам подойдет. Вы будете повыше ростом, чем ваш папа? Ах, Морис Ваннье, вы только скажите! Нет, нет, старина, не нюхайте, все было отдано в химчистку. И держитесь, вот отличный галстук. Превосходно одет для экскурсии в «Гамбург-секси».
Он переигрывал, это было несомненно, но тем не менее, казалось, что он испытывает радость. Они вышли в большую комнату. Рюди обратился на испанском языке к мужчинам, которые находились между дверью и прилавком. Один за другим все вышли на улицу, бросили окурки на тротуар, пригасили их подошвами ботинок и стали залезать в маленький автобус.
— Я занимаюсь клиентами с испанским языком. На этот вечер у нас как раз чистокровные испанцы. Работать с ними прямое наслаждение. Достаточно показать им полуобнаженную женщину, и они уже впадают в транс. Вы любите женщин? Прекрасно, старик, я обещаю, что у вас будет великолепный вечер!
Он предпочел бы лечь спать. После ночи у Рихтера и блужданий по Гамбургу у него к вечеру уже слипались ресницы. Рюди расспросил его о Рихтере и заставил его рассказать о том, как отец записался в дивизию Леклерка, какие получил раны, когда умер.
— Как это грустно. А ваша мать, она еще жива?
— Вы знали также мою мать?
— Нет, нет. Абсолютно нет.
Что-то торопливое и неестественное в голосе.
— Моя мать умерла пять лет назад.
— А, очень хорошо.
Почему это — «очень хорошо»?
— Так, значит, вы теперь сирота без всякой поддержки в этом мире и, очевидно, без денег. Как бы я хотел иметь возможность помочь вам стать на ноги.
Он не знал, что ответить. Рюди, разумеется, не производил впечатления человека, который мог бы разыгрывать роль благодетеля. Он чувствовал, что Рюди все время не сводит с него глаз. Взгляд холодный и испытующий. Каждый раз, когда он сам поворачивал голову, чтобы посмотреть на Рюди, тот обращал к нему лицо, озаренное притворной улыбкой, и одновременно разглаживал свои жидкие волосы на лбу. А эта мания каждую минуту трогать его за локти или плечи? Казалось, Рюди испытывал потребность убедиться в том, что все это не сон, и сын Мориса Ваннье действительно сидит рядом с ним в маленьком автобусе, направляющемся к Сан-Паули.
Они остановились перед ночным кабаре с ослепительной неоновой вывеской. Рюди пересчитал при выходе клиентов и ввел свое стадо в пустой мрачный зал, где воняло недокуренными сигарами. Испанцы покорно заняли места за столиками.
— Идите сюда, здесь нам никто не будет мешать.
Три музыканта лениво подняли инструменты, затем на эстраде появилась девица в монашеском платье и начала раздеваться под звуки вальса «Дунайские волны».
— Подумайте, всего лишь пятнадцать человек. Еще год назад у меня их бывало до пятидесяти. Копенгаген нас скоро начисто сожрет. Если вы не торопитесь, можете полюбоваться. Я уже был здесь не раз и все это видел.
— Гооподин Рюди, я приехал в Гамбург, чтобы поговорить с вами об отце.
— Не называйте меня Рюди. Здесь я — Пауль Мюллер. Рюди — это имя было у меня во время войны, Рюди фон Мерод. В Аргентине, где я жил с сорок пятого по шестьдесят первый, но там скверный климат, я называл себя Пабло де Сантанилла. А моя настоящая фамилия Дюран. Почему вы смеетесь?
Мрачноватого вида официант поставил на их столик стакан воды и бокал виски. Рюди взял стакан с водой и вынул из кармана маленький пузырек, содержимое которого он вылил в воду.
— У меня такой желудок, какого я не пожелал бы и своему худшему врагу. Что вы хотите знать о своем отце? Ваша мать должна была вам все рассказать.
— Она мне никогда ничего не говорила. Я узнал случайно, совсем недавно, что он участвовал в Сопротивлении и что вы его арестовали. Я никак не могу понять, почему он говорил.
— Ваш вопрос неправильно поставлен, — сказал Рюди. — Если бы ваш отец не говорил, то я понимаю, что вы могли бы спросить, почему? Все говорят, дорогой мой, все.
— Конечно, если применены соответствующие средства.
— Вы знаете, тут многое преувеличивают. Я, например, — и, конечно, Рихтер вам это сказал,— я не был зверем.
— Он говорил как раз противоположное.
