Наш кордон задержал машину «пежо-104» около пяти часов утра. В кабине — трое парней и три девчонки (ровесницы моей Мартин), музыкальные инструменты. Сильный запах алкоголя. Я не люблю эту контрольную службу в ранние утренние часы, даже если Париж пуст, как в доброе старое время, а небо именно такое, каким и должно оно быть в июне. Вся ночная грязь проходит через наши руки. Мы выгребаем мусор из грузовиков, которые тащат его на свалку, — вот что мы делаем.
Я требую, чтобы водитель предъявил документы — машина перегружена, и это уже само по себе нарушение правил. Он протягивает мне права, выданные на имя Фредерика Ваннье, родившегося 9 марта 1948 года в Париже. Отвратный тип с заросшей волосами шеей, рубашка вроде женской блузки. Такая же, как у того фотографа, который последнее время стал захаживать к Мартин. По моему настоянию он ищет документы на машину в отделении для перчаток, но там ничего нет, кроме всякого мелкого барахла, в конце концов он оборачивается к своим спутникам и спрашивает, где серая карточка. В отличие от водителя все сидящие в машине сильно «под мухой», особенно девчонки. Если бы только эти несчастные идиотки знали, что о них говорят, едва лишь за ними захлопнется дверь! Пойди попробуй им это втолковать. Я призываю к порядку полицейского Делаттра, который позволил себе грубое замечание. При одной только мысли, что Делаттр способен такими же сальными глазами смотреть на ноги Мартин, мне хочется смазать ему по морде. Никто не знает, где документы. Я спрашиваю, кто владелец машины, но не получаю никакого ответа. Они словно языки проглотили. Я направляюсь к нашему автобусу и звоню в центральный комиссариат города, сообщаю номер машины и узнаю, что она была украдена вчера в девятнадцать часов вечера со стоянки на улице дю Бак. Мне остается лишь пересадить всю банду в автобус. Еще три несчастные девчонки попали в лапы проходимцев.
Студент с юридического. Единственный сын. Воспитан матерью. Ну и физия! Жаль, что не он украл машину.
— Что-то в тебе мне нравится, Фредерик, но судьи не станут до этого докапываться: раз бригадир застал тебя за рулем, они отправят тебя куда следует.
— Я вел машину, потому что был не так пьян, как другие.
— И ты не знаешь, кто на ней приехал?
— Нет.
— Надо говорить «нет, господин инспектор». Ну, продолжим. Ты приехал к Мишель вчера вечером в девять. На метро. Ты так говоришь. Вы собрались, трое ребят и три девушки, чтобы отпраздновать окончание экзаменов. Я тоже, если хочешь знать, кончил юридический. Итак, виски и девицы! Бездна удовольствий, не так ли?
— Не меньше, чем когда запустишь булыжником в морду полицейскому.
— Ты хочешь заработать пощечину?
— Пить начали только в четыре утра. До этого играли.
— В покер? На деньги?
— Играли, говорю, кто на чем. Я гитарист.
Слюнтяи. Двадцать один год. Когда мне было столько, я таскал автомат. Он еще ходил в коротких штанишках, а я уже топал по Алжиру. Я хотел бы посмотреть на тебя там, куколка. Чего им не хватает — так это войны.
— А что, ты часто лезешь в драку с полицией?
— Я не занимаюсь политикой. Один раз, в прошлом году, в мае, меня арестовали на бульваре Сен-Мишель и доставили в Божон для установления личности, но я был просто зрителем.
Разумеется! В Алжире все тоже всегда были только пастухами!
— Ну ладно, продолжим. Мне кажется, что ты все-таки влип. Девчонки не в счет! Хорошо. Остаются Даниэль, Этьен и ты. У Даниэля есть свидетель, который видел, как он садился в автобус, чтобы ехать к Мишель. Вычеркнуть. Этьен? Но у него даже нет водительских прав. Вычеркнуть. Три минус два — один, остаешься ты.
— Можно водить машину и не имея прав.
— Ты думаешь? Позволь мне записать это черным по белому.
— Нет, я просто говорю, что я уже видел, как Этьен вел машину.
— Украденную?
— Я этого не сказал.
— Будь логичным: ты знаешь кого-нибудь, кто одолжил бы свою машину типу, у которого нет водительских прав?
— Я не знаю.
— Я тебя не прошу, чтобы ты его выдал, я прошу тебя быть логичным. Если он ведет машину, которую ему никто не разрешил брать, значит он ее украл, да или нет?.. А! Здравствуйте, господин комиссар. Извините меня, я не слышал, как вы вошли. Кража машины. Можно продолжать?..
Мальчишка в ловушке. Еще минута, и мой Лорэ припрет его к стенке. Какой-нибудь тертый парень из предместья мог бы еще выпутаться, но этот нет. Слишком образован. В тисках логики. С такими легче всего. Они хотят быть последовательными и выдают всю нить. Откуда этот птенец?
— Ваннье? Твоя фамилия Ваннье?
— Да, господин комиссар.
— Ты не родственник Мориса Ваннье?
— Я его сын. Вы знали отца?
— Очень хорошо знал.
— Вам повезло. Я его никогда не видел.
— Ты смеешься над нами!
— Объясни инспектору.
— Я, господин инспектор, родился после смерти отца, который отдал жизнь за Францию.
— О таких вещах не рассказывают с улыбкой! Индокитай?
— Эльзас. Мой отец умер в 1948 году от ран, полученных на эльзасском фронте в 1944-м.
— Перестань смеяться!
— Оставьте его, Лорэ. Он угнал машину?
— Нет, господин комиссар. Одна девчонка из их банды видела, как вчера вечером он выходил из метро. Но он знаком с вором и мог знать, что машина украденная. Возможно, что он был сообщником.
— Раз не он, то бросьте с ним возиться. Пойдем-ка, я тебя подвезу.
