РАДИОГРАММА
Москва, журнал «Вокруг света».
Давно ушел последний вертолет. Десять полярников остались работать на станции СП-16.
Полюс относительной недоступности — это наименее изученная область Полярного бассейна. До сих пор по этому пути наши дрейфующие станции не проходили. Перед нами две задачи — выполнить наиболее полный комплекс научных наблюдений, второе — сохранить и распределить в течение года продукты, электроэнергию — все ресурсы, обеспечивающие нормальную работу станции.
Даже здесь, в центре Ледовитого океана, летом жизнь идет активно. В трещинах много полярной трески, в разводьях можно видеть нерпу, изредка станцию посещают чайки.
Наступает самый трудный период дрейфа: ночью в условиях арктической зимы.
Наша жизнь неразрывно связана с жизнью Большой земли. Следим за всеми событиями в мире. Надеемся, наш труд во льдах Полярного бассейна внесет крупицу в тот подарок, которым все советские люди встречают важнейшее событие жизни нашей страны — XXIV съезд КПСС.
Начальник Сп-16 Бузуев Август 1970 г.
Записки радиста высокоширотной экспедиции «север-22»
Самолет снижается в районе Полюса относительной недоступности. Уже недалеко и до полярной станции «Северный полюс-16». Пролетаем над разводьями — широченными реками. Русла их исчезают где-то на горизонте, а от черного зеркала воды поднимается густой туман. Желтое тусклое отражение солнца едва пробивается сквозь него. Здесь, видно, разводья образовались совсем недавно: мороз больше тридцати, и вода должна замерзать через несколько часов. Северный полюс остается позади. Координаты СП-16 — 83° с. ш., 207° в. д. — западное полушарие. Моторы ревут в каком-то надсадном упоении, на пределе своих возможностей — во всяком случае, так кажется, а белая пустыня плывет под крылом очень медленно — так велик этот ледяной океан, белая, однообразная пустынная равнина.
Льдина приближается навстречу нашему ИЛу. Вокруг нее, как кружево на подзоре, поля торосов, другие льдины, сморщенные, обезображенные трещинами и грядами торосов, отчего кажутся серыми. «Прямо пекло какое-то», — ворчит Матвеев, «хозяин» будущего аэродрома. Мелькают одинокий домик, и бочки, и еще какой-то скарб. Все это непонятно каким образом попало в самую гущу ледяных обломков, в самый центр торошения. Кто-то подсказывает: это и есть старый лагерь. Но вот и на нашей белой льдине мы замечаем сверху трещину. Да какую! Будто пилой угол отхватило. Значит, и эта твердыня может в скором времени расколоться в пух и в прах... Толчок, совсем короткая пробежка, тишина — и оглушительный рев двигателя возвещает, что первая посадка выполнена отлично. Распахнуты створки грузового люка. Полярники с заиндевевшими бородами в сопровождении собак неторопливо бредут к самолету. Год провели они в своем одиночестве, мы для них первые люди с Большой земли. Лица утомлены, даже мороз не стирает бледность, которая появляется у людей за долгие месяцы полярной ночи, но глаза — глаза, кажется, существуют отдельно, живут вне лица, сверкают и брызжут радостью. «Ну вот и дождались», — говорит кто-то. И улыбки, которые, как настоящие мужчины, они сдерживали, сами предательски появляются на лицах.
Мы достраиваем аэродром. Это несложно. Основное сделали сами полярники. Матвеев оком бывшего летчика сразу замечает торосы, которые мешают посадке, их подрывают. Ломиками сдалбливают выпуклости на полосе. Трактором расчищают «карман», где самолет будет разгружаться. Трактор здесь называют «Хоттабычем», и не зря. Бывает, вся жизнь лагеря зависит от его тарахтящего движка: то перетаскивает дом подальше от трещины, то везет продукты с аэродрома, а то и лодку. Тракторист Толик, естественно, самый уважаемый на станции человек. И Арктика и Антарктика давно ему знакомы, и его здесь всякий знает.