— Прекрасно. Я вижу, что он предпочел выступить перед вами в роли джентльмена. Ну что же, действительно, ему не приходилось пачкать себе руки, потому что это делали за него другие, и ему доставляли людей готовеньких, как на подносе. Если ему надо было еще что-то из них вытащить, он шептал им: «Я, абвер, немецкий офицер, не трону волоска на вашей голове, но если вы будете упрямиться, я отправлю вас в гестапо». Ловко придумано, не правда ли? Хорошо, я признаю, что иногда мне приходилось прибегать к энергичным мерам, но это было необходимо очень редко. Зачем утомлять себя, зачем бить и пытать, когда достаточно просто слегка подействовать на воображение? Я сейчас объясню вам мои приемы. Однажды я проходил на бульваре Сен-Жермен мимо магазина хирургических инструментов. Поверьте мне, старина, это было как озарение свыше! Дикие штуковины, знаете ли, блестящие и такие острые, что от одного взгляда на них мурашки начинали бегать по спине. Я их держал в ящике стола, и, когда ко мне приводили какого-нибудь упрямца, я не говорил ничего, но я вынимал свои инструменты один за другим и клал их перед собой. Потом я бросал взгляд на парня и произносил грустным голосом: «Ты хочешь, чтобы мне пришлось прибегать к этим вещам?» Ответь он мне «да», я, право, бы не знал, что и делать. Но, как правило, этого было достаточно. Они посмотрели три следующих номера, после чего Рюди хлопнул в ладоши, чтобы собрать своих испанцев, которых он пересчитал у двери.
— Вы не едете с нами дальше?
— Я почти не сомкнул глаз прошлую ночь. Я думаю, что мне лучше идти лечь спать.
— Но мы только начали наш разговор. Не валяйте дурака! Я еще должен вам рассказать невероятные вещи о вашем отце!
Маленький автобус покинул Сан-Паули и бесконечно долго колесил по темным улицам. Он заснул, каждое резкое торможение его пробуждало, но он снова тотчас же засыпал, несмотря на неприятное чувство, которое вызывал постоянно уставленный на него взгляд Рюди. Он по-настоящему проснулся, только когда автобус остановился. Рюди улыбался, приглаживая волосы на лбу. Казалось, что его улыбка включалась автоматически, стоило ему только коснуться своей челки. Автобус стоял около большого строения, стены которого были выкрашены известью. Здесь находился манеж, над центральным скаковым кругом возвышались трибуны, где уже расположилось с полсотни американцев, мужчин и женщин, приветствовавших появление новых зрителей радостными криками. Испанцы прошли с высоко поднятыми головами и сели в стороне. Между двумя группами воцарился холодок. Но на дорожке уже появилось пять неоседланных лошадей с голыми наездницами. Они сделали несколько кругов шагом, затем перешли на рысь. Американцы нагибались, чтобы лучше видеть, испанцы сидели на своей трибуне прямо, одним глазом посматривая на обнаженных амазонок, другим, презрительным, на американцев, куривших и испускавших крики.
— Если я правильно понял, вы заставили говорить моего отца, выставив перед ним вашу кухонную батарею?
— Дело было не в этом, мой дорогой мальчик, он стал бы говорить и без кухонной батареи, он был достаточно умен, чтобы все понимать. Вы бы предпочли, чтобы он дал себе выпустить потроха? Героизм? «Марсельеза» на ложе пыток? Взгляните перед собой и подумайте обо всех бравых солдатах, которые погибли под Сталинградом или в Норвегии. Для чего? Для того чтобы их внучки за двадцать пять марок показывали свой зад иностранцам? Старик, надо оставить героизм идиотам. Да послужит он им утешением. Если бы я был на вашем месте, я не стал негодовать из-за того, что мой отец, видите ли, открыл рот, но я упрекнул бы его в том, что он три года разыгрывал из себя героя, не положив себе в карман кругленькую сумму денег. А я хотел бы вам сказать, что монеток около него было много. Тридцать тысяч фунтов стерлингов, это сколько на нынешние франки?
— Не знаю. Но, конечно, солидная пачка.
— А если я вам скажу, что есть тридцать тысяч фунтов, которые ждут вот уже двадцать пять лет, чтобы мы их поделили между собой, что вы мне на это ответите?
— Что вы сумасшедший.
— Тридцать тысяч фунтов. Больше чем по двадцать миллионов старых франков каждому, если мы их поделим.
Он действительно казался немного помешанным. На кругу лошади мчались галопом, наездницы припали к их шеям, вцепившись в гривы. В воздухе стоял сильный запах конского пота.
— Послушай, ты славный парень, и я рискну рассказать тебе всю историю. В феврале сорок четвертого мы держали под своим контролем одну подпольную радиостанцию, у которой была связь с Лондоном. Никто в Лондоне не знал, что их передачи попадают в наши руки. Однажды мы расшифровали сообщение о том, что некто Боб должен быть выброшен с самолета во Франции. Его основная миссия состояла в том, чтобы принять командование группой, осуществлявшей саботажные акции в Нормандии, но он должен был 18 февраля быть проездом в Париже и передать тридцать тысяч фунтов стерлингов организации «Марс», потребовавшей денежных фондов. Надеюсь, можно тебе и не говорить, что я навострил ухо: тридцать тысяч — это большие деньги. Попади они мне в руки, я мог бы скрыться и отсидеться в каком-либо тихом уголке, пока кончится вся заваруха. К несчастью, время и место встречи между Бобом и представителем «Марса» были переданы по другой радиостанции, которая не находилась под нашим контролем. Единственный способ накрыть Боба и его сокровище состоял в том, чтобы напасть на след «Марса». Мы трудились день и ночь, лезли из кожи, но я опускаю все эти детали. Короче, восемнадцатого утром, когда я уже готов был поставить крест на этом деле, происходит чудо: мне выдают Луну. Луна — это твой отец. Я быстро узнаю, что у него встреча с Бобом за завтраком в ресторане «Ля Куполь», на бульваре Монпарнас. Я устраиваю мышеловку с помощью двух ребят. Теперь слушай внимательно. Я вижу, как появился Луна, которого я опознал по фотографии, и я слежу за ним внутри ресторана, полагая, что он наведет меня на Боба. Луна замечает моих ребят, у которых был действительно несколько подозрительный вид. Он спускается вниз, где туалет, покупает жетон и заходит в кабину телефона-автомата. Я стою как раз напротив у писсуара. Он говорит пять или десять секунд максимум, вешает трубку и направляется к выходу. Что я должен делать? Если я его арестую на тротуаре, в таком случае, очевидно, прощай. Боб! Ты знаешь «Ля Купель»? Огромный зал, за столиками человек двести. Если бы у меня были люди, я бы часть поставил у дверей, а с другими обыскал всех, но у меня только два человека, чтобы дело осталось между нами: нельзя же, чтобы деньги попали к Рихтеру. Улавливаешь?