Сын малыша Мориса. Чего только не бывает в жизни! Мальчишка не похож на отца. Мне не нравится, как он смотрит на меня. Что он, смеется надо мной, что ли? Мне следовало, может быть, оставить его в лапах Лорэ. Фанфарон несчастный. Впрочем, нет. Просто ему на все наплевать. И что это они все теперь готовы плыть по течению, как дохлые собаки?
— Вы познакомились с моим отцом в армии?
— Нет. В Сопротивлении.
— Сопротивлении? Он был участником Сопротивления?
— Группа «Марс». Разведка и саботаж. Твой отец был в группе с ее возникновения в марте 1941-го и до арестов в феврале 1944-го, когда все полетело к чертям. Тебе об этом никогда не рассказывали?
— Никогда. Для матери эпопея начинается с освобождения Парижа, когда отец добровольцем вступил в дивизию Леклерка, а кончается самым глупым образом месяцем позже на каком-то эльзасском шоссе.
— Что ты собираешься делать?
— Ничего, жить как все. Я пошел на юридический, потому что это ни к чему не обязывает и никуда не ведет.
— Но кража машин может привести в тюрьму.
— Возможно, что там не хуже, чем где бы то ни было. Скажите, что не давало покоя моему отцу? Жажда самопожертвования? Престиж военной формы? После освобождения вы, например, не испытали никакого желания подставлять под пули свою шкуру в Эльзасе. Вы спокойненько устроились в полиции.
— В сентябре сорок четвертого я был в Ноенгамме.
— Что вы там делали?
— Ничего особенного. Это концентрационный лагерь. Я же тебе сказал, что в феврале сорок четвертого была целая волна арестов. Всю группу схватили.
— И отца тоже?
— Ему удалось бежать три месяца спустя. Он не был бы горд тобой, если бы видел тебя сегодня.
— Я горжусь им, и этого достаточно. Я горжусь отцом, погибшим за Францию и за Эльзас-Лотарингию.
— Ты воображаешь, что очень умен, а на самом деле ты желторотый кретин, который смеется над тем, о чем не имеет ни малейшего представления.
— Вам хотелось бы, чтобы я плакал? Для этого достаточно моей матери. Она плачет ровно двадцать один год. Поставьте себя на мое место: мой отец — Неизвестный солдат. Вам приходилось видеть много людей, проливающих слезы над могилой Неизвестного солдата?
— Ты, конечно, не был бы таким, если бы он был жив.
— Трудно сказать. Я предпочитаю, во всяком случае, отца в могиле отцу, который служил бы в полиции. Я сойду здесь. На этой улице одностороннее движение. Прекрасно, я думаю, что могу вас не благодарить. Ведь не ради сына вы разыграли из себя доброго самаритянина, а в память о папочке. Это первая услуга, которую он мне оказывает, если не считать пенсии. Все дело в терпении. До свидания, и спасибо все же.
— Ты ошибаешься, дитя. Я вытащил тебя из этого дела не ради твоего отца и не ради тебя. Так лучше мне самому. Обидно было портить себе настроение.
— Что вы хотите этим сказать?
— Когда я пришел, ты был готов все выложить на стол и выдать своего друга. Я уже знал одного Ваннье, который предавал своих товарищей, и с меня хватит. До свидания. Желаю удачи.
Он вернулся с таким ужасным лицом. Боже мой, кажется, у него сужены зрачки. Он сведет меня с ума. Я принесла ему в жертву все, всю мою жизнь. Он мечется, как зверь в клетке. Они его, конечно, напоили. Если бы только напоили. Это еще ничего. Газеты пишут, что среди молодежи все больше наркоманов. Настанет день, какой-нибудь негодяй предложит ему попробовать, и он не найдет в себе сил отказаться. Мой Фредерик! Это будет как заколдованный круг, навсегда, навсегда. Так говорили по телевидению. Я покончу с собой. Нет, я не имею права, я буду ему нужна. Надо принять таблетку либриума. Почему он не пьет кофе? Я опаздываю, и Ренар опять будет на меня кричать. Но я так боюсь, не сделал ли он какой-нибудь глупости с досады, что провалил экзамен. Почему он так зло шарит глазами по фотографиям на камине? Алтарь, как он выражается. Он смотрит на отца так, будто никогда раньше его не видел. Что он делает? Он хочет сорвать ордена?..
— Медаль за участие в войне. Военный крест. Почему нет креста за Сопротивление? Ведь выдавали же медали участникам Сопротивления.
— Твой отец ушел в армию, он не был в Сопротивлении. Кофе совсем остыл. Пей же.
— А что он делал до освобождения?
— Странный вопрос. Представь себе, он работал. Хотя это было и не так легко.
— И он совсем не участвовал в Сопротивлении?
— Ты думаешь, у него было на это время? Почему ты у меня об этом спрашиваешь?
— Просто так. Может быть, он участвовал в Сопротивлении, но не говорил тебе об этом?
— Может быть. Ты будешь пить кофе? Мне надо уходить.
— Но когда его арестовали, ты должна же была все-таки задать себе вопрос: почему?
Кто ему сказал? Я с ума сойду.
— Арестовали... Так это из-за комендантского часа. Немецкий патруль задержал его после комендантского часа.
Он не имеет права. Что он в этом поймет? Они не могут сейчас придумать, из-за чего бы такого им еще побеситься, но я хотела бы видеть его в те дни. Нет, нас судить — это слишком легкое дело. А мне смешны все их баталии с полицейскими. Кто мог ему сказать?
— А группа «Марс»?
— Что? Группа «Марс»? Послушай, у меня нет времени отвечать на твои загадки. На обед для тебя бифштекс и возьми огурец. До вечера. Не делай глупостей.
Либриум у меня в сумочке. Я приму две таблетки на работе. Тем хуже для врача. Ренар на меня наорет. Но за что мне такое наказание? За что?
