На Сарема пришел вечер. Он был так же сух и горяч, как все предыдущие двадцать дней и ночей. На берегу короткая и ломкая трава шелестела под ногами, словно старая, истлевшая бумага. По прибрежным травам, по каменистым россыпям, одетым колючими лишайниками, в море струился зной. Яркий желтый свет сочился сквозь заросли можжевеловых кустов, и, обычно темно-зеленые, эти кусты-пирамиды теперь казались обваренными крепким чаем. Над плоскими землями Сарема столбами стояли дымы. Почти недвижные, они связывали разомлевший каменный остров и позеленевший к вечеру небосвод. И только где-то на огромной высоте дымы разом переламывались, лохматились и небыстро сползали к горизонту — за остров Абрука и Ирбенский пролив. Наверное, там, в запроливных землях, за заборами рыбачьих поселков вовсю брехали собаки, почувствовав, что потянуло с моря непонятной горькой гарью, горечью остывших дымов.
Дымы стояли над малыми и большими эстонскими островами, и над материковыми землями тоже расползалась и таяла сизая пелена. По-над всей Эстонией дымили праздничные костры. Веселые оранжевые светляки отмечали приход самых коротких летних ночей и той границы в календаре — июньской границы, за которой дни начинают медленно съеживаться, неизбежно следуя бегу времени, — через сияющие жаркие полдни к осеннему увяданию и сырым декабрьским стужам.
Но все это только должно было случиться — и осень, и слякотные томительные рассветы... А пока июньскими днями в зените над Сарема застывало яростное косматое солнце, и тени были коротки и прозрачны, как летние северные ночи.
Белые дороги
Каждое утро я просыпаюсь от пронзительных детских голосов.
«Мики-мики-мики-мики!» Словно звон колокольцев врывается в раскрытое окно старой уютной гостиницы.
Гостиница стоит в парке, на окраине Кингисеппа, рядом с замком. Ее крутая черепичная кровля прячется в кронах столетних лип. Прозрачная сиреневая тень листвы лежит на вишневой черепице пятнами акварели. Ветви заглядывают в мое окно и, когда случается ветер, сбрасывают два-три листа прямо на подушку.
«...Мики-мики-мики-мики!» Будто никелевые монетки сыплются на каменные плиты.
Я спускаюсь вниз по скрипучим ступеням винтовой лестницы и иду к морю. На берег можно попасть и напрямик, через двор Курессарского замка, но мне больше нравится кружной путь, вдоль замкового рва, тенистыми тропками.
Парк в этот ранний час еще пуст, и лишь стайка ребятишек перебегает от дерева к дереву. «Мики-мики-мики!» — приманивают малыши белок.
Пушистые комочки кубарем скатываются по стволам, замирают на ребячьих ладонях и плечах. Морщинистыми лапками зверьки вежливо теребят гостинцы. Кисточки их хвостов щекочут малышам пальцы и щеки, и счастливый визг отражается от каменных валов и стен замка...
На дамбе у здания яхт-клуба маячит одинокая фигура. Это Рэйно. Спутать его нельзя ни с кем — ни у кого нет такой огненной шевелюры. Он стоит в плавках на валунном откосе, и рассветное солнце золотит его светлую кожу, яркими бликами лежит на мощных плечах.
— Рэйно! — кричу я и начинаю на ходу стаскивать рубашку. — Привет, Рэйно!
На мелкой воде покачиваются смоляные лодки, и я бегу мимо них как по венецианской улице навстречу другу и терпким запахам морского залива.
— Тэрэ! — говорит Рэйно. Лукавая широкоскулая физиономия лучится улыбкой. — Привет, соня! Пошли? — И, не дожидаясь меня, он падает в воду, лихими саженками взбивает пену.
Мне удается его нагнать лишь на середине залива. Мы переворачиваемся на спины и блаженно парим в теплой тишине. Изредка сверху пикируют чайки. Ленивая зыбь неслышно поднимает и опускает нас, и кажется, что это не мы, а весь берег — дальние купы парковых лип, каменная громада замка и здание яхт-клуба медленно кланяются волне, плывут по яркой воде залива.