— Более или менее. Но я не понимаю, куда вы клоните?
— Терпение. Ясно, что твой отец позвонил кому-то, чтобы сообщить о слежке и попросить осторожно вывести Боба, которого он, очевидно, уже заметил, когда шел в туалет. Сказано — сделано. Но бедняге Бобу в этот день решительно не везло. Отправившись из «Ля Куполь» на Северный вокзал, он сразу же наткнулся на полицейский контроль и предпочел проглотить цианистый калий. Что же касается денег, он, очевидно, сказал товарищу твоего отца, где он их спрятал после приземления. Я знаю, что с собой денег у него не было — мои ребята все-таки обшарили всех, кто выходил из «Ля Куполь» с пакетом или портфелем. И, слушай меня как следует, с тех пор никто никогда не слышал ни слова об этих тридцати тысячах фунтов. Исчезли! Испарились! Через мои руки прошли все шефы «Марса», и ни один не знал, куда девался пакет. Кроме того, разумеется, кто-то его слямзил, но у него не было охоты об этом болтать. Хитрец, который уже тогда думал, как будет жить после войны.
— Я не понимаю. Если кто-то взял деньги, то как же их можно от него получить. Он же их, очевидно, растратил.
— Ты хочешь оказать, что он пустил их в оборот. Этого сорта люди не тратятся на танцовщиц. Держу пари, он сможет нам отдать тридцать тысяч и у него еще останется на сигареты. Даже после всех девальваций.
— А зачем ему их отдавать?
— Так ведь он же их украл, старик. Это совсем нехорошо. В этом его убедить нетрудно. Вот тут-то как раз и нужен ты. Я в особом положении. Я могу, конечно, заявиться во Францию, но до поры до времени лучше этого избегать. Этот тип может послать меня ко всем чертям. «Убирайся прочь, поганый живодер, или я позову полицию». А ты, ты — сын Луны, и не твоя вина, что твой папа был излишне разговорчив. Тебя нельзя выставить за дверь. У тебя есть право, ты понимаешь? Ты молод, и тебе нужны деньги, чтобы стать на ноги.
— Но вам придется сказать мне его имя? Вы знаете, кто это?
— Ты очень хитрый! Нет, каждому его доля денег и его доля работы. Я ввожу тебя в курс дела, ты находишь типа из «Марса», который быстро разбогател после войны, а потом уже мы беремся вдвоем доить золотого тельца. Ну, что ты об этом думаешь?
— Я не знаю, что вам ответить. Все это слишком неожиданно. Я должен подумать. И есть вещи, которых я не понимаю.
— Например?
— Ну вот хотя бы я не понимаю, почему вам не удалось узнать от моего отца, с кем он говорил по телефону, хотя вы добились того, что он выдал вам всех своих товарищей?
— Так это потому, что он начал говорить почти что сразу. Мы едва только прибыли на авеню Анри-Мартен, как он уже выдал нам всю свою организацию! Я был не один, ты понимаешь, я не мог оставить у себя человека, который раскрывает нам всю сеть. Рихтер явился в отель «Лютеция» ровно через пять минут. Я позволил ему начать всю охоту, но ни слова не сказал о телефонном разговоре: пока тридцать тысяч ливров находились еще неизвестно где, у меня оставалась надежда. Та же тактика с другими типами из «Марса»; я допрашивал их о деньгах, но не говорил ни слова про телефон. Только твой отец знал, кто присвоил деньги, но я подозреваю, что он предпочел выйти из игры. Ему не было смысла ворошить грязное белье. Короче говоря, это что-то вроде наследства, которое он тебе оставил. Ты не находишь?
— Если вам угодно. Но вы уверены, что этот тип раскошелится?
— Ты его найдешь, ты вызовешь меня, и остальное — это уже не твоя забота.
Может быть, Пуарье?
Бульвар Монпарнас. Парочки полицейских прогуливаются с мечтательным видом, не сцепив, однако, свои мизинцы, как это сделали бы сенегальские стрелки. Несколько бородатых юношей, сидя на корточках, рисуют на тротуаре портреты Че Гевары и лики Христа, которые получаются похожими друг на друга и на рисующих. Недовольный глотатель огня упрямо требует, чтобы ему бросили еще одну монетку. Одиннадцать часов вечера. 31 июля. Обычный прилив машин, ищущих место для стоянки, привычное смешение макси-платьев и мини-юбок, комбинезоны и брючные костюмы, стирающие грань между полами.