Матвеев долго выбирает место, где примостить командный пункт, и наконец находит — в ложбинке перед высоким торосом. Отсюда ему лучше всего будет наблюдать за снижающимися самолетами. Рядом мы поставили свою палатку для движка. Пугачев, наш главный радист, уже разворачивает радиостанцию, и, пока Олег Брок, главный радист полярников, подтаскивает от лагеря телефонный провод, над нашими головами взвивается красный флаг на радиомачте. Почти все готово, осталось только заземлиться, но для этого нужно пробурить льдину. А толщина ее в этом месте — два наших домика на санях. Четыре с лишним метра. Но наконец и это сделано, и Пугачев отстукивает первую радиограмму. К приему самолетов все готово. Вернувшийся с осмотра окрестностей Матвеев грузно опускается у печки и, как всегда чуточку подумав про себя, вслух объявляет: «Молодцы ребята. Такую работу провернули. Лагерь перетащили на соседнюю льдину и полосу расчистили. Если они говорят, что по нескольку килограмм веса сбросили за эти дни, поверишь», — это он про полярников так, а потом вроде бы ненароком добавляет, что, «если подвижка начнется, полосу эту, поверьте мне, прихлопнет как муху».
Настоящую подвижку я видел лишь раз. Когда зимовал на острове Виктория. То ли в феврале, то ли в марте — над горизонтом уже поднималось солнце. Без всякой видимой причины, в полнейший штиль, ледяная поверхность моря пришла в движение. Двинулись всю полярную ночь простоявшие на месте айсберги с пятиэтажный дом, льды в два метра толщиной ползли на берег, вставали на дыбы, переворачивались. Грохот стоял, как если бы ударялись друг о друга вагоны при крушении поезда. Медведь отсиживался на острове, хотя собаки наши не оставляли его в покое ни на секунду, Никакая сила не могла заставить его вернуться в родное море, где все скрипело, ползло, трещало. Дня через два, когда все успокоилось, привычного, знакомого пейзажа мы не узнали. До горизонта море было покрыто непроходимыми торосами... И я рассказал про это в нашей радиорубке на КП. А Александр Кузьмич Пугачев вспомнил, как однажды у Северной Земли, где они высадили станцию, их льдину раскололо, а в образовавшейся на месте трещины большой полынье появились неизвестно откуда взявшиеся морские зайцы. Их было много, черные, блестящие громадные туши выскакивали из воды до половины. Зайцы пытались выбраться на берег и фыркали на людей. Но вскоре льдина сошлась, и зайцы пропали. Началось торошение, и на месте трещины уже была гора обломков, ледяной вал стал приближаться к палатке... Потом он рассказал про то, как их аэродром разъединило с лагерем СП-15, про трещину, что расколола их льдину в прошлый год.
С тех пор, как, подняв тучу снежной пыли, к нам опустился первый «борт» с первой партией груза — бочками солярки для дизелей электростанции, я потерял счет дням. Иногда мне казалось, что самолеты летают давно, что всего уже выполнено посадок двадцать и тонн тридцать груза перевезено, а Матвеев доставал свой блокнот, и оказывалось, что всего прилетело лишь десять или двенадцать самолетов и груз надо таскать да таскать. Работали тогда с Пугачевым мы круглые сутки, спали когда придется, и время от этого путалось, тем более что и днем и ночью сияло на небе солнце.
Берегу нужна была ежечасная погода нашего аэродрома и постоянная связь. Самолеты ИЛ-14 находились в пути по четырнадцать часов. Иногда случалось так, что аэропорты, выпустившие самолеты, к моменту их возвращения закрывались по метеоусловиям. На каждую машину приходилось по три экипажа. Отлетавший свою «саннорму» экипаж сменялся свежим, моторы самолетов не успевали остывать на морозе. Самолеты стартовали с материка с интервалом в час. Мы следили за их полетом. На полпути они дозаправлялись горючим на запасном ледовом аэродроме. Полоса на этом аэродроме была большая, и «горючку» туда подвозили тяжелые грузовые самолеты АН-12. Взлетев с ледового аэродрома, самолеты устанавливали связь непосредственно с нами и выходили по нашему приводу на точку. За несколько минут до посадки на связь выходил Матвеев. Он брал микрофон и забирался на торосы, а мы, пока он подсказывал условия посадки самолету, продолжали держать связь и следить за другими машинами, которые приближались к нам.
