«Молодые государства Азии и Африки неизменно находят опору в лице Советского Союза. Со многими из них наша страна сотрудничает в области экономики, науки, техники, культуры, подготовки национальных кадров».
Л. И. Брежнев. Из выступления на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве.
Они выехали в пустыню на трех машинах. Надо проехать по трассе будущей дороги: проект проектом, но листы синек и докладные записки не все могут рассказать о том, где им придется жить и работать.
Начальник строительства господин Забидй, Юрий Александрович Петров-Семичев, в прошлом главный инженер всех автодорог РСФСР, а теперь именуемый в министерских приказах главным специалистом строительства автодороги Ходейда — Таизэ, и переводчик Тариэль Гасанов устроились в ГАЗ-69. Во второй машине Владимир Иванович Никулин, главный инженер дорожно-строительного района, что-то горячо обсуждает со своим начальником, господином Хусейном. В третьей уселись остальные инженеры-дорожники.
Машина влетает в первый зыбун. «Самый трудный участок дороги — первые тридцать километров», — бесстрастно комментирует господин Забиди.
Шесть часов утра, а от жары уже некуда деться. Моторы готовы расплавиться, вентиляторы сосут вместе с воздухом песок, и трубки радиаторов сразу начинают блестеть — отполировались.
Еще до приезда в Йемен Юрий Александрович уже примерно представлял себе характер местности, через которую им нужно будет вести дорогу. Между портом Ходейдой и Таиззом — пустыня, прибрежная пустыня Тихама, бездорожье. Там нет колесного транспорта. Нормальная машина и повозка не могут двигаться по глубокому песку, перевозки — только вьюками. Значение в тех местах дороги трудно переоценить. Она станет артерией жизни для целого района, свяжет второй город в стране, земледельческий край, с крупнейшим портом страны, который, кстати, тоже был Построен с помощью СССР.
...Зыбучие пески попадаются все чаще и чаще. Вездеход не успевает выдернуть первый «газик», а второй уже закопался по самые двери в песок, как ящерица.
Юрий Александрович строчит карандашом в блокноте. «Худо, — думает он. — Второй фронт не выйдет — технику в такие пески не затащишь. Не строить же для этого вспомогательную дорогу! Значит, строить будем только из Ходейды, с одного конца. А это — дольше...»
Песок как будто пошел поплотнее, и водитель Саша Гонтарь даже замурлыкал что-то себе под нос. Теперь можно проехать и без помощи вездехода. Колючку под колеса, и готово! Колючки в пустыне много — стелется по земле, цвет вот только у нее унылый, как у горчичника.
«Вади», — говорит господин Забиди, и сейчас же колеса проваливаются в тартарары. «Вади — пересохшее русло, — переводит Тариэль. — Здесь в паводок всегда вода. А в сухое время — зыбун. Вот так, Саша!»
К вечеру, осилив около двухсот километров бездорожья, караван попал в город Хейс. Здесь, на окраине, наши строители-дорожники уже поставили временное общежитие — передвижной вагончик с шестью нарами. Рядом из скважины бежала вода. Но вагончик оказался уже заселенным: по полу и кроватям ползало множество змей и скорпионов. Господин Забиди показал на маленькую невзрачную змейку у порога и коротко сказал: «Смерть».
После этого, не сговариваясь, решили, что на крыше ночевать даже интереснее: обдувает, и видны звезды.
Вполголоса разговаривали Юрий Александрович и Никулин. Ворковал приемник. Ночь не принесла прохлады, но темнота создавала иллюзию, будто зной уходит.
— Владимир Иванович, понимаешь теперь, почему еще американцы отказались здесь; в Тихаме, строить? Черт ногу сломит... А вади? Там же всю технику может в момент смыть, и не найдешь! Попробуй угадай, когда в горах дождь пролил. Про жару уже и говорить нечего...
— Строить будем одним фронтом, так? — угадывая главную невысказанную мысль, проворчал Никулин. — И откуда, интересно знать, мы возьмем шоферов, водителей и прочих? У нас вон две тысячи машин стоят под открытым небом. Обучим? Тысячи человек? Шутки! У нас инструкторов раз-два — и обчелся.
— Не кипятись, Владимир Иванович. Обучим. Утро вечера мудренее, давай поспим, — сигарета описала в темноте кривую и шлепнулась, разбросав искры, на песок...
Однажды Юрий Александрович отправился поглядеть Ходейду. В старой части стояли легкие низкие дома, кое-где побеленные, а чаще просто сплетенные и собранные из пальмовых листьев, кустарника.
Рынок помещался в самом центре, недалеко от моря. Его близость и определила главный товар — рыбу. Рыба лежала пластами и поодиночке, большая и маленькая, на лотках, в корзинах, на повозках и просто на земле. Она отливала всеми цветами радуги, пучила глаза на прохожих и собирала мириады мух.
Отчаянный крик висел над базаром. Казалось, что еще секунда — и веселая рыночная суматоха перерастет в кулачный бой. Кричали продавцы помидоров. Надрывались, рекламируя свой товар, разносчики кальяна и совали каждому под нос костяные мундштуки. Шумели у жаровен, где на раскаленных листах истекали жиром куски акульего мяса. И лишь темнокожие жители пустыни помалкивали и, найдя место потише, раскладывали гроздья бананов.