Он вошел в ресторан и увидел Рюди, сидящего в глубине направо, который заметил его тоже и начал поглаживать свои волосы, что тотчас же вызвало на лице автоматическую улыбку. Он сделал ему знак оставаться на месте, прошел дальше и спустился вниз, где находился туалет. Он приобрел жетон у дежурной телефонистки и зашел в кабину телефона-автомата. Его разговор длился всего несколько секунд. Он вышел из кабины, поднялся наверх и пересек весь ресторан. Рюди привстал с места, когда он проходил недалеко от него, и сделал неуверенный жест правой рукой. В ответ он покачал головой, предлагая тому еще немного потерпеть. Рюди опустился на табурет, улыбка исчезла, в глазах за очками без оправы появилось беспокойство. Он шел к двери, сдерживая себя, чтобы не бежать. Никогда в жизни он не был так счастлив. Высшая радость. На сей раз в игре все зависело от него. Но это была не игра и даже не театральное действие, хотя он в точности повторял жесты и поступки, совершенные его отцом двадцать пять лет назад: это была почти религиозная церемония. Ему трудно было бы объяснить, что он переживает.
Выйдя на террасу, он подошел к комиссару, перед которым стояла рюмка коньяка. Их круглый столик не был виден с того места, где сидел Рюди.
— Все в порядке, — сказал он, садясь за столик, — еще несколько минут терпения.
— Но что за цирк! Если бы я знал, я не оставил бы свою жену одну укладывать чемоданы.
Комиссар собирался на следующий день выбраться наконец из Парижа в Бретань, где он всегда проводил отпуск.
— Я повторяю тебе, что не смогу заняться этим делом. Было бы лучше сразу поручить все это другому коллеге.
— Нет, нужно, чтоб это были вы.
— Почему я? И зачем все эти клоунские выходки? Ну, если ты просто взялся меня дурачить...
Дежурная телефонистка, пройдя весь ресторан по стороне, противоположной той, где сидел Рюди, вышла на террасу, негромко крича: «К телефону! К телефону!» Она держала в руках маленькую черную доску, на которой было написано мелом: «Месье Рюди фон Мерод».
— Странное имя, — пробормотал комиссар.
— Оно вам что-нибудь напоминает?
— Я не сказал, что оно мне что-нибудь напоминает, я сказал, что это странное имя. Ты перестанешь меня злить? Послушай, мне все это надоело, и я ухожу...
— Погодите, вот этот человек!
Дежурная телефонистка закончила свой обход, и Рюди большими шагами помчался к двери. Он встал, чтобы преградить ему дорогу.
— Добрый вечер. Пройдите, пожалуйста, сюда.
Крепко сжав рукой щуплое плечо Рюди, который не оказывал никакого сопротивления, он подвел его к столику и усадил на заранее приготовленный для него стул.
— Разрешите вас познакомить с комиссаром Шалэ. Комиссар, перед вами господин Дюран, он же Пабло де Сантанилла, он же Пауль Мюллер. Вы узнаете его?
— Никогда не видел эту птицу.
— Он работал для абвера под именем Рюди фон Мерод, и вы, конечно, видели его на авеню Анри-Мартен после вашего ареста.
— Я чувствовал, что его имя мне что-то напоминает. Но я его вижу в первый раз. Я никогда не был на авеню Анри-Мартен.
— Я же вам объяснил, что Рихтер взял дело в свои руки, — сказал Рюди, пожимая плечами,— кроме вашего отца, все члены группы «Марс» были доставлены в отель «Лютеция», и я беседовал затем только с шефами организации.
— Рюди фон Мерод, комиссар, наемный палач, скрывавшийся в Аргентине, потом в Германии. Вы можете его взять, я отдаю его вам.
— Ты говоришь о прекрасном подарочке как раз накануне моего отъезда в отпуск. Но для начала я хочу, чтобы ты объяснил, что к чему во всей этой истории.
Он объяснил. Поездка в Германию, встреча с Рюди, рассказ об аресте отца, тридцать тысяч фунтов стерлингов.
Его голос дрожал от волнения.
— Сначала я подумал на Пуарье. Но Пуарье не было необходимости воровать деньги, чтобы открыть контору «Импорт — экспорт» на Елисейских полях: он унаследовал свое дело от отца. Другие члены группы, которым удалось выжить, стали работать там же, где и до войны, и никто из них не живет не по своим средствам. Пуарье, с которым исподволь завел об этом речь, мне даже сказал, что товарищество нередко бывает вынуждено оказывать то одному, то другому финансовую помощь. И тогда я начал размышлять...