— Рэйно, гляди-ка! Остров всплывает...
Он нехотя открывает один глаз, и я вижу, как на его белесых ресницах блестят капли влаги.
— Вот чудак! — говорит Рэйно и опять откидывается назад, как в гамаке. — Удивил! Он и впрямь плавает. Оттого и камни все у нас пересчитаны и пронумерованы...
— Какие камни?
— Какие, какие... — бормочет Рэйно и теперь уже открывает оба глаза. Я знаю, что сейчас услышу очередную из небылиц, которые он ловко вытягивает из памяти или, скорее, просто выдумывает с ходу.
Но тут на нас обрушивается целая свора галдящих чаек. Самые нахальные норовят ударить в лицо клювом и крыльями. Им не нравится, что мы оказались поблизости от их колоний. Чайки продолжают преследование и на берегу и отстают лишь тогда, когда мы оставляем позади открытую дамбу и входим в парк.
Во дворе замка доцветает сирень. У древнего колодца с островерхой деревянной крышей поскрипывает рассохшееся колесо-ворот. Напротив колодца в тени кустов стоит щит со схемой островных дорог и туристских достопримечательностей Сарема и соседнего островка Муху.
— Ну, куда сегодня? — спрашивает Рэйно. Он мог бы и не глядеть на схему, потому что наизусть знает свою родную маленькую землю, окруженную морем. Но мне знакома эта страсть любителей пеших — особенно пеших! — странствий: со сладким томлением рассматривать карты.
— Ну, куда сегодня? — повторяет он.
— Так что это за камни, которые ты считал и нумеровал?
— Почему я? — удивляется Рэйно. — Просто наш остров на плаву, как, скажем, баркас или шхуна. А камни — балласт. Сдвинул один — весь Сарема скособочится, а то, глядишь, и перевернется к чертовой бабушке. Оттого каждому голышу свое место отведено и свой номер... Пошли, что ли?
Дороги на щите одного цвета и одной ширины. На самом деле по острову разбегаются дороги черные и белые. Черные — асфальтовые магистрали, широкие и прямые, раскаленные и окутанные резким запахом битума. Мы с Рэйно не любим придерживаться черных дорог. И выходим к ним лишь тогда, когда предстоит воспользоваться автобусом или попутным грузовиком. Черные дороги скучны и, как правило, перерезают голые каменистые пространства.
Другое дело — дороги белые. Мягкие проселки покрыты теплой известковой пылью. По ним хорошо брести босиком, как, в детстве, загребая ногами и рассматривая чужие следы. Не раз мы видели, как через проселок перелетали суматошные зайцы, и пыль вспыхивала под ударами их ног клубами бесшумных выстрелов. А однажды к нам в проводники попал еж.
Еж был старый. Он сидел посреди дороги как суслик — на задних лапах и не думал удирать, только нервно покрутил носом и потом не торопясь потрусил впереди нас, метрах в трех, словно приглашая следовать за собой. Так мы и шли втроем мимо приземистых дубовых рощ с густым ароматным разнотравьем, сквозь пронизанные солнцем и проветренные сосняки, и Рэйно и я молчали, чтобы не вспугнуть нашего милого попутчика. Он все трусил и трусил без устали, а потом вдруг провалился в колдобину, как в банку с пудрой, и тут же скатился в придорожные заросли и больше не показывался, только слышалось, как он фыркает сердито и чихает, прочищая нос. И Рэйно тогда сказал: «Наверное, ему было скучно одному шлепать по дороге. Вот мы и подвернулись...»
Кажется, в тот день мы шли в Кихельконна. Да, в Кихельконна, конечно! И еж, как видно, оказался к счастью, потому что нежданно-негаданно мы попали на веселый праздник рыбаков с танцами до рассвета вокруг огромного костра, с грудами конченых глазастых окуней и жестяными кружками с крепким саремаским пивом на столах под соснами.
Но это было уже ночью. А везенье началось еще днем, когда мы вышли к Кихельконна-кирик — поселковой церкви из тяжелого тесаного камня, строгой и грозной, как испанская цитадель.