Коробка скоростей, очевидно. Я провожусь с ней до вечера. Они покупают машины, из которых можно выжать двести на шоссе, и разъезжают на первой скорости по улочкам Сен-Жермен-де-Пре. Что же удивительного, если все выходит из строя. Ну ладно, повозимся, это не хуже, чем просто гонять лодыря. Все равно делать нечего. Э-э, нет, вот тащится какой-то клиент. Он, видно, с ума сошел. У меня не четыре руки, чтобы ремонтировать его развалющий драндулет. Не на такого напали. Еще один папочкин сынок, но, видно, не такой богач, как вчерашний.
— Извините меня, мне нужен господин Сирио.
— Пожалуйста, это я.
— Я сын Мориса Ваннье. Мне хотелось бы с вами поговорить. Странное дело! Чего ему от меня надо?
— Видите ли, я ведь на работе. Не могли бы вы подъехать часам к семи?
Хозяин нас заметил. Ну и прекрасно. Направляется сюда.
— В чем дело, Жан? По-моему, вы жаловались, что у вас работы выше головы.
— Это я его отвлек. Вы, несомненно, директор?
— Да, я директор. Чем могу быть вам полезен?
— Посоветуйте мне, какую лучше приобрести машину. Меня очень соблазняет «пежо-092».
— Позвольте заметить, что это очень дорогая машина.
— Я сдал трудный экзамен, и мой крестный хотел бы это отметить. Вы находите в этом что-нибудь дурное?
— Напротив, мосье. Прилежные молодые люди стали редкостью и заслуживают поощрения. Вы хотели бы новую машину?
— Хорошая комиссионная машина меня бы устроила.
— У меня есть здесь машина, которой практически не пользовались, я счастлив предложить вам ее испробовать.
— Было бы лучше, если бы ваш механик поехал со мной.
— Разумеется. Жан, на автостраде покажите, как она ходит на предельной, и не запаздывайте. Вы будете совершенно изумлены.
Этот малый хитер. Морис тоже был хитер. Слишком нажимает на акселератор. Видно, не привык к такой колеснице.
— Как вы узнали, где я работаю?
— Это целая история. Я сначала обратился в министерство ветеранов войны, и меня посылали из одного товарищества в другое, пока я наконец не напал на некоего Пуарье. Он мне дал ваши координаты.
— Как поживает Пуарье? Мы с ним не виделись сто лет.
— Похоже, что он процветает и время его рассчитано по минутам. Спешил на самолет, отбывающий в Ниццу. Крупное дело. Он говорит «наши дорогие погибшие товарищи» через каждые три фразы. Он меня уверял, что почти ничего не знает о моем отце. Мне трудно в это поверить. Ведь Пуарье был командиром группы.
—Только с февраля сорок четвертого. Он входил в группу, которая заменила нас после арестов. Вы слишком торопитесь, когда увеличиваете скорость. Они в некотором роде приняли эстафету. По-своему, это было даже хорошо, потому что все большее значение приобретала политика, и у них в этом отношении головы работали лучше. Мы бы не могли во всем разобраться. Теперь первый поворот направо.
— Пуарье мне сказал, что вы занимали в группе очень ответственный пост.
— Можно сказать, что это я создал ее в сорок первом, конечно, вместе с товарищами. Такую работу не провернешь один.
— Мой отец был с вами?
— От начала до конца. В то время я работал на заводе, где делали танки для бошей. Морис был чертежником. Нам удалось наладить связь с Лондоном, и понемногу мы создали целую организацию, секции которой были во многих местах благодаря моим старым связям по профсоюзной работе. Мы передавали информацию, касающуюся производства, и время от времени позволяли себе какую-либо саботажную акцию. Нам говорили потом, что это было нарушением правил — объединять саботаж и разведку.
— Мой отец играл важную роль?
— Морис? Он был незаменим. Это он готовил почту для Лондона. Уже в сорок втором ему пришлось уйти с завода, и он работал только для нас на центральной явке. В центральную поступали все сведения. Надо было их рассортировать, унифицировать и готовить шифрованные сообщения. У Мориса совсем не было времени для сна. Под конец мы отправляли почту в Лондон через каждые две недели.
— До февраля сорок четвертого?
— Да, до февраля.
— Всех арестовали?
— Кроме Пуарье и других. Они были в некотором роде за кулисами. Мелкие поручения время от времени.
— Обычно целая группа не проваливается вся сразу.
— Да, но тут были минуты слабости.
— Минуты слабости у Мориса Ваннье, да? Послушайте, может быть, мой отец был доносчиком? Но я полагаю, что имею право это знать.
— Доносчиком? Вы странно выражаетесь, так у нас никто не говорил.
— Но ведь он все-таки выдал своих друзей.
— Не он один. Я, может быть, поступил бы так же на его месте. Там-то уж умели заставлять говорить, можете не сомневаться.
— Тем, кто выжил, все, может быть, кажется проще. Мертвые, наверно, были бы менее деликатны.
— Я отсидел четырнадцать месяцев в Бухенвальде. Я весил тридцать два кило, когда подошли союзники.
— И значит, это мой отец вас выдал?
— Он выдал нас всех, раз уж вы так настаиваете. Семнадцать расстрелянных, двадцать восемь брошенных в концлагеря, двенадцать оттуда не вернулись. Надо сказать, что время было особенное. Приходилось делать совсем не то, что хочешь.
— Семнадцать расстрелянных.
— Убавьте скорость. И после обгона берите сразу правее — сзади мотоциклист. Да, семнадцать.
— И вы не таите на него зла?