Поставьте себя на место моего отца. Его выдали Рюди только утром того дня, когда была назначена встреча, и он ничего об этом еще не знает. У него нет никаких оснований предполагать, что ему грозит опасность. Он приходит в «Ля Купель», он замечает Рюди и его типов, но почему он должен думать, что они поджидают именно его? Он видит Боба, он видит Рюди и его людей, и он, конечно, приходит к выводу, что Боба засекли и теперь хотят воспользоваться им как приманкой. Следовательно, он не мог звонить товарищу, чтобы тот пришел и вывел Боба. Это означало бы отправить товарища прямо в пасть к волку. Но в таком случае кому же звонил мой отец? Потому что он действительно звонил — Рюди на этом категорически настаивает. Ни один из бывших членов группы «Марс» ничего не знает об этом звонке, хотя они минута за минутой восстановили все малейшие обстоятельства провала их сети. Не так ли, господин комиссар? Можно, конечно, предположить, что разговор был случайный, не связанный с Сопротивлением, но это маловероятно. Я не могу себе представить, что мой отец позволил себе роскошь прогуливаться под носом у Рюди для того, чтобы договориться о визите к зубному врачу. Телефонный звонок был рискованным делом, и должна была быть причина, почему мой отец пошел на этот риск. Причиной был Боб. Мне потребовалась целая неделя, чтобы я до этого дошел. Боб может быть засечен или даже уже задержан и затем посажен за столик как приманка? Этого предположения достаточно, чтобы мой отец не стал к Бобу подходить и не стал никого за ним посылать. Но если эта гипотеза ошибочна? В конце концов нет никаких доказательств, что Рюди явился в «Ля Куполь» из-за этого Дела. Ловушка может быть расставлена кому-нибудь другому, не имеющему никакого отношения к Бобу и «Марсу». Вывод: надо предупредить Боба, надо дать ему понять, что контакт невозможен и что он должен как можно скорее оставить это опасное место. Как осуществить это, не прибегая к излишнему риску? Отец нашел решение за десять секунд. Я просиживал здесь вечера, прежде чем сумел понять, что же он сделал. «Ля Куполь» — это единственный ресторан, который я знаю, где не вызывают клиентов через радиорепродуктор к телефону: дежурная телефонистка обходит зал с черной доской, которую вы видели. Отец действовал совершенно так же, как и я на ваших глазах. Он взял жетон, набрал номер «Ля Куполь» и попросил телефонистку найти господина Боба. Реакция Боба была как раз такой, на которую рассчитывал мой отец и какая только что была у Рюди — он испугался и поспешил убраться из опасного места. Что же касается Рюди, то он ничего не понял и даже не заметил телефонистки и ее черной доски. Вот как мой отец спас Боба.
— А что это меняет? — спросил комиссар.
— Бобу от этого не легче, — сказал Рюди, — он все равно сразу же влип на Северном вокзале и предпочел сыграть в ящик. Ну, а я признаю, что дал себя провести, но не так-то уж трудно распутывать все задним числом на холодную голову. Я был в самом пекле. Конечно, бывали ошибки.
— Мой отец был тоже в пекле! И однако он мгновенно понял, что надо делать!
— Никто никогда не отрицал того, что твой отец был очень умен. Короче, если я правильно понимаю, ты заставил этого типа поверить, что ты нашел того, кто украл деньги, и он может явиться, чтобы завершить дело?
— Абсолютно верно. Я думал, что правильно поступлю, отдавая вам в руки этого поганого живодера. Но теперь я не уверен, что это так, если судить по вашему лицу.
Лицо по меньшей мере раздосадованное. Как будто вся эта история смертельно скучна — и только. Он ни разу не взглянул на Рюди с самого начала встречи. Посматривал на соседний столик, за которым громко смеялась смуглая девушка в костюме цыганки. Надо сказать, что обстановка была неподходящая. Люди рассказывали о своем отпуске тем, кто уезжал. Завтра Бретань. Красные носки и сандалеты. Он будет удить рыбу. Рюди был, вероятно, для него всего лишь старым протухшим карпом, вытащенным из бочки забвенья. Полицейские любят только свежую рыбу.
— Ну нет, ты хорошо поступил. Не беспокойся, этим подонком займутся.
— Господин комиссар, — сказал Рюди, — можем мы поговорить одну минутку наедине.
Они встали и вышли на бульвар. Пять или шесть минут спустя комиссар вернулся один.
— Его уже увезли?
— Нет, я его отпустил.
— Что?! Вы хотите сказать, что он на свободе?
— Не горячитесь. Для проформы его приговорили бы к смертной казни, помиловали, пожизненная каторга, ускоренное сокращение сроков, на свободе через пять лет — и все это на денежки, которые сдирают с налогоплательщиков.
— Мне на них наплевать!
Я расскажу обо всем журналистам! Я донесу на вас!
— Послушай меня и не валяй дурака. Твой Рюди нам полезен. Он поставляет информацию нашей службе разведки.
— Он? Да он таскает туристов по ночным кабачкам Гамбурга!
— Вот именно, он возится с дерьмом, и иногда в его руки попадают любопытные вещи. Наши спецслужбы, как ты понимаешь, вынуждены работать с людьми самого разного сорта. Я этого не одобряю, заметь, но я констатирую. Такова уж их профессия. Я прошу тебя быть разумным и понять, что было бы очень неудобно, если бы это выяснилось на суде и стало достоянием публики. Нас бы смешали с грязью, ты понимаешь?