Мы поднялись на колокольню и сняли с проемов в стенах деревянные щиты, чтобы посмотреть сверху на остров и на море. Вместе со светом в сумрак башни ворвался тугой прохладный ветер. Он сразу тихонько по-кошачьи завыл в веревках под колоколами, бросился вниз в люк по крутым лестницам. Рэйно задел ключами черный стальной колокол, и тот будто в забытьи отозвался: «Ки-хель-кон-на...»
Сразу за церковью был край земли. Сарема уходил здесь под воду лесистыми мысками. А дальше было только море, и наша башня, минуя редкие облака, вплывала в бирюзовый простор, оставляя позади синие волны островных лесов и одинокую плоскую подтаявшую гору на горизонте.
Так день за днем мы бродим по белым дорогам. И каждый раз нас ожидает необыкновенное. Шеренга деревянных ветряных мельниц. Или глубокий кратер с озерком Каали-ярв — крутая воронка в пластах доломита, прогнутых и пробитых чудовищным метеоритным ударом. Или деревушка Когува на Мухумаа — чистенькая деревушка с замшелыми перевернутыми лодками у каменных изгородей и рыбацкими сетями с хрустальными шарами поплавков...
...Двор замка наполняется горячим светом. Солнце поднялось выше деревьев и теперь немилосердно палит наши спины. А мы все никак не оторвемся от карты, и Рэйно начинает понемногу сердиться.
— Решено! — говорит он наконец твердо. — В Вийдумяги и Тэхумарди идем в следующий раз. Сегодня в Торвимяэ... Ты увидишь... Эх, какой чудак там жил!
Кузнец Михкель Ранд
— Он умер под Новый год... Под самый Новый год. Была метель. А он из магазина шел с подарками. Не знаю, кому уж и нес — один ведь... Только это точно известно, что с подарками. Шел из магазина, и присел на камень у дороги, и уже не встал — застыл... — Клаас смолкает на время, припоминая, наверное, подробности того невеселого дня. Его клещеватые красные руки тяжело сложены на груди. Клетчатая рубаха распахнулась, и виден треугольник загара. Чуть сутуловатой спиной Клаас надежно прикрывает вход в дендрарий, словно еще не решил, пускать нас туда или повременить.
— Да, — продолжает он, — так вот вышло, под самый Новый год... Жил Михкель восемьдесят семь лет и всегда, слыл чудаком. Впрочем, у нас на острове любят чудаков, так ведь? — подмигивает Клаас Рэйно и с шутливым поклоном открывает калитку: — Милости просим в гости к Михкелю Ранду!
Мы вступаем в зеленый полумрак, наполненный чуть сыроватыми лесными запахами и птичьими голосами. От приземистого дома с радостным визгом к нам под ноги подкатывается вислоухий щенок. Он повисает на широких брюках Клааса, как бельевая прищепка, и висит так, блаженно прищурив один глаз, до тех пор, пока Клаас не берет его на руки.
...На острове любят чудаков. Неподалеку от Кингисеппа, я знал, есть усадьба Михкли. Хозяин чудил долго и упорно, собирал всякий хлам и, рассказывают, однажды притащил на буксире за лошадью даже остов грузовика. Соседи весело подтрунивали над Михкли и гордились им, потому что другого такого не было во всей округе. А после смерти старика с удивлением увидали, как появилась на стене его хутора вывеска музея. И с тех пор к усадьбе Михкли десятками причаливали автобусы, и — вот ведь штука! — приезжают даже из Таллина, чтобы поглядеть на всякие прялки-развалюхи, резное дерево, старинную утварь. Соседи припоминали злосчастный грузовик теперь уже не со смешками. Чувствовали — был и в этой штуке какой-то дальний расчет, неизвестная, невидимая из сегодняшнего дня цель.
«...у нас на острове любят чудаков...» — сказал Клаас. Да он и сам принадлежал к их числу. Он перепробовал в жизни массу профессий — от упаковщика до учителя... А теперь, в шестьдесят лет, окончил заочный сельскохозяйственный техникум и твердо осел здесь, в дендрарии своего учителя и друга Михкеля Ранда, чудака из чудаков, перевернувшего кусок бесплодного каменистого пустыря.