— А кому это нужно? Морис, он был такой же жертвой, как и мы все. Как и расстрелянные. Может быть, даже больше. В то время я, конечно, не рассуждал бы так, но проходят годы, и начинаешь думать по-другому. Даже еще когда я вернулся из лагеря, я был очень настроен против него, но он лежал в госпитале, весь начиненный свинцом, который он приволок с собой из Эльзаса. Я не могу отделаться от мысли, что он сам хотел таким путем покончить с собой. Он расплатился за все. Я говорю вам то, что я думаю, и я считаю, что с вашей стороны было бы очень дурно его осуждать. Вы не можете понять. Это выше вашего понимания. Это выше понимания любого из нас. Поворачивайте назад, я не хочу получить нагоняй.
— Они его пытали? Они его очень мучили?
— Надо полагать. Меня там не было.
— Вы не знаете, кто бы мне мог что-нибудь еще рассказать об этом?
— А зачем? Вы бы лучше продолжали сдавать ваши экзамены. Я, право, не знаю. Может быть, Венера могла бы вам что-нибудь рассказать, но она очень больна.
— Венера?
— Да. Марсель Карруж. Ее называли Венерой. Я уже не помню, кому пришла в голову мысль дать нам всем имена звезд и планет. Прибавьте скорость, я говорю вам, что мне из-за вас попадет. Вашего отца звали Луной, потому что он всегда хотел спать и еще потому, что английские самолеты прилетали за почтой в полнолуние. А меня в то время, поскольку я был своего рода шефом, называли Солнце.
Какой взгляд он бросил на меня, когда я ему сказал, что мы оба принадлежим к поколению сыновей. Не спорю, ему двадцать один год, а мне тридцать девять, но тем не менее я все равно прав. Хотя он и смотрел на меня так, будто я какой-то исторический памятник. А пока из-за таких молодых ослов вроде него я должен платить специальный дополнительный налог по возмещению государству убытков, причиненных майскими баталиями в прошлом году. Я отдал полжизни, выхаживая мать, которая еле живой вернулась из лагеря, и не пришлось бы мне потратить вторую половину на то, чтобы расплачиваться за веселые проделки моих младших братьев. Поколение, прищемившее себе зад двумя стульями, между которых оно желает усесться. Старики удаляются на покой с прекрасной биографией — благодаря войне, молокососы позволяют себе устраивать шутовские революции, а мы, сорокалетние, должны гнуть спину, чтобы машина продолжала вертеться, и первые нас презирают, а вторые освистывают. Общество потребления, мой милый. А ты знаешь, как мы смотрели в 1946-м на первый апельсин после пяти лет похлебки из брюквы? Каким он окинул взглядом нашу квартиру, с каким презрением смотрел на мини-юбку Моники! Так ей же еще только тридцать, и она имеет право показывать свои ноги. Будь я на месте матери, я бы разделался в два счета. «Да, мой мальчик, я Венера, та, которую звали Венерой, и если вы видите меня в таком состоянии, то причиной тому не только возраст, это и по вине сволочи-предателя, каким был твой отец». А вот и он. Пай-мальчик, возвращающийся с первого причастия с просвиркой в животике. Нет, ты так дешево не отделаешься, мой милый.
— Ну, вы довольны?
— Ваша мать просто чудо.
— Виски? Мартини? Ну что вы? Это же минутное дело. Ничего удивительного. Мать никогда не умела таить зло. Она всегда всем все прощает.
— Я приходил не за прощеньем, я хотел, чтобы мне объяснили. Она мне сказала, что быть в Сопротивлении означало прежде всего сделать выбор и вступить в борьбу. А все, что могло произойти потом, уже не зависело от самих людей. Их могли подвергнуть таким чудовищным физическим и моральным пыткам, что даже самые лучшие не выдерживали. Я повторяю вам ее собственные слова: «самые лучшие, самые смелые». Но даже в худших случаях в их активе оставалось то, что они добровольно вступили в борьбу. И этого было достаточно, чтобы компенсировать самый тяжелый пассив. Это невероятно, а?
— Невероятно. Моя мать невероятная женщина, и ваш отец был невероятным мужчиной.
— Меня совершенно не интересует ваше мнение об отце. Какое право вы имеете его осуждать? Вас подвергали пыткам?
— А его?
— Его? Несомненно, они его пытали.
— Я вижу, мать ничего вам не рассказала, придется мне это сделать вместо нее. Им не было никакой необходимости его пытать. В течение того самого часа, когда его арестовали, прежде чем до него дотронулись хотя бы пальцем, он выдал им адрес подпольной квартиры, которая служила центральной явкой. Они нашли там достаточно имен и адресов, чтобы накрыть всю группу. Вы понимаете, что я вам говорю? Ему было достаточно продержаться хотя бы шесть часов. Начала бы действовать принятая система тревоги, и его друзья бросились бы на центральную квартиру, чтобы вынести архивы. Но нет. Он не пожелал пойти навстречу даже тени риска. Он не оставил другим ни малейшего шанса. Он хладнокровно отправил их на смерть в концентрационные лагеря. Вы видели мою мать: она в таком состоянии уже двадцать пять лет. Из-за вашего отца. Мой отец умер от рака в сорок пятом, уверенный в том, что она раньше его сошла в могилу. Теперь вы понимаете, что мне становится смешно, когда вы пускаетесь в рассуждения о вашем активе и пассиве. Вы действительно не хотите допить ваше виски?
Он сильно постарел за эти два дня, мальчишка Мориса. Мне, может быть, следовало промолчать. И что меня дернуло? Но эти маленькие крикуны, которые считают нас гестаповцами, могут вывести из себя кого угодно!
— Смотрите-ка, это снова ты. Что новенького? Сколько машин угнали за эту пару дней?
— Вы прекрасно знаете, что я не занимаюсь кражей машин. Я видел Сирио и мадам Карруж, и я пришел вам сказать, что вы сволочь.
— Осторожнее, оскорбление комиссара полиции может обойтись дороже, чем угнанная машина.