— Я не собираюсь защищать честь французской специальной службы.
— Разумеется, но ты должен, может быть, подумать о чести своего отца и о покое своей матери. Если будет суд, дело группы «Марс» выплывет на поверхность. Подумай, прежде чем ответить.
— Мне не надо думать, я уже столько думал, что понял, почему мой отец выдал группу.
— Это интересно. Растолкуй мне, пожалуйста.
— Он хотел прикрыть Боба и дать ему достаточно времени для спасения. Боб был какой-то очень важной фигурой. Шеф, посланный из Лондона, чтобы возглавить всю сеть саботажа на севере Франции. Мой отец занял гестапо или абвер — короче, немцев — птицами помельче, чтобы избежать риска подвергнуться пыткам и выдать Боба, его приметы. Это как в шахматы, когда жертвуют пешкой, чтобы спасти короля.
— Спасибо за пешки. Семнадцать человек к стенке, чтобы спасти одного, которого никто не знает и которому ничто не грозит, ибо твой отец должен был полагать, что Боб сумел бесследно скрыться. Что это тебе, кино, что ли?
— Я читал один рассказ, где шеф группы поступил именно так.
— Прекрасно. Вот что я тебе предлагаю: я задержу Рюди, устроим суд, и ты выложишь судьям свое объяснение. Надо же их будет чем-то поразвлечь. Согласен?
— Уходите. Оставьте меня в покое. Я больше не хочу вас видеть.
Комиссар встал, сделал два шага к тротуару, вернулся и снова сел.
— Скажи мне, малыш, тебя действительно так мучает вся эта история с твоим отцом?
— А что же в этом странного?
— Если бы ты мне так не хамил, когда мы встретились, я бы тебе ничего не рассказал. Я потом жалел.
— Ваши сожаления не помешали вам предложить мне адрес Рихтера при условии, что я буду работать осведомителем. Та же работа на факультете, какая у Рюди в его кабаках. Еще хуже, потому что у Рюди нет друзей среди его клиентов.
— Полицейский как дантист, он ищет гнилое место, червоточину, но это не значит, что он за нее несет ответ. Рюди тоже искал червоточину, предлагая тебе это дело с тридцатью тысячами, и факты говорят о том, что он ее нашел, ты все-таки провел некоторое расследование вокруг Пуарье. Ты видишь, все не без червоточины. Надо с этим смириться.
— Я наводил справки о Пуарье из простого любопытства. Тридцать тысяч меня не интересовали. Я только хотел расставить ловушку Рюди.
— Ну, скажем, что у тебя еще нет червоточины. Потерпи, это придет. До свидания.
— А вы довольны? Вы сможете спокойно отправляться в Бретань?
— Разве у меня довольный вид?
Комиссар протянул руку, несколько секунд она висела в воздухе, потом он пожал плечами и ушел.
— Три плюс четыре, итого у нас получается семь, включая сервис, месье.
Он забыл даже расплатиться, придется и это сделать за него.
В действительности, теперь все было уже не до такой степени невыносимо плохо. Да, трус, а не герой смотрит с фотографий на камине. Только и всего. Не пускать же себе пулю в лоб из-за старых снимков. Куда хуже матери, которая бесконечно пичкает себя либриумом, чтобы как-то отделить живого человека, державшего ее в своих объятьях, от предателя, который послал на расстрел товарищей. Банальные пожелтевшие фотографии и рядом награды, которые кажутся смешными теперь, когда все знаешь; что же до наследственной склонности к предательству, то комиссару теперь-то уже крыть нечем. Дело закончено. И если рассмотреть реальные итоги, то, честно говоря, он мог обойтись без этой поездки в Германию и отправиться с ребятами на юг. Но он ни о чем не жалеет. Ему многое стало ясно. Невероятно даже, как много он смог понять за какие-то несколько недель. Он и не знал в мае шестьдесят восьмого, до какой степени он был прав, желая, чтобы все стало по-другому. Правда, он не знал тогда, что для этого мало баррикад в Латинском квартале. Не изменишь общества, сдирая мостовую, словно его кожу. Подлецы научились принимать удары. Не эти несчастные ослы из полиции, а другие, те, которые, как гангрена, разлагают все живые ткани организма. Мировая война, пять лет планета в огне и в крови, тридцать или сорок миллионов убитых, но как они ловко вывернулись, чтобы склеить куски, подлатать машину, засунуть Си-рио снова в гараж и построить дом для Рихтера из стекла и бетона, еще более роскошный, чем тот, какой был у него раньше. Вплоть до Рюди, подобранного французскими спецслужбами после его «работы» в гестапо. Или в абвере? Какая разница? Комиссар был прав: червоточина разъедает все. И надо все выскоблить. Но это будет нелегко. Ничего не достигнешь, если ограничишься тем, что будешь считать себя непричастным ко злу и поигрывать на гитаре, как эти юные бородачи-наркоманы, которые размалевывают тротуары в надежде извлечь пару монеток из кармана комиссара или Пуарье, а то и самого Рихтера. Ничего не добьешься, сколачивая банды дебоширов и крикунов, заканчивающих обычно свои гастроли по городу в крепких руках жандармов. Нет, нужно быть целой армией. Армия, она медлительна, она тяжеловесна, она заставляет тебя идти шагом в ногу с другими, она иногда топчется на месте, не все ее генералы — блестящие полководцы, но это — армия. Бывают солдаты, которым трудности оказываются не под силу, — вроде того, на пожелтевшей фотографии, — но разве это так уж важно в конечном счете, если есть армия и она продолжает идти вперед, несмотря ни на что? Он присоединится к этой армии, приведенный в ее ряды странными и невольными вербовщиками, с которыми он встречался весь этот месяц. Комиссар, Пуарье, Рихтер, Рюди. И даже Сирио, которого в мрачные годы звали Солнцем и который с покорной почтительностью снова стал гнуть спину, потому что политика — это не его ума дело.
