Начало этой истории — в Австрии, в старинном городе Граце.
День был жаркий. Мы, группа туристов, добросовестно, в поте лица, совершали обход достопримечательностей. Осмотрели собор, ненадолго одаривший нас тихой прохладой, и музей, ослепивший воинственным блеском рыцарских доспехов. Их хватило бы, пожалуй, на целую дивизию латников. По каменной лестнице, убранной плющом, взобрались на холм к весело раскрашенной, будто фарфоровой, часовой башенке. Большой круглый глаз ее циферблата уже третий век глядит на черепичные крыши, застывшие внизу острыми волнами.
Разместили нас в гостинице «Три ворона». Название сулило легенду, но мои расспросы не привели ни к чему — администратор и горничные в ответ лишь пожимали плечами.
Вечером я вышел погулять. День кончался до обидного быстро. Витрины гасли, редкие прохожие исчезали в темноте.
И тут из-за угла впереди, шагах в двухстах от меня, показался человек, одетый столь диковинно, что я замер на месте. Широкополая шляпа, куртка с пузырящимися выше локтей рукавами, сапоги с раструбами... Европа сейчас заполнена ряжеными и хиппи в маскарадных костюмах. Но лицо незнакомца было так не похоже на бледные лики уличной богемы. Он прошагал, слегка задев меня чем-то твердым, торчавшим из заплечного мешка,— как мне почудилось, прикладом мушкета. Машинально я двинулся за ним вслед. Но было уже поздно — видение исчезло.
Рядом звякнуло — пожилой господин в тирольской шляпе с кисточкой отпирал дверь. Я подбежал и смущенно поведал о видении.
— Гамбургский плотник, — услышал я.
— Какой?
— Да гамбургский же!
Австриец спешил. Он устал, от серого плаща пахло дорожной пылью. Все же я удержал его.
— А что вас, собственно, удивляет? — произнес он с оттенком раздражения. — Парень зарабатывает на жизнь. Как вы. Как я. Очень просто, милостивый государь.
Ворота захлопнулись.
А я направился в узкий переулок, проглотивший гамбуржца. Где-то впереди звенела падающая вода: на маленькой площади пел свою песню фонтан. Отсюда в разные стороны отбегало пять переулков-щелей. Какой выбрать? Я все еще надеялся поймать плотника — репортерское везенье не раз выручало меня.
Увы, на сей раз оно изменило мне. Я вернулся в гостиницу около полуночи и только теперь сообразил, сколь нелепо выглядел мой порыв.
Во взгляде портье мне почудилась укоризна. Добропорядочные люди уже в постелях, только один ключ — тяжелый, с тремя воронами, оттиснутыми на медной рукоятке, ждет непутевого постояльца.
— Скажите, — все же спросил я, — вы знаете что-нибудь про гамбургских плотников?
— Да, да, конечно, — с профессиональной живостью откликнулся портье, — они из Гамбурга...
Пока немного. Но я не дал ему пощады и постарался выжать из него все. Вот что удалось узнать:
— В Гамбурге до сих пор существует старинный цех бродячих плотников. Ходят они по градам и весям в своих традиционных костюмах, с топором, с пилой, с рубанком. Славные, честные ребята, не чураются никакой работы. Чинят лестницы, рамы, ставят сараи, скотные дворы, из дерева смастерят что угодно, хоть скворечник.
Доведется ли мне еще раз столкнуться с выходцем из прошлого? Надежды было мало. Может быть, дома, в Ленинграде, в Публичной библиотеке мне удастся хоть что-нибудь разыскать об этом этнографическом персонаже?
Из Граца туристская фирма повезла нас в Зальцбург.
Часы на башне ратуши сыграли первую фразу увертюры «Дон-Жуана», напомнив, что мы прибыли в город Моцарта. Словно предвидя несметные толпы визитеров, Зальцбург с трогательной заботливостью сохранил все, что связано с великим композитором и его эпохой. В летней резиденции архиепископа, у которого Моцарт служил музыкантом, уцелел поразительный механический театр, приводимый в движение водой. Это макет городской улицы XVIII века, набитой лавками и мастерскими. Нажатие рычага — и кузнец начинает ковать, булочник вынимать хлеб из печи. Два лакея несут в портшезе старую барыню, щелкает каблуками военный патруль. А вот плотники — уж не гамбуржцы ли! — сколачивают кровлю дома, и один из них на самом коньке подносит к губам кружку, чтобы освежиться пивом...