Столовались мы у полярников. Свою кают-компанию они называли «Миллибар». Она была не очень просторная, не очень светлая. В тамбуре, где надо было раздеваться, снежные кристаллы свешивались с потолка как сталактиты, и, открывая дверь, каждый пропускал впереди себя облако холодного пара, поэтому, войдя, надо было немножечко постоять, чтобы всех разглядеть. Стены и потолок здесь были деревянные, цвета мореного дуба, как на корабле. Небольшая библиотека, портрет Ленина, карта с дрейфом, маленькие квадратные окошечки под потолком, со шнурковыми выключателями вентиляторы, газовый инфракрасный камин. У повара — курчавого балагура Яши — были всегда вкуснейшие обеды. Одни супы — то со снетками, то с грибами — чего стоили! А жареные куры, а лангеты! А огурцы, патиссоны и прочие разносолы! А клюква, которая всегда стояла в туесках на столе!
Каждый вечер, после ужина, здесь сходился весь лагерь: в кожаных сверкающих коричневых костюмах на «молниях», с трубками во рту, бородатые полярники. 8 их рассказах были штормы, сверкание айсбергов и страшный вой ветра, заставляющего летать на месте пришвартованные к стоянке самолеты... Но чаще всего рассказывали так, чтобы было посмешнее.
Рассказывали, например, про доктора, который, не надеясь на слух, разработал целую систему оповещения из веревочек и колец, которые должны были звенеть, если трещина прошла рядом с домом. Но собаки очень полюбили дергать за эти веревочки, и доктор не раз выбегал на мороз в одном нижнем белье. А Юра Иванов, когда его ионосферная станция наполовину свесилась над трещиной, вышел, услышав характерный щелчок, посмотрел под ноги и ушел вести наблюдения...
Обычно рассказы прерывал звонок телефона. И дежурный, взяв трубку, четко объявлял: «Все на аэродром, самолет на подходе».
Я хорошо помнил, что до сизигии, того состояния, когда наша планета оказывается под максимальным влиянием притяжения Солнца и Луны, еще оставалось время. Во время сизигии в океане возникают волны, и в это время чаще всего и происходит подвижка ледяных массивов. Уже большая часть грузов была доставлена с материка в лагерь: горючее, уголь, газовые баллоны, продукты, не боящиеся мороза. Пятеро членов нового коллектива уже были здесь, несколько человек из старого состава улетело на материк. Оставалось перевезти последнюю незначительную часть груза, при таком темпе — дня на два работы. Мы уже вслух радовались, что, может быть, все обойдется без осложнений. Но все-таки нас разломало...
Случилось это за день до сизигии. Гидролог сказал, что это все оттого, что не берегли льдину, сорили, бросали всякое барахло где попало — такая уж старая полярная примета! Оказалось, что льдина в этот день, как показали записи эхолота, прошла над подводным хребтом, и скорее всего поэтому она и треснула.
Я спал после ночного дежурства. Сквозь сон слышал, как с грохотом проносились мимо нашего балка стартовавшие самолеты, а треска разламывающегося льда не услышал. Проснулся внезапно от тишины и услышал, как ввалившийся с холода Матвеев сказал негромко: «Все, отлетались! 580 метров осталось от полосы», — и сел сочинять срочную телеграмму в штаб экспедиции «Север-22» (1 Счет ведется от первой высокоширотной воздушной экспедиции, которая в 1937 году высадила первую научно-исследовательскую станцию СП-1 под руководством И. Д. Папанина на дрейфующую льдину.). Хорошо, что случилось это после того, как самолеты, разгрузившись, вереницей летели в сторону берега. Произойди это несколькими часами раньше, до их прилета, пришлось бы им с грузом возвращаться обратно.
Трещина отделила лагерь от аэродрома и, свернув в сторону, попутно расколола и аэродром. Я спокойно перешагнул через нее, отправляясь на ужин, но Чернуха не захотела через трещину прыгать и, заскулив, осталась, не пошла за мной. Возвращаясь с ужина, я был поражен. Наш КП вместе с аэродромом очутился за рекой шириной метров в двести. Пробродив несколько часов по берегу, я так и не нашел обхода. Лишь на следующие сутки я перебрался на лодке к Матвееву, на КП.