— Браво, старик, вы нанесли удар, делающий вам честь!
Улыбка вымученная, несмотря на энергичные потирания черепа. Рюди, который, значит, следовал за ним от Монпарнаса до улицы Лекурб. Чего ему еще надо?
— Если бы не мое случайное сотрудничество с некоторыми господами, вам удалось бы вывести меня из игры и продолжать поиски одному. Но не стройте иллюзий, дело бы накрылось для вас тоже. Прежде чем меня отправили бы на галеру, я бы устроил хорошенький пожар.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я бы все рассказал, и вам бы не удалось прикарманить эти тридцать тысяч.
— Вы все еще о них думаете?
— Больше чем когда бы то ни было. Вот уже двадцать пять лет как я о них думаю и, поймите, я уже не могу отказаться от такого лакомого кусочка. Кстати, один вопрос: вы обещали комиссару долю?
Форменный псих. Он мог отделаться от него, дав ему пинка под зад, но они уже дошли до его двери, и, может быть, следует воспользоваться этим, чтобы получить ответ на вопрос, который он задает себе с Гамбурга.
— Комиссару Шалэ? Вы бредите? Долю чего?
— Не будем играть в кто кого перехитрит. Вы умны, но и я не идиот. Я попал пальцем в небо, считая, что ваш отец успел куда-то переправить денежки, но не пытайтесь меня убедить, что вы на этом успокоитесь.
— А что я, по-вашему, должен делать?
— Разыскать тридцать тысяч фунтов. Должны же они где-нибудь быть, эти проклятые банкноты. Раз Боб никому их не передал в «Ля Куполь» и раз их у него не было с собой, когда он выходил из ресторана, значит он приехал в Париж уже без этих денег. Я думаю, что он не захотел рисковать и тащить их в поезде, где в любой момент могла быть проверка багажа, и он, наверно, зарыл их где-нибудь после своего приземления, решив, что укажет место кому-нибудь из группы «Марс».
— Не думаете ли вы, что я стану перерывать лопатой все поля Франции, чтобы найти пачку гнилой бумаги?
— Не смешите меня, у меня больной желудок. Вы, разумеется, знаете, что в Лондоне сохранились архивы. Нетрудно точно установить место, где был выброшен Боб в ночь с семнадцатого на восемнадцатое февраля. Невозможно мне отправиться в Англию по такому делу, но ничто не препятствует вам этим заняться. Как только мы получим координаты, достаточно прибыть на место и расспросить местных жителей. Очень редко бывает, чтобы кто-нибудь что-нибудь не заметил, даже если дело было зимней ночью. Держу пари, мы очень быстро узнаем, в каком секторе приземлилась наша птичка.
Ему дико хотелось расхохотаться. Стивенсон, «Остров сокровищ», пергаментные карты с нарисованными черепами, ройте на месте скрещенных теней двух пальм возле остроконечного утеса. Если бы ему предсказали что-нибудь подобное, когда ему было десять лет, он бы обезумел от радости.
— Послушайте, я здесь живу, поднимемся ко мне, нам будет удобнее вести наш разговор.
— С величайшим удовольствием, старик! Я вижу, что вы становитесь разумным. Но не думайте, что я на вас злюсь, совсем нет, на вашем месте я вел бы себя, вероятно, так же. Зачем делить, если тебя никто не заставляет? Но с этим покончено? Да? Мы идем локоть к локтю?
— Локоть к локтю... Но, кстати, Боб мог передать свои фунты людям, которые ожидали его на месте высадки?
Рюди замер на ступеньке лестницы, лицо у него побелело, глаза уставились в одну точку.
— Нет, — наконец пробормотал он, — они должны были его выбросить blind (1 Blind — вслепую (англ.).), без встречающего пикета. В сорок четвертом было известно, что иногда наши агенты просачивались в группы Сопротивления, и поэтому предпочтение отдавалось прыжкам blind, чтобы парашютисты не попадали в руки наших людей сразу на месте приземления.
Логический бред маньяка. Он думал о своем сокровище слишком долго, чтобы позволить себе усомниться в его существовании. До самой смерти он будет изобретать все новые и новые доводы, поддерживающие в нем эту веру.
— Входите, прошу вас.
— Кто это?
— Моя мать.
Дверь в кухню была полуоткрыта, и сквозь нее можно было видеть женщину, стиравшую белье в раковине под краном.
— Но вы же сказали, что она умерла?