Пустырь отдал Михкелю отец, когда младший Ранд решил жениться. Это был не бог весть какой подарок — на пять саженей вглубь шел сплошной камень. Отсюда все окрестные деревни брали щебень на дороги.
Но Михкель, сын кузнеца и сам кузнец, не нуждался в плодородной земле. Он поставил свою мастерскую на перекрестке дорог, где любому проезжему мог понадобиться его труд — подковать лошадь, склепать колесный обод или выковать для хозяйства какую-нибудь железку. И в горне его кузницы до глубокой ночи всегда плясал веселый огонь.
Беда нагрянула в дом кузнеца жестким валом, как обрушивается вдруг посреди ясного дня, ударяет в крутой северный берег первая страшная волна — предвестница шторма.
Умерла жена, а с ней и ребенок. И в тот же год Ранд был мобилизован — уже катился по земле грохот первой мировой
Войны...
Через несколько лет он вернулся. И удивился — кузница была цела, и угли вроде еще хранили тепло давнишнего огня. Снова звенела наковальня в придорожной мастерской, и крестьяне с улыбкой говорили друг другу: «Слышали, наш Михкель вернулся...» Но это был не прежний весельчак Ранд, Ранд-шутник. Теперь он молча подолгу глядел в огонь и редко когда показывался на людях. Невидящими глазами смотрел в огонь и возвращался на землю, когда в его прокопченную обитель забегали ребятишки поглазеть на фонтаны искр или кто-то приходил с заказом.
В одно тягучее осеннее утро в Торнимяэ услышали, как со стороны кузни посыпались глухие удары. То не были привычные удары железа о железо. Ранд бил кайлом в камень, и от тяжелого острия тянулась небольшая канавка.
Занятие было странным, но соседей Ранда, когда они подошли поближе, удивило не это. Сам Михкель! Перед ними стоял прежний Ранд, веселый и хмельной, как на довоенной свадьбе.
— Значит, могилку решил копать? Пока силы есть? — спросил старинный приятель Михкеля и скорчил уморительную слезливую гримаску. — Нет, вы поглядите...
— Дурья твоя голова! — сказал Ранд.
...Мы идем по дорожке дендрария за Клаасом, мимо кустов жасмина, можжевеловых деревцев. Время от времени Клаас останавливается и поясняет: «Это грецкий орех», «Тис», «Канадская рябина». «Поглядите на листья — видели что-нибудь подобное?»
Ранд не был прирожденным садоводом и древознатцем. Настоящие знатоки обнаружили бы в его работе, наверное, много огрехов. Ну какой бы садовод позволил груше вымахать к небу на добрый десяток метров, дать ей бесплодно тянуться в рост, зажатой со всех сторон плотными темными кронами? Именно такая груша, тонкая и высокая, как тополь, была любимицей Михкеля. Он не трогал, не подрезал и другие деревья. У него просто не поднималась рука.
Мы прощались с Клаасом, когда я обратил внимание на дорожку, по которой шли к выходу: она выглядела неестественно высокой, куртины располагались ниже ее и будто на склонах хребта, гребнем которого была тропа.
Клаас всплеснул руками:
— Значит, я не рассказал главного! Вы знаете, что здесь был пустырь и ни грамма почвы. Ранду пришлось сначала долбить ломом, кайлом, лопатой. Он выбивал в щебне «ванны» метра полтора глубиной — для земли. Так перелопатил сорок соток...
— Тысячи кубометров... — заметил Рэйно и в изумлении покрутил головой.
— Да, — согласился Клаас, — это был каторжный труд! Так вот, щебень Ранд выдалбливал и бросал на дорожку — куда же еще девать... «Ванны» стояли готовые, а земли достать было неоткуда. Ранд все ж придумал. Он забирал «ничью» землю в отвалах дренажных канав, а за навозом бродил с совком по улицам. Не каждый решился бы на такое, а? Но он был чудаком, не забывайте! — и Клаас, прощаясь, галантно повертел в воздухе беретом.