Мне показалось, что меньше всего происшедшее взволновало самих полярников. Или они за год дрейфа научились стоически относиться к подобным передрягам? Режим работы станции не нарушился. По-прежнему велись наблюдения за течениями, рельефом дна океана, за состоянием погоды, магнитным полем Земли и прохождениями радиоволн в ионосфере. В кают-компании полярники подшучивали друг над другом, что вот придется задержаться еще на годик, но Павел Морозов, разговаривая по радиотелефону с соседями — комсомольско-молодежной станцией СП-19, заверил их, что через неделю они выберутся на материк и обязательно встретятся.
Больше всех переживали летчики — экипаж, который остался здесь передохнуть на ночь до прилета своего самолета. Правда, их товарищи не теряли времени. После нашего сообщения о непригодности полосы работы не остановились, самолеты продолжали подтаскивать оставшиеся грузы с берега на запасной ледовый аэродром, поближе к СП-16.
Командир летчиков, застрявших на льдине, Владимир Александрович Мальков с радистом и штурманом пробились на лодке через смерзающееся разводье, чтобы осмотреть оставшуюся полосу. Им все казалось, что вылетевший с ледовой разведкой в район лагеря самолет, если там будет командир подразделения, обязательно сядет на обломок льдины и заберет их отсюда. Командир слыл отличным летчиком и мог на свое усмотрение принимать решение.
Мальков еще раз промерил шагами полосу из конца в конец. Да, осталось пятьсот восемьдесят метров. «Сесть, конечно, можно. Воздух сейчас тугой». Но командир пролетел несколько раз над полосой и радировал, что подходящая площадка для посадки самолета на лыжах есть в одиннадцати километрах от лагеря. Наверное, туда и придется переносить аэродром.
Самолет-разведчик улетел, разочарованные летчики перебрались на лодке в лагерь; мы видели, с каким трудом им удалось это — трещина смерзлась, лед, затягивающий ее, рос, казалось, каждую секунду прямо на глазах. Мы остались одни у своего обломка полосы, как у разбитого корыта. В штабе экспедиции «Север-22» принимали решение, как завершить операцию по переброске грузов. Можно было бы на ту полоску, которую отыскал разведчик-самолет, перебрасывать грузы на ЛИ-2, неприхотливом самолете на лыжах, который может садиться прямо на нерасчищенный снег. А для того чтобы перетаскивать груз к лагерю, в таком случае понадобился бы еще один АН-2. Но и АН-2 не мог сесть близко от лагеря — на льдине высокие покатые холмы. Он мог садиться лишь на обломок прежнего аэродрома. Но тогда как перевозить груз через трещину? «Вот если бы вертолетом, то можно бы сразу — все одной машиной выполнить, — обсуждали мы у себя на КП, — но вертолет — это недешево, да и какой сможет пролететь такое расстояние?» Тогда мы еще не знали, что в штабе уже принято решение: на промежуточный ледовый аэродром грузовые самолеты везут горючее для вертолета, и дело лишь за тем, когда это горючее доставят в необходимом количестве. Но мы пока этого не знали, и нам казалось, что время течет слишком медленно. В звонкой тишине мы слушали шорохи — трещина «дышала», льдины то сближались, то снова расходились. Во время ночного дежурства не раз я выбегал из домика, услышав подозрительные звуки, но пока это было лишь небольшое торошение молодого льда. Выжатые из трещины куски его, падая, издавали слабые, как хлопки, выстрелы. У самой кромки все время скрипело, мычало, пищало — молниями по молодому ледку пробегали зигзаги.
Радист с запасного ледового аэродрома спросил меня однажды:
— Как настроение?
— Тоскливо без работы, — признался я. — Кругом вода, скучно. Скорее бы самолеты прилетали...
— Теперь уж скоро. Вертолет к вам посылают.
И тут же Олег Брок, радист с шестнадцатой, вылез на мою волну. Он вечно прослушивал эфир и был всегда в курсе событий.
— Значит, вертолет придет, а какой не знаешь? — спросил я.
— Ставьте чай, елки-палки, сейчас в гости придем, наверно, вы там соскучились.