Прыжок Рюди назад был столь неожидан, что даже не было времени как следует изумиться. Он едва успел сгрести его в охапку и швырнуть в комнату. Потом он захлопнул дверь и запер ее на засов.
Он никогда не задавал себе вопроса, была ли его мать красивой, до того как жизнь наложила на нее маску, ставшую ее лицом, и он не знал, что ненависть может породить красоту. Прекрасная и внушающая ужас в своем порыве ненависти, она надвигалась на них с высоко поднятой головой, с прищуренными глазами, руки по локоть в перчатках из мыльной пены. Она остановилась перед Рюди и сказала приглушенным голосом, почти шепотом:
— Это он приходил сюда утром восемнадцатого февраля за твоим отцом, и это он заставил меня сказать, куда ушел отец.
— Он тебя бил?
— Он до меня не дотронулся. Он вынул револьвер и приставил его дуло ко лбу Шарля, который спал, и он пригрозил мне, что убьет его на моих глазах, если я не скажу. Я знала все встречи, на которые должен был отправиться отец, он не имел права ничего записывать и был так утомлен, что ему изменяла память. Я сказала, что он завтракает в «Ля Куполь». Твой отец заставил меня поклясться, что я не произнесу ни слова даже под пыткой, но мы не подумали о Шарле. Я уверена, что он поддался им, потому что я поддалась первой. Мы никогда об этом не говорили, но я знаю, что он сам дал себя убить, чтобы не думать о моем и споем позоре.
Самым поразительным — после стольких криков, сцен и драм — было ее абсолютное спокойствие, то, как она владела собой и своим голосом. Она сделала еще несколько шагов, и Рюди пятился, отступая, пока не оказался притиснутым к стене — глаза вытаращены, как у ночной птицы, застигнутой рассветом, — прижат к перегородке, как те чучела сов, которых он видел в деревне на дверях овинов. Тогда она подняла обе руки, зажала пальцами щеки мужчины и жестом, которым рвут старую тряпку, врезала в серую кожу десять глубоких борозд: кровь причудливо смешалась с хлопьями пены. Рюди даже не пытался защищаться, но когда он увидел, как ногти поднимаются к его глазам, он заорал во все горло:
— Остановитесь! Выслушайте меня! Вы не знаете правды!
Она опустила руки, и они повисли вдоль туловища.
— Он ничего не сказал. Накануне ареста он заплатил за квартиру, которая им служила центральной явкой, и машинально сунул в карман квитанцию, вместо того чтобы ее выбросить. Ему нельзя поставить это в вину, поймите, это был совершенно измотанный человек. Я нашел квитанцию с адресом, когда обыскивал его на авеню Анри-Мартен.
Теперь наступил черед его матери отшатнуться с лицом, окаменевшим от недоумения.
— Я вам не верю. Мой отец не подставлял бы себя нарочно под пули в Эльзасе, чтобы искупить всего лишь опрометчивый поступок.
— Но он не знал, что была найдена квитанция. Никто этого не знал. Было выгоднее заставить людей из «Марса» поверить в предательство, чтобы их деморализовать. И разумеется, вашему отцу тоже ничего не говорили о квитанции, потому что в тюрьме он мог общаться с другими заключенными. Вероятно, в конце концов ему бы сказали, но так как он бежал...
— У него было время в тюрьме подумать о квитанции.
— Я повторяю вам, это был совершенно измотанный человек. Едва его привезли на авеню Анри-Мартен, как он тут же уснул на стуле. Даже после побега он не смог ничего вспомнить.
Твердая уверенность в том, что ты никого не предал, и невозможность доказать это вдовам расстрелянных, товарищам, которые вернутся из лагерей. Дилемма нашла свое решение на эльзасском шоссе.
— Почему Рихтер мне ничего не сказал?
— Может быть, он забыл. А может быть, он побоялся, не обвините ли вы его в том, что он убил вашего отца своим молчанием.
— А почему вы лгали мне в Гамбурге?
— Я хотел, чтобы вы помогли найти тридцать тысяч фунтов. Мне казалось, что будет проще подбить вас на это, если вы будете считать себя сыном предателя.
Они обменялись с матерью долгим взглядом, потом он сказал таким же спокойным голосом, какой был у нее:
— Убирайтесь прочь.
Он открыл засов и, когда Рюди прошел мимо, ногою сильно пнул его к лестнице. В шум от катившегося вниз по ступенькам тела несколько раз врывался приглушенный крик, потом наступила тишина, потом, как в комических фильмах, завершающая точка — хлопнувшая входная дверь.
Затем он подошел и взял в руки фотографию, стоявшую на камине. Его отец, такой молодой, что казался старшим братом. Луна, усталый солдат, у которого упрямо смыкались ресницы, но на целый месяц он очнулся от своего долгого сна, чтобы вывести сына на ту дорогу, где его самого настигла смерть, но по которой сын должен идти дальше. Он спрятал фотографии и ордена в ящик комода. Он видел в зеркале, что мать смотрела, как он это делает, и он знал, что она с ним согласна.
— Я выйду, — сказал он наконец.
Ему необходимо было движение. Он не остановится теперь после уже сделанных им шагов.
Перевел с французского Н. Разговоров