— Я не вор. Зачем вы это сделали?
— Не знаю. Может быть, я подумал, что папа-герой тебе не особенно подходит, и я ничем не рискую, преподнося тебе папу-подлеца, он устроит тебя больше.
— По вашему мнению, почему он поступил так? Что его заставило?
— Не знаю.
— Но это ваша профессия.
— Может быть, он был просто трусом. Одни имеют склонность к героизму, а другие к трусости.
— Но почему он даже не стал ждать, пока они начнут его пытать?
— Тебя никто не пытал, а ты уже начал выдавать своего дружка Этьена.
— Вы не имеете права сравнивать. И к тому же я говорил не раздумывая.
— Тогда допустим, что твой отец тоже говорил не раздумывая. Недостаток выдержки.
— Вы думаете, я такой, как он?
— Не знаю.
— Я уверен, что есть объяснение. Он не мог быть до такой степени трусом. Вы слушаете меня? Он не мог быть таким трусом, чтобы выдать всех без причины.
— Не знаю. Это известно одному богу и гестапо.
— Вы думаете, я смогу разыскать тех, кто его арестовал?
— Забавно. А в сущности, почему бы и нет? Ведь есть же такие типы, которые пишут книги, отправляясь сначала пить чай с отставными гестаповцами и выслушивая их воспоминания. Почему бы и тебе не поступить таким образом? Но учти, тебя могут постигнуть большие разочарования.
— Вы поможете мне найти адреса этих людей?
— А если они уже сыграли в ящик? Время не стоит на месте. И захотят ли они тебя принять? Попытаться, конечно, можно, но в нашем деле все основано на принципе: услуга за услугу.
— У меня нет денег.
— Идиот. Время от времени какую-нибудь информацию.
— Об Этьене?
— На юридическом у вас там бывает всякое. Ты мог бы нам помогать. Успокойся: ты имел бы дело не со мной, это не мой район. Я познакомил бы тебя с одним коллегой, и, может быть, вы нашли бы общий язык.
— Как мой отец с гестапо?
— Ты же сам сказал, что это несравнимые вещи.
— Вы действительно большая сволочь. Можете арестовать меня, если вам угодно.
— Я предлагаю тебе подумать до завтра. А я посмотрю, не смогу ли я раздобыть для тебя эти адреса.
Париж — Штутгарт за четыре дня и на двадцати девяти машинах, из которых две «феррари». Он не торопился. Одна норвежка задержала его на целые сутки в Страсбурге на туристской молодежной базе. Высаженный на какой-нибудь развилке, он растягивался на траве, положив рюкзак под голову, и проглатывал страниц тридцать, прежде чем снова встать и вытянуть руку, показывая большим пальцем на восток. Он купил накануне отъезда шесть книг, посвященных Сопротивлению, и он зубрил их, как свои учебники перед экзаменами, с той разницей, что он сам готовился быть экзаменатором. Несомненной пользой от этих чтений было чувство морального превосходства, которое он извлекал из прочтенных страниц, готовясь к встрече с Рихтером. Когда он орал: «Гестаппо!», «Ге-ста-по!» — вместе с другими там, в Латинском квартале, он ни о чем не думал. Он подобрал это слово, как поднял бы камень, чтобы швырнуть в полицейских, не глядя, какие отвратительные черви были им прикрыты. В остальном книги оставляли желать лучшего. Когда речь шла о Сопротивлении, герои были всегда величественны, а предатели казались отмеченными клеймом предательства с колыбели. Слишком просто. Ему не удавалось представить себя ни героем, ни предателем. Нет, какой-то механизм должен был сработать для того, чтобы Луна отправила Солнце в Бухенвальд, Венеру в Равенсбрюк, семнадцать других на расстрел, и тайной этого механизма владеет Рихтер. Он сумеет у него ее вырвать без криков, без пыток, достаточно будет одного потрясения, которое испытает немец при его появлении. Каждому свой черед. Он испытывал от этого заранее такое острое наслаждение, что почти пробежал семь километров, отделявших Штутгарт от дачного поселка, название которого сообщил ему комиссар Шалэ.
Девушка, похожая на его норвежку, показала ему дом Рихтера. С дороги дома не было видно. Он вошел в обвитую плющом калитку и пошел по аллее, по обеим сторонам которой были цветочные клумбы. Аллея вела к расположенной на холме буковой рощице. Пройдя еще пятьдесят метров, он оказался перед гаражом с тремя отделениями, где стояли «мерседес-300» и маленький красный «фиат». Третье отделение было пустым. Он сделал еще несколько шагов, затем вернулся назад и оставил в пустовавшем отделении гаража свой изорванный рюкзак. За следующим поворотом он увидел дом. Это было длинное низкое строение в современном духе — стекло и бетон. Можно подумать, что находишься в Калифорнии или на Лазурном берегу. Ребята смотались из Парижа одновременно с ним, но в южном направлении. Вся банда, в том числе и Этьен, временно отпущенный на свободу. Они взяли с собой музыкальные инструменты и надеялись, что смогут подрядиться в каком-нибудь кабачке, а если нет, то будут подрабатывать у владельцев загородных вилл вроде этой, устраивающих вечера; когда есть девчонки, это не так трудно. Вместо него взяли Бенда Мерло, который неплохо играет на гитаре. Своя манера и выучка. А он лег курсом на восток, к прошлому. Почти полное отсутствие конкурентов по автостопу. Он не ожидал, что в конце путешествия окажется в таком райском уголке. Его звонки были напрасными. Шесть часов вечера. Солнце еще достаточно припекает. А что, если Рихтер тоже отдыхает где-нибудь на юге? Он открыл дверь и крикнул: «Есть кто-нибудь?» Коридор выстлан плитками из пластика под мрамор, на стенах абстрактные картины. Он учил английский, испанский, а по-немецки не знал и трех слов. Ангорская кошка пересекла коридор с видом оскорбленного султана. Он закрыл дверь и обогнул дом с правой стороны. Другая сторона выходила на юг. Терраса, плетеные стулья под защищающими от солнца зонтиками. Ступеньки из мрамора, быть может тоже пластикового, вели к изумрудному бассейну. Две женщины, принимавшие солнечную ванну, лежа на надувных матрасах, поспешно прикрылись полотенцами. Стараясь не краснеть, он спустился вниз по ступенькам и сказал:
— Я ищу Карла Рихтера.