По вечерам разноязыкая масса приезжих, утомленная музейным галопом, растекается по кафе и пивным, по набережной быстрого Зальцаха, по Гетрейдегассе — узкой улочке, увешанной цеховыми эмблемами. Я шел, разглядывая их, и в глубине души ждал счастливой, необыкновенной встречи. С кем? Нет, о гамбургском плотнике я не мечтал. Но путешественник всегда ждет чего-то не предусмотренного путеводителями.
Я слишком долго стоял у киоска, иначе бы раньше увидел его. Расшитый заплечный мешок, острая шляпа с неровными полями... Он шагал, удаляясь от меня, резко непохожий на людей в пиджаках, в галстуках, в нейлоновых рубашках, будто ожившая кукла из механического театра его высокопреосвященства. Я бросился в погоню.
Он остановился, собираясь, по-видимому, пересечь улицу. Мне представилось невероятное: косяк машин несется, а мой гамбуржец свободно движется наперерез, бесстрашный и неуязвимый. Проходит сквозь металл, одетый угольно-черным, кофейным, бежевым, малиновым лаком, сквозь небьющееся стекло, пластмассу, ковровые обивки, навьюченные скатки палаточного брезента, сквозь резину надувных матрасов, кресел, лодок и ванн. Он проходит, рассекая все эти шедевры ширпотреба, все эти приманки цивилизации — человек из другого века, подчиняющийся лишь законам своего волшебства. Туристы несутся дальше, не замечая чуда, унося свои дорожные карты, пестроту флажков-сувениров, гирлянды кукол-талисманов, оберегающих автомобилиста от опасностей в пути.
В этот момент зажегся зеленый свет. Плотник уже маячил на той стороне, а я замешкался, и машины отделили меня от него.
Как только позволил светофор, я перебежал улицу, огляделся и свернул в переулок. Тотчас я оказался как бы на тихой окраине. От гомона, от пожаров рекламы меня отрезало как ножом. Одинокий фонарь озарял пузатенькие особнячки, окутанные зеленью. Они пузырились застекленными балконами, верандами, а один — с колоннадой, унизанной диким виноградом, — простодушно подражал вилле римского патриция. Почему-то пахло тиной.
Переулок вел меня недолго, он вскоре стал шире, светлее, потом уперся в гору. Над крышами домов грозно навис скалистый щербатый выступ. И в самой глубине тупика замаячила знакомая островерхая шляпа с белым перышком!
Через минуту я понял, что гамбуржца перехватили. Четыре туриста буквально прижали его к стене горы — высокий полный мужчина с лысиной, тощая медноволосая женщина, верзила-подросток и девочка лет двенадцати в матросском берете с помпоном.
— Битте... битте...
Толстяк, очевидно, больше ничего не знал по-немецки. Зато жесты его были красноречивы. Он держал деньги и тыкал ими плотника в грудь, а другой прикасался то к его куртке, то к шляпе. Я заметил, что никакого пера на ней нет, просто черное сукно прорезано белой матерчатой полоской.
Плотник в изнеможении мотал головой. Нет, он не хочет продавать свой костюм. Назойливые иностранцы ему явно надоели, и я охотно помог бы ему избавиться от них.
Подросток шагнул вдруг вперед и схватил мешок плотника. Женщина испустила хищный возглас и тоже вцепилась в мешок. Вдвоем они заставили плотника снять ношу, опустить на землю. Плотник вздохнул, нагнулся и развязал веревку. Все четверо начали потрошить добычу. Подросток, ухмыляясь, подбрасывал на ладони рубанок. Потом все расступились; гамбуржец, красный от смущения или гнева, кидал в мешок инструменты, узелки, коробки. Затем он выпрямился и оглядел нападающих. Чего-то не хватало.