Мы не поверили ему. Лед в полынье был серый, вязкий, ненадежный, как мокрый снег, а обойти трещину было невозможно. И тем не менее они пришли. Просто так. Принесли нам еды — мяса, сгущенки, печенья. Посидели, попили чайку и собрались обратно. Картина эта до сих пор стоит у меня перед глазами. Нельзя сказать, чтобы вид у них был безмятежный. Только Брок в своих огромных валенках шел впереди лодки, почти не держась за нее. А двое — начальник и механик — толкали ее впереди себя, уцепившись в борта. Дюралевая лодка скользила по льду, как санки, оставляя мокрый след.
Лед был в трещинах, и едва они начали двигаться, темная стрела кинулась им наперерез и преградила дорогу. Зимовщики даже не остановились, обогнули опасное место, прибавили ходу, и едва мы, с волнением следившие за ними, успели перевести дух, как они были уже на другом берегу и, усевшись на перевернутую лодку, закурили.
— Вот ребята! — восхищенно сказал Матвеев. — С такими нигде не пропадешь.
А мне, будто я снова увидел, с какой цирковой отработанностью шли они через льдину, вспомнилось, как они шутливо рассказывали, что, когда их лагерь разделило трещинами на несколько островков, лодка, была нарасхват. На обед пойти — лодку бери, радиозонд выпускать — тоже лодка нужна...
Они еще сидели на том бережке, на лодке, когда из домика выбежал Пугачев и, размахивая белым бланком радиограммы, закричал что есть мочи: «Вылетел! Вертолет вылетел!»
Вот и все. В штабе, все проанализировав, решили, что лучше всего закончить эту операцию с помощью одного вертолета. Это был впервые применяющийся в практике высокоширотных экспедиций турбовинтовой вертолет МИ-8. В данном случае он заменял два самолета: ЛИ-2 и АН-2, и в несколько рейсов закончил переброску грузов.
Он брал почти столько же груза, как ИЛ-14, в дополнительных баках его горючего хватало на то, чтобы долететь с запасного аэродрома до СП-16 и вернуться обратно. Через день, как прибыл вертолет, мы свернули свою радиостанцию, перебрались через трещину, и я улетел.
Лопасти вертолета долго раскручивались, разгонялись, набирая обороты. Сквозь стекло фонаря пилотской кабины я смотрел на выстроившихся полукольцом провожающих. Они стояли, тесно прижавшись плечом к плечу. Потом пилот Борис Стебленко слегка повел ручку штурвала в сторону, и вертолет, пятясь назад, стал подниматься. Языки снега потянулись за ним, все потонуло в белом вихре, а когда снег опал, домики, похожие на красные кирпичи, были уже далеко внизу.
Через три часа нас встречал на запасном ледовом аэродроме его «хозяин» — Сырокваша. В валенках, коричневой кожи штанах и куртке, с вечно накинутым на голову капюшоном, он смахивал на гнома. «Валер, — сказал он сердечно, пожав мне руку, — а ведь ты заяц». Я обиделся, хотел сказать что-либо в свое оправдание, но он мне не дал этого сделать: «Слышал, все слышал по радио, как ты там воды испугался». И пошел куда-то еще по делам.
«Этого еще не хватало», — ошарашенно думал я, отвечая невпопад на вопросы, которые мне задавали в палатке радистов. Я вспоминал все до мельчайших подробностей: свои слова, поступки там, на льдине; как ступил без лодки на лед, когда покидал КП; как пробивался вместе с Мальковым в лодке через трещину — и не находил ничего, ну ни капли такого, в чем меня обвинял Лукьяныч. Этот дед, который налетался в свое время вдоволь над Арктикой и не пожелал расставаться с нею и под старость. Каждую весну он возвращается на лед руководить полетами в экспедиции... И вдруг я услышал его хрипучий голос где-то очень рядом, за стеной палатки. «Федор, — говорил он. — Да, ты заяц». Я услышал, как начал оправдываться наш механик, только что прилетевший вместе со мною, проживший со мною бок о бок все это время. Сырокваша перебил его: «Знаю, все знаю, по радио мне сказали, что ты там воды испугался». Я расхохотался. Надо же, и как только я забыл — ведь Лукьяныча хлебом не корми, дай только разыграть человека...
В. Орлов, наш. спец. корр. Фото автора