Мы отходим от зеленых кущ дендрария все дальше и дальше. Я поворачиваюсь и внимательно гляжу в глаза приятелю.
— Слушай, Рэйно! Эту историю про плавучий остров и про то, что все камни пронумерованы и к ним прикоснуться — ни-ни, ты сам придумал?
— Нет, — говорит Рэйно, и глаза его сияют безмятежной синью. — Нет. А что?
Костер
Автобус не мог идти дальше. Он остановился у ограды из валунов. Одним концом она упиралась в рыбачью избу на опушке можжевелового непролазного леса, другим — спускалась прямо в море.
Пассажиры вышли и оставшиеся километра три или четыре шли пешком. Дорога не бывает трудной, когда спешишь на праздник. А мы как раз и направлялись на праздник, на веселый июньский праздник, и никакие колючие ветки, бившие в лицо, не могли испортить хорошего настроения.
Вслед за нами в группе женщин важно двигался плотный мужчина с кирпичной шеей. Под распахнутым пиджаком виднелась тельняшка, туго облегавшая огуречный живот, а в ухе торчал слуховой аппарат. То ли по причине своей глухоты, то ли от избытка чувств он все время кричал что-то по-эстонски и размахивал руками.
— Чего он шумит? — спросил я Рэйно.
— А! — отмахнулся тот. — Кричит, что он — капитан, лучший капитан на Сарема, и приглашает всех вечером кататься к себе на судно. — Рэйно помолчал и добавил: — ...Сегодня все будут капитанами.
Если вы никогда не бывали на июньских кострах, знайте, что этот праздник, как минимум, должен включить: первое — сам костер, огромный разлапистый огонь, желательно поближе к морю; второе — саун, баню; и, наконец, пиво в избытке.
Когда мы добрались до места, почти все уже было приготовлено. Прибывшие раньше бродили цо берегу в приятном ожидании
приближающегося, но еще не наступившего праздника. Мы с Рэйно решили выкупаться.
Вскоре невдалеке протарахтел белый катерок. На нем гурьбой сидели и стояли наши попутчики, над ними возвышалась гордая фигура в тельняшке — капитан сдержал слово! Катер ушел к острову Абрука, обогнул его и вернулся. И тут мы увидали, что по небу волочится дымный хвост — костер на берегу полыхал вовсю, и из трубы сауна тоже шел дым, а рядом с баней распахнул двери автобуфет. Его, как видно, не задержала и каменная стена, или шофер знал окружную дорогу.
В жарких кровавых отблесках понеслись вкруг костра хороводы. Катерок галсами уходил и приходил снова, и кто там хозяйничал — было неизвестно, потому что капитан бессменно руководил возникшим вдруг хором, жонглировал пустыми бутылками и подзадоривал аккордеониста, делая страшные глаза. В можжевельнике чопорные парни в черных пиджаках нежно обнимали своих подруг, и над их головами выплывали серебряными фатами легкие паутинки.
— Последний костер... — сказал Рэйно. — В этом году больше не будет. Может, еще на Муху запалят. А так последний...
В костре догорали старые лодки. Тонкая обшивка сгорела сразу, и теперь в вихре пламени ярко алели ребра остовов.
Мы посидели в сауне. Сюда переместился центр праздника. Из горячей темноты парилки неслись визг и крики. Иногда с гиканьем вылетали ребята и девчонки в купальниках и падали в море.
В комнате перед парилкой — небольшом зальце с камином и свечами — за дубовым столом, сидели пожилые саремасцы. Они пели. Огоньки свечей закатывались у них под ресницы, стояли там колючими звездами. Из темноты ночи к камину, оставляя мокрые следы босых ступней, прошла шоколадная девушка с южным загаром. На ее лопатках и крепких ногах просыхала морская вода...
Когда мы вышли, шел дождь. Он медленно хоронил костёр, шипел на все еще раскаленном руле, оставшемся от исчезнувшей лодки. На Сарема ползли тяжелые тучи, словно свинцовый занавес опускался над июньским летним перевалом.
В. Арсеньев, наш спец. корр.