— Сувенир, сувенир, — выпевала девочка. Она отбежала в сторону, размахивая чем-то продолговатым.
Отец поймал ее, отнял сувенир. От пачки денег — он все еще сжимал их — отделилась одна бумажка, и плотник с досадой кивнул.
Турист вытер лысину. Оглянувшись на меня, он торжествующе показал свое приобретение. То был ватерпас в старинной резной деревянной оправе. Полтора века назад резчик начертал сентенцию — «Коль душа чиста, то и глаз верен» — и вывел дату: «1807».
Плотник между тем впрягся в рюкзак, оправил растрепанную одежду и ушел прочь, не простившись. Я не решился остановить его.
Два года спустя я попал в Гамбург.
Наша «Башкирия» пришвартовалась километрах в восьмидесяти от города, в самом устье Эльбы, широко прорвавшей плоское песчаное побережье Северного моря, усеянное пляжными кабинками и тентами.
Маленький городок Куксхафен словно тонул в людском паводке. Прохладное море — всего плюс двенадцать — не пугает рьяных купальщиков. И наш корабль, да и мы сами оказались в центре внимания присутствующих здесь гамбуржцев.
Разумеется, всех новых немецких знакомых я спрашивал, известно ли им о существовании цеха бродячих плотников.
Вот что я слышал в ответ:
— Есть такие. У них свои обычаи, свои законы. Непосвященные не допускаются.
— Это тайное общество, чисто мужское. Даже жены их не знают, что происходит у них на собраниях.
— Цех владеет домом где-то на окраине Гамбурга. Там заседают старейшины цеха, принимают новых членов. У плотников есть святой покровитель. Как его зовут, не помню. В день этого святого, по обычаю средневековых цехов, устраивают обед.
— Странные люди! Нелепый пережиток!
— Хорошие ребята!
— Вы хотите написать про них? Не выйдет. Ничего они вам не расскажут.
Мне стало грустно. Я вспомнил свои долгие и безуспешные розыски в библиотеках: литературы о бродячих плотниках не оказалось. Видно, и в самом деле прячутся от посторонних.
Несколько утешил меня Гуго — пятидесятилетний гамбуржец, по профессии банковский служащий, а в свободное время немножко поэт, чуть-чуть художник, а также любитель дальних пеших походов. Человек он любопытный ко всему, странствующих плотников встречал не раз, беседовал с ними, но узнал немного. Может, ему попадались неразговорчивые...
— Завтра я могу показать вам Гамбург, — сказал он. — Пешком, если не возражаете.
— Великолепно, — отозвался я.
— Кое-где мы воспользуемся автобусом. Город ведь громадный. Машину я принципиально не держу. Машина — тупик цивилизации. Ну, значит, до завтра! А насчет плотников — я полистаю свои дневники...
Он явился за мной наутро, в условленное время, минута в минуту.
Гладкая равнина приморья, выхоленные рощицы, одинаковые крестьянские дома ровными шеренгами. Нарастающее предчувствие города-гиганта — в его сторону направлены острия дорожных указателей, к нему шагают мачты высоковольтной передачи. Постройки постепенно сдваивают, множат, ряды, это уже не фермы, а пригородные виллы, добротные, опрятные, без фантазии, зато крепкие и чистые. От них, похоже, пахнет туалетным мылом.
Я вспоминаю читанное о Гамбурге — Ганзейский порт, очаг германской индустрии, город Тельмана. Гамбург на баррикадах...
Горизонт между тем каменеет, ровная волна крыш поднялась и движется навстречу. На плоской земле плоский город, здания одного роста, крупные, тяжелые, темно-серые. Город гладких коммерческих, пяти-шестиэтажных кварталов, город без прошлого, будто весь возникший в один день.
Многоугольный «Чилехаус», домина, которому следовало бы в Гамбурге стоять правофланговым, разбухший, кажется, от множества набившихся в него банков, пароходных компаний, не менее заметен, чем ратуша, да и представляет город гораздо лучше — откровенно, хоть и грубо. С чем сравнить это сооружение, слывшее одно время образцом истинно германского зодчества? Скорее всего с охапкой ящиков, опущенных портовым краном на бетон набережной. Стропы уже обмякли, груз слегка раздался в стороны, один бок прогнулся, другой заострился лезвием, как бы обороняясь от непрошеных рук...