Они обе были медного цвета, тела натерты кремом, волосы затянуты повязкой, на глазах темные очки со стеклами, широкими, как блюдце. Старшей не меньше сорока лет. Вторая, которой могло быть двадцать пять, ответила с забавным акцентом:
— Его здесь нет.
— Тем хуже. Я подожду. У меня в запасе три месяца.
Она сняла очки и улыбнулась. Ее взгляду было больше чем двадцать пять лет. Казалось, она хотела рассмотреть, чего он действительно стоит. Ее улыбка относилась, конечно, к его туристской рубашке, порванной на левом локте, его синим джинсам, вылинявшим и облегавшим его слишком плотно, его белым от пыли туфлям, но у ее больших глаз было то задумчиво-расчетливое выражение, какое он замечал у барышников в деревне, где когда-то проводил каникулы.
— Вы увидите его, конечно, раньше чем через три месяца, — сказала она, — он вернется к вечеру. Вас прислали из института?
— Нет. Из какого института?
— Французского института в Штутгарте. Мой отец активно участвует в его работе.
Не мог же комиссар быть все-таки такой дрянью, чтобы послать его по ложному следу.
— Я действительно нахожусь у господина Рихтера? Карла Рихтера?
— Разумеется. Меня зовут Грета. Я его дочь. Эта дама, которую вы видите здесь, она — как у вас говорят? — да, моя мачеха. Вторая жена моего отца. Он развелся с моей матерью. Я не так оказала «мачеха»? Извините, если я говорю с ошибками...
— Вы говорите неплохо, но у вас очень забавный акцент.
— Это потому, что я училась в Англии и все языки у меня немного путаются. Вы не хотите присесть?
— Нет, спасибо.
— Тогда отодвиньтесь, а то от вас на меня падает тень.
Он сел. Ступенька была очень горячей, и от солнечных бликов на воде было больно глазам. Он забыл свои темные очки в одном «опеле» между Страсбургом и Штутгартом.
— Лучше я зайду еще раз, когда ваш отец вернется. Я не хотел бы вам мешать.
— Вы никому не мешаете.
Старшая женщина сказала несколько слов по-немецки, и Грета подхватила:
— Да, Марта предлагает вам искупаться в бассейне, это вас освежит.
— У меня нет с собой плавок.
Они поговорили между собой еще, затем Грета предложила с улыбкой:
— Вы можете купаться голым. Мы, в Германии, поклонники природы и не видим ничего дурного в том, чтобы ходить без одежды.
— Нет, спасибо.
Марта рассмеялась, полотенце сдвинулось и открыло ее грудь, такую же загорелую, как все тело. Крупная женщина, с плечами шире, чем у него, могучий бюст, основательный зад, но живот плоский и мускулистый. Одна из этих старых шлюх, которые умеют за собой следить. Грета, напротив, казалось, сошла с картины Кранаха: тонкая, почти хрупкая, с маленькой грудью, с чуть выдающимся вперед животиком, накинутое полотенце четко обрисовывало ее бедра. Брюнетка, и не думающая подделываться под блондинку по примеру мачехи.
Он сидел, надеясь, что загар скроет кровь, прилившую к его щекам.
— Раз вы не хотите купаться, вы могли бы тогда приготовить нам мартини.
Она показала пальцем на большой голубой ящик, стоявший в тени одного из зонтов. Он встал, подошел и поднял крышку. Поток холодного воздуха обдал его лицо. Внутри были бутылки, стаканы и какие-то инструменты, назначение которых было ему неизвестно, — все это покоилось на слое ледяных кубиков.
— Вы не умеете приготовлять мартини по-английски?
Единственное желание: забрать свой старый рюкзак в гараже и дать отсюда тягу как можно скорее.
— Я сейчас вас научу.
Это был не такой мартини, который ему обычно приходилось пить. Крепче и лучше. Но он отказался от второго стакана. Все это было странно. Может быть, комиссар предупредил Рихтера, и его будут атаковать теперь с двух сторон. Он почти хотел, чтобы это было так. Он не чувствовал себя так скверно перед Сирио и даже перед сыном Венеры.
Марта и Грета допивали свой третий мартини, когда раздался звонок. Он не заметил белый телефон, стоявший у подножия лестницы, шнур, извиваясь на газонах, тянулся до самой виллы. Грета сняла трубку и быстро поговорила с кем-то, а потом с Мартой.
— Это мой отец, — сказала она наконец. — Сегодня вечером он останется у своих друзей.
Разумеется.
— Неважно. Я приду еще раз. Скажите ему, что я не спешу.
— Он желает, чтобы вам было у нас хорошо, и спрашивает, какова цель вашего визита.
— Одно личное дело. Я объясню ему сам.
Она протянула ему трубку, но он покачал головой:
— Нет, я хочу его видеть.
Она обменялась еще несколькими фразами с Рихтером, прежде чем окончить разговор.
— Отец самым сердечным образом приглашает вас остаться на эту ночь у нас, в вашем распоряжении комната для гостей. Он вернется завтра утром и будет рад с вами познакомиться. Ваши вещи в машине?
— Я добрался до вас автостопом. У меня всего лишь рюкзак, который я оставил в гараже.