Первое впечатление от Гамбурга было бы, наверное, более красочным, если бы я застал гамбуржцев. Ни один город мира, насколько я могу судить, не пустеет так основательно, дочиста, как этот, в выходной день. Мы шагали по пустым улицам, ездили в пустых автобусах. Водители взирали на нас с сожалением, а иногда и с укором, словно мы не подчинились приказу об эвакуации.
— Да, да, — кивнул Гуго. — Мы сами себе создаем правила. Чисто немецкая черта.
Он шутил, старался развлечь меня. Он уловил мою досаду. Где же атмосфера дальних странствий, моряцкой дерзости, рывка в незнаемое? Почему я не ощутил ее в ганзейском Гамбурге, связанном со всеми Гавайями мира?
Гуго вез меня мимо резиденций хозяев города. Здесь, по подстриженным аллеям, не спеша шествуют семейства пароходчиков, экспортеров, владельцев верфей, холодильников, доков. Гамбургская денежная знать, которая иной раз на возглас «хайль Гитлер!» позволяла себе скептически улыбнуться. Знать, состоящая в тесном родстве с деловым Лондоном, с деловым Нью-Йорком, щеголяющая космополитизмом, ежегодно — с оркестром и шампанским — справляющая «Юберзее-таг» — День заморской торговли.
Владения здешней элиты — причалы числом около тысячи, птичьи базары кранов, улицы складов — простираются чуть ли не во все стороны, вверх по Эльбе и вниз, и в ее ответвлениях, прокопанных людьми, в необъятном лабиринте каналов, заводей, регулируемых несметным числом шлюзов.
Колоколообразный памятник Бисмарку над Эльбой, воздвигнутый на века, должен был внушать благоговение, но куда ему против многопалубного лайнера, проплывающего мимо! Железный канцлер сразу становится маленьким, потерявшимся в Гамбурге простонародном, матросском, рабочем. Здесь часто видишь угловатые картузы, знакомые по портретам Тельмана. Советского гостя здесь охотно примут в пивном застолье, поставят перед ним «штифель» — двухлитровую кружку в форме сапога, будут по-дружески расспрашивать на местном отрывистом, смачном, булькающем диалекте.
Гулкая прокопченная Альтона — район верфей и заводов. Тут легко вообразить баррикады, схватки с полицией, красное знамя, вспышку пламени на черноте стен. Вот надпись мелом: «Долой новых фашистов!»
Еще надписи... Альтона тоже обезлюдела в воскресенье, но тихой ее не назовешь, стены кричат, их нельзя не услышать.
Мы завершили нашу прогулку в старом Гамбурге. Да, есть и такой, он ютится на задворках, приезжий вряд ли найдет его без провожатого. Нужно распутать вязь каналов, добраться до квартала, спасенного волей случая от авиабомб. Там непринужденно, прямо из воды, не опоясанные набережной, вырастают перед тобой узкие, островерхие фасады. Медленный мутный поток омывает фундаменты, зеленые от мха.
Таким островком былого предстал перед нами и Дом бродячих плотников.
Мы потоптались у запертой двери. Заглянули в окно — внутри громоздилась темная мебель, стулья на столах, и мерцал цинковым блеском прилавок. Фарфоровые кружки на полках, кофеварка — интерьер обычного пивного локаля, старинного или стилизованного под старину.
Еще рано. Впрочем, откроют ли сегодня, в воскресенье?
Я развернул план Гамбурга, вынул ручку, чтобы отметить место.
— Не стоит, — сказал Гуго. — Помещения братства в глубине, туда все равно не допустят. Посетители локаля — большинство по крайней мере — и не представляют себе, что тут собираются плотники. У них особый ход, свои залы, свои пивные кружки.
— Вам удавалось попасть туда?
— Что вы! Нет, конечно.
Значит, я так и не встречусь с гамбургским плотником? Моя огорченная физиономия тронула Гуго.
— Попробуем, — и он нажал кнопку звонка. — Неловко тревожить человека. Ну уж ладно...
Минуты три прошло, прежде чем внутри послышалось шарканье туфель. Хозяин пивной, розовый, лысый, открыл дверь и воззрился на нас, недоуменно щурясь.
Гуго долго и старательно извинялся. Толстяк терпеливо слушал. Манеры Гуго, похоже, расположили хозяина в нашу пользу.
Наконец мой спутник приступил к сути дела.
— Плотники? — спросил он. — Нет, майн герр, я не имею к ним отношения.
— Как же, ведь у вас...
— Я не имею права давать никаких справок, майн герр. К сожалению, нет.
Кажется, он действительно сожалел. Мы любезно поблагодарили.
— Как же так? — спросил я Гуго.
— Подумаю. У меня есть один знакомый...
Весь остаток дня мы ходили, если не считать часа, потраченного на обед. Суп из бычьих хвостов густокофейного цвета, сосиски с капустой и картофелем — немецкое меню, кстати вполне подходившее к теме нашей беседы. А говорили мы о национальных традициях, о поразительной живучести давнего прошлого.
— Человечество ничего не забывает, — доказывал я. — Под современным пиджаком, глядишь, рубашка, надетая чуть не во времена римлян или кельтов.
Гуго рассказывает, что в западногерманском городе Люнебурге, где издревле добывают соль, новорожденным и сегодня вешают на шею ладанку с солью. Пусть уважает ремесло, вскормившее отцов, дедов и прадедов...
— Все же, — сказал Гуго, — не могу я понять этих плотников. Что заставляет их таскаться по Европе?
У Гуго есть родственник недалеко от Гамбурга, в деревне. Бродячие плотники строили ему сарай. Когда сделали венец, старший прочел какие-то стихи на малопонятном наречии. Потом вся ватага выпила бутылку шнапса. Другую бутылку разбили о стропила. Говорят, во второй была вода: жалко же губить добро!
Ожидалось, что краски фольклора поблекнут в наш век конвейера и стандартов. Но пророки ошиблись. К счастью, ошиблись. Сильно поощряет национальные церемонии и костюмы туризм. Однако не по заказу же туристских компаний ходят из села в село, из города в город гамбургские плотники!
Сошлись мы на одном — люди никогда не жили хлебом единым и за столетия, за тысячелетия материальной культуры создали много духовно ценного, прекрасного, а потому и стойкого.
Встречу с плотником Гуго мне все-таки устроил. У знакомого оказался еще один знакомый... Словом, вот он, странствующий плотник, против меня, за столиком пивной, в сводчатом подвале. Плотник моложав, крепок, гладко выбрит. К сожалению, прийти в своей цеховой одежде Франц — так зовут плотника — не захотел. На нем синий свитерок и нейлоновая курточка.
— Хлопотно с нашей униформой, — говорит он. — Один господин из Австралии до того надоел... Позвольте, просит, надеть хоть на пять минут. Нате аппарат, снимите меня! Фу ты! Заплатить хотел. Я не дал.
— Почему?
— Не полагается у нас...
Таверна недалеко от центра города. За столиками поют. Я ощущаю жаркую плотность песни переполненном зале. Смуглый юноша в оранжевой рубашке вскочил на стул и начал дирижировать покрикивая:
— Форте! Форте!
Его друзья отбивали такт кто кулаком, кто кружкой или пепельницей. Зал заполнила молодежь, большей частью, вероятно, студенты. Рядом со мной, на эстраде, самоотверженно трудится потный аккордеонист, песня подмяла жалкие звуки его инструмента.
— Наш костюм я вам могу нарисовать, — говорит Франц. — У вас есть бумага?
Да, знакомое одеяние! Низкие сапоги гармошкой с широкими раструбами. Брюки и рукава пузырятся, талия туго перехвачена. Шляпа с мягкими полями, островерхая. Вставка из белой материи.
— Вы были в Граце? — спрашиваю я.
— Случалось.
— Не вас ли я там искал?..
Сейчас никакое совпадение не удивило бы меня. Но плотник пожимает плечами.