Она не разобрала слова «автостопом». Тогда он сделал обычный знак, подняв руку и оттопырив большой палец. Казалось, Марте стало с ним скучно, и телефонный звонок породил в ней какие-то замыслы. Она оживленно поговорила с Гретой и быстро направилась к вилле, обернув вокруг бедер полотенце.
— Она собирается поехать к своим друзьям, — объяснила Грета. — Мы будем с вами ужинать одни.
Он взял рюкзак в гараже и на обратном пути встретился с Мартой, которая мчалась по аллее, подобрав подол юбки. Комната была как и все остальное в доме: простота и роскошь. Он принял душ и сел в кресло на террасе со стаканом мартини, который ему приготовила Грета. На ней было платье из гибкого и блестящего металла. Он вндел такие раньше только на витринах. Две пластинки прикрывали кончики грудей. Она вытащила на террасу стол и накрыла его, упорно отказываясь от всякой помощи. Сейчас она была на кухне. С наступлением сумерек стало прохладнее, но от плиток пола исходило тепло. Он потягивал холодный мартини, бездумно глядя на спокойный ландшафт, простиравшийся перед ним. Холмы, поросшие виноградником, и еще прозрачные дымки тумана над овражками. Откуда-то донесся звон колокола. Оказывается, не так-то уж и плохо проиграть войну. Он не мог отогнать от себя мысли о Сирио, потеющем в душном гараже под машинами. Немецкими машинами к тому же. Может быть, Пуарье в своей конторе на Елисейских полях делает дела вместе с Рихтером. Грета ему сказала, что ее отец занимается экспортом и импортом.
За ужином, отлично приготовленным, она попросила его рассказать о майских событиях. Это был самый лучший месяц в его жизни. Потом он несколько поостыл. Та же история, что и с Сопротивлением, ставшим достоянием книг: он не мог заставить себя поверить в то, что партизанские баталии на бульварах и все такое прочее могут привести к чему-либо. Слишком просто. Игра в сыщики-разбойники для времяпрепровождения. Но, конечно, он был не прав. Когда дело касалось его, все усложнялось из-за матери. Она всегда все усложняла. Он забыл о ней по-настоящему на какое-то время только в мае.
Его рассказы привели Грету в восторг, в особенности история с девушкой, которую избили полицейские. Она сказала, что он спешит и не дает подробностей. Если, однако, тем самым она готовилась намекнуть, что гестапо и французская полиция стоят друг друга, он мог бы ей рассказать несколько эпизодов, почерпнутых им из книг. Например, про женщину, которую заставили говорить, пытая зажженной свечой. Но она, видимо, почувствовала его сдержанность, потому что перестала задавать вопросы и убрала со стола. На этот раз он не предложил ей своей помощи. Она вернулась с коробкой гаванских сигар, выбрала одну и раскурила ее для него после целого ряда приготовлений. Странная женщина. Она, казалось, находила все это совершенно нормальным. Ни одна из девушек, с которыми он был знаком, не согласилась бы даже просто пойти для него за коробком спичек. Он положил ногу на балюстраду террасы и курил сигару, думая о том, что первый тайм все же выигран, поскольку он добрался до места. Она вскоре присоединилась к нему и поставила свое кресло рядом. Они смотрели, как ночь окутывала холмы, на которых то там, то здесь вспыхивали огоньки. Она курила длинные сигареты «Пэл-Мэл», вставляя их в мундштук из слоновой кости. Они просидели так около часа и обменялись словами лишь один раз, когда она спросила, что он предпочитает: виски или коньяк. Она тоже положила ноги на балюстраду, и ее платье-кольчуга сползло вниз, обнажив колени. О чем она думала?
Раз она чувствует себя так спокойно в его обществе, то, значит, ее отец ничего не рассказывал ей о прошлом, так же как его мать молчала двадцать один год. И продолжает молчать. Взрыв, истерика, когда он сказал ей о своем отъезде в Германию, слезы, но ни слова. Грета положила внезапно руку на его запястье и сказала:
— Посмотрите, какая луна. Я могла бы просидеть так всю ночь, глядя на луну и все эти звезды.
— Марс, Венера...
— Я не такая ученая. Вы знаете, где Венера? Я могу показать только Полярную звезду, которая вот здесь, Волопаса, который вот там, и, конечно, Молочную дорогу, она прямо над нами...
Молочную дорогу? Когда он понял, что она говорит о Млечном Пути, его разобрал такой дикий смех, что ей пришлось его поцеловать, чтобы он перестал смеяться. Они ушли в комнату для гостей.
— Мой отец вас ждет на террасе, и завтрак уже готов.
Лицо свежее, и улыбается так, как будто ничего и не произошло. Он сам только что проснулся, в теле удивительная легкость, но душа в полном смятении. Он дал себя провести, Рихтер может смеяться ему прямо в лицо.
Он принял душ, оделся и вышел из комнаты, не побрившись, так как не знал вольтажа электросети. Солнце уже светило вовсю. Грета, в халатике, переставляла чашки и тарелки с подноса на стол, за которым сидели Марта в розовом утреннем платье и мужчина лет шестидесяти, в белых полотняных брюках, светло-зеленой рубашке и черном галстуке.
— Вот и наш гость, папа.
— Рад вас видеть. Нам всегда доставляет удовольствие принимать молодого француза в своем доме.
Он казался искренним. Энергично пожал протянутую ему руку. Физиономия, располагающая к доверию: цвет лица розовый, седые вьющиеся волосы, близорукие глаза за очками в роговой оправе. Три маленьких шрама, скрестившихся в виде звездочки на левой скуле, скромно напоминали о военном прошлом. Он говорил без акцента, но медленнее, чем Грета.
— Я прошу вас, садитесь. Кто вас прислал?
— Я сын Мориса Ваннье.
— Ваннье? Господин Ваннье из Софрено?
— Ваннье из группы Сопротивления «Марс».