— Прозит! — возглашает он.
Мы степенно отпиваем по глотку.
Я спросил, давно ли он плотничает.
— После войны начал, конечно. В вермахт меня забрали сосунком. А знаете, когда я вернулся домой, мне и на ум не шло надеть наш наряд. Смех разбирал. Ей-богу, на собственного отца не мог смотреть без смеха... Да и не лезла на меня одежка... Мне как раз перед призывом сшили... По швам все стало трещать. Мать распорола все, подогнала, ступай, говорит, доставь радость отцу. Да, отец настоял. Пойди, говорит, хоть разок, пойди! Ладно... А меня в город тянуло, мне там неплохую работу обещали. Ну да ладно, если отец так просит... В нашей местности война много бед натворила. Гамбург знаете как бомбили, ну и мимо сыпалось немало... Я и пошел. На полгода, не ближе чем за пятьдесят километров от дома, — так нужно, чтобы стать мастером, членом цеха.
Он назвал мне свой маршрут, перечислил города, селения. Я мысленно продлил его. Мне представились дороги, пройденные войной, Европа, изрытая воронками, перепаханная гусеницами танков, в пятнах гари.
— В одной деревне... Нет, я этого в жизни не забуду... Я думал, насмешки будут, скажут, не время для карнавала... Старик один выбрался откуда-то из земли, из подвала, позвал свою старуху, позвал внучку, и уставились они на меня... Будто я святой угодник или... Ну, не передать вам, как они смотрели. И старик сказал: «Это же плотник из Гамбурга! Вы видите, он опять пришел! Значит, война в самом деле кончилась...» Я чуть не заплакал, так он сказал... Выходит, ждали нас... Ведь мы всегда были, майн герр.
Всегда были! Это повторилось во мне несколько раз. История гамбургского плотника оказалась простой, очень простой и вместе с тем глубоко значительной.
Он перестал тогда стесняться своего костюма. Он понял, что нужен людям именно такой. На другой год он снова двинулся в путь. И с тех пор...
— Германия, Люксембург, Голландия... Ясно, идешь туда, где тебя хоть кое-как поймут...
Я опять дополнил его рассказ в уме. Плотник из Гамбурга рисовался мне на канатном пароме, который до недавних пор служил для переправы через Мозель, в герцогство Люксембург, а затем на земле великого герцогства, на фоне толстостенных выбеленных домов, широких деревянных ворот с древней эмблемой солнца. На дороге, вьющейся там среди виноградников, под статуями католических чудотворцев, занявших посты кельтских владык — ветра, дождя, урожая. В рудничных поселках, охваченных волнами пшеницы. Я видел плотника, идущего сквозь скалистые, дремучие Арденнские леса, видел его на плоской, разузоренной серебром каналов земле Голландии, тоже знакомой мне. Он перестилает полы в жилищах людей, ставит столбы на скотном дворе, сооружает парники-сараи. Нет, никто не смеется над его одеждой. Люди радуются, что парень из Гамбурга пришел к ним в широкополой шляпе, а не в стальном шлеме... Девушка подала еще пива. Мы подняли кружки.
— Прозит! — сказал я. — За ваше ремесло!
— Нас уже немного осталось, — сказал он. — Наши сыновья не захотят бродяжничать.
— Как знать, — ответил я.
— Точно говорю, майн герр. Их не заставишь.
Я распрощался с ним около полуночи. Песни уже схлынули, затихли за стенами, в спящем городе. Кельнеры уносили пустые кружки, круглые картонные подставки с гербом пивоваренной фирмы.
— Счастья вам, — сказал плотник, стиснув мою руку.
За порогом меня обняла темнота. Улица вывела меня на огромную площадь, циферблат башенных часов висел над ней как полная луна.
Я шел по площади, как по дну исполинской чаши, где Гамбург смешивает времена и выпускает из расщелин тени прошлого.
Тогда я вряд ли сумел бы разобраться в своем состоянии. Лишь впоследствии, восстанавливая встречу с плотником во всех подробностях, я уразумел, что случай позволил мне прикоснуться к живой вечности.
В. Дружинин