Рихтер продолжал намазывать маслом ломтик хлеба. Грета села за стол и уткнулась в чашку чаю, как притихшая кошка. Он старался на нее не смотреть, но ему трудно было не встречаться глазами с Мартой, сидевшей напротив и подмигивавшей ему с видом соучастницы.
— Группа «Марс», — пробормотал Рихтер, — я должен признаться, что память начинает мне изменять.
— Семнадцать расстрелянных, двенадцать замученных в концлагерях. Вы арестовали моего отца, но ему удалось бежать. Он поступил потом во французскую армию и был смертельно ранен на фронте в Эльзасе.
— Это был, несомненно, смелый человек. А вы кажетесь моложе своих лет. Вам никак нельзя дать больше двадцати.
— Мой отец умер только в 1948 году.
— А-а, понимаю. И вы уверены, что мне приходилось им заниматься?
Черт бы их побрал, они, несомненно, в сговоре! Рихтер со своей слабеющей памятью, Марта со своими подмигиваниями, Грета, которая поглаживает грудь, чуть прикусив нижнюю губу. Надо все бросить.
— Да, вы занимались им, господин Рихтер. Гестапо очень даже им занималось.
— Гестапо? Но в этом случае я здесь ни при чем.
— Нет, вы сотрудник гестапо.
— Позвольте! — заорал Рихтер. — Я имел честь принадлежать к абверу — разведывательной службе вермахта. Мы были немецкими офицерами, и я прошу вас не путать нас с подонками Гиммлера, которые повесили нашего шефа адмирала Канариса.
Он был красен от негодования, бутерброд дрожал в его вытянутой руке. Грета сидела как на углях. Марта разинула рот.
— Я рассматриваю это приравнивание как оскорбление, и я не понимаю, как вы согласились разделить завтрак с человеком, которого считаете гестаповцем.
Ему захотелось заплакать от бешенства или от жалости к самому себе, он уже не мог понять. Все на него орут, даже этот немец. Разумеется, в его книгах упоминалось об абвере, так же как о СД, гестапо, службе Риббентропа, тайной полевой жандармерии — поди разберись. Авторы сами признают, что они в них путаются. А рожа Рихтера, когда он кричал: «Мы были немецкими офицерами!» Как будто оставалось только вскочить и встать навытяжку. И вдобавок ко всему голая ступня Марты путешествует по его правой ноге, а взгляд полон сочувствия, каким награждают несправедливо наказанного малыша.
— Простите меня и пейте ваш чай, — успокоительно произносит Рихтер. — Вы слишком молоды, чтобы понять мое возмущение. Есть слова, которые заставляют меня терять самообладание. Ваш отец был доставлен в гестапо?
— Он был доставлен к вам, неважно, гестапо это или нет. К вам лично...
— Ваннье... Группа «Марс»... Я очень огорчен, но я уже ничего не помню, — говорит Рихтер, прожевывая сосиску. — Перед моими глазами прошло так много людей... Вы не могли бы мне что-нибудь подсказать?
— У них у всех были имена планет или звезд. Была, например, Венера. Начальника группы называли Солнце. Моего отца звали Луной.
— Ах, «Марс»! Великолепно. Отличная группа. Они действовали как раз в такой среде, где у нас было мало осведомителей. Да, я теперь прекрасно вспоминаю, к нам в руки попал один из членов группы, который дал возможность сразу забрать всех.
— Это был мой отец. Я хочу знать, почему он все рассказал.
— Мы были офицерами и...
— Я знаю. Его не пытали.
— Погодите минутку. Я начинаю припоминать. Да, это было в январе или феврале 1944 года.
Скверное время. Как говорят у вас, не знали, за что схватиться. Так вот, вы ошибаетесь: не я арестовал вашего отца. Ты знаешь, Грета, кто арестовал отца нашего друга? Это Рюди.
Грета кивнула головой с понимающим видом. Марта наконец сняла свою ногу.
— Другой офицер абвера?
— О нет, нет! Рюди даже не немец. Он сотрудничал у наших французских помощников.
В книгах об этом писалось. Сборище подонков, еще худших, чем гестаповцы.
— Я хочу его видеть. И не пытайтесь меня уверить в том, что он умер. Это не так, раз ваша дочь его знает. Вы даже сказали: «Рюди не немец».
Рихтер отставил тарелку и закурил сигарету «Пэл-Мэл», которую он взял из протянутой Гретой пачки.
— Послушайте меня, — сказал он наконец, — я буду с вами откровенен. Мы прибегали к помощи этих людей, и в этом не было ничего хорошего, но у нас были горы трудностей, и Восточный фронт пожирал лучшие силы. Я признаю, эти люди допускали отвратительные вещи. Абсолютно отвратительные. Вы видите, я говорю с вами откровенно. Но в деле с вашим отцом, как вы признаете сами, все происходило корректным образом. В таком случае зачем вам разыскивать Рюди? Я не хочу устраивать вам встречу с Рюди. Это совсем неподходящая компания для такого молодого человека, как вы. Если бы я знал, что с вашим отцом обращались некорректно, я бы сам вместе с вами отправился к Рюди. Но раз он не может вам ничего сказать, повторяю: зачем вам видеться с Рюди? Великая вещь в жизни, мой юный друг, это уметь переворачивать страницы...
Он развивал эту тему еще несколько минут, закончил свою речь призывом к объединению Европы и, встав из-за стола, предложил сыграть партию в гольф. Прощание было коротким: вы всегда будете желанным гостем в моем доме; Грета довезет вас до Штутгарта — она отправляется туда за покупками.
Перед вокзалом в Штутгарте она сунула ему в руку две купюры по двести марок и сложенный вчетверо клочок бумаги.
— Это адрес Рюди, — сказала она. — Я даю его тебе, потому что ты был так мил со мной.
Окончание следует
Перевел с французского Н. Разговоров