Юрий Александрович разглядел, что почти каждый мужчина носил при себе большой кривой нож. Ножи были заткнуты за пояса даже у тех, кто явно не был избалован избытком реалов. Между тем это оружие, как правило, было отделано золотой насечкой. И еще попадались люди в кандалах и цепях. Цепи иногда висели только на ногах, но встречались йеменцы, буквально опутанные ими. «Сектанты какие-нибудь, что ли...» — присматривался к ним инженер.
Переводчик, которому Он рассказал о «сектантах», объяснил:
— Это заключенные. Цепи — калабуши. Интересно другое — здесь такое правило: истец, который добился заключения своего обидчика в калабуши, должен кормить его за свой счет. Так что не поймешь, кому хуже. А ножи — это символ мужского достоинства, почти священные реликвии. Красивое у них название: джамбия! Как клич, верно? Правда, они тупые, даже дыни не разрежешь.
Юрий Александрович любил бывать на морском берегу. Хотя там было, пожалуй, даже жарче, чем в городе. Тяжелая вода почти всегда лежала темным зеркалом. Самые сильные ветры не могли раскачать эту гладь, состоящую больше из соли, чем из влаги.
В недвижимых водах как впаянные стояли самбуки — яркие рыбачьи лодки. Некоторые из них обсыхали на берегу, показывая обросшие ракушками днища. Суетились ловцы акул, стаскивая с промыслового плотика на тележку огромную зубастую рыбу. Ноги многих из них были в страшных рубцах. Наконец акула была погружена — хвост волочился по пыли.
На рейде басом закричал теплоход. За кормой легкий ветерок трепал красное полотнище. Теплоход был необычайно красив — чистенький, точно сразу со стапелей, он раздвигал крутым носом синюю воду и, словно айсберг, отражался в воде зеленоватым льдом. Теплоход просился в порт. Краны, как на разминке, двигали стрелами, и неторопливая мощь сквозила в этих простых движениях механизмов.
«...Что ж, попробуем... — решает Петров-Семичев и с удивлением замечает, как полузабытое чувство, сродни студенческому азарту, холодными иголками заполняет грудь. — Ну, Тихама, с чем тебя едят?»
Торжественное открытие строительных работ состоялось 28 марта 1966 года. Еще три четверти машин стояло сиротами, будущие водители только проходили школу у советских инструкторов, но начало было положено.
В те дни Юрий Александрович часто вспоминал первую «вводную лекцию», которую прочитал ему однажды вечером сосед по дому.
— Вы знаете, — говорил загорелый инженер, — у йеменцев есть пословица: йеменцу зубы можно показывать только в улыбке. Так вот, за все время, что я здесь, я ни разу не слышал, чтобы эту пословицу вспоминали при русских. Я даже один раз спросил у йеменца — может, такой пословицы и нет? Он расхохотался и говорит: «Есть, только вас она не касается, вы и так все время смеетесь. И работаете весело, приятно учиться».
Юрий Александрович вспоминал. Бывало и не до улыбок. Страсть к учебе у йеменцев была поразительна, но эта страсть порой и мешала. Некоторые бывшие чернорабочие полагали, что смогут сразу сесть за руль современных машин. Бывали аварии.
...Приходилось работать, стиснув зубы. Сроки не ждали.
Но постепенно положение налаживалось, и Юрий Александрович видел, каких трудов это стоило. В школе механизации преподаватели Володя Курин, Олег Чурсинов и Саша Давыдов валились с ног от усталости. Днем и ночью на шестнадцатом километре, возле только что построенной производственной базы — целого города с мастерскими, заводами и даже деревцами, ревели моторы машин — шли тренировки для грядущего наступления на пустыню. Одновременно готовились кадры бетонщиков, арматурщиков, сварщиков... Геолог Николай Степанович Ковалевский метался по пустыне и горам: искал камень для дороги, питьевую воду, намечал места для карьеров. Буровой мастер Павел Михайлович Лебедев бурил в земле скважины и, как фокусник, пускал на поверхность солоноватую воду. Горцы считали Лебедева большим начальником и приносили- ему в дар сушеные ягоды. Вода в стране была главным богатством, а русские сказали, что вода из скважин — вода для всех...
Наконец настал памятный день: 37 бульдозеров двинулись в пустыню, оставляя за собой очищенную от колючки и сглаженную 16-метровую полосу. За ними шли грейдеры, скреперы, самосвалы. Полотно дороги поднялось над землей на первых километрах, словно утоптанная тропа на подтаявшем весеннем снегу. На слой грунта, укатанный тяжеленными катками, ложился гравий...
Опасения Петрова-Семичева оправдывались — строительство, начатое с одного конца, одним фронтом, подвигалось медленно. И тогда решили все же рискнуть — перебросить машины вперед, по бездорожью.
В два дня собрали колонну. Переход был трудным. Тяжелые машины застревали в песках. Моторы тягачей глохли, перегреваясь. Но второй фронт был открыт!
Господин Забиди был прав: первые тридцать километров Тихамы оказались самыми трудными. Зыбучие пески с наступлением рассвета приходили в движение. Песчаные бури скрывали солнце, но от этого жара не убывала. Наоборот, зной теперь шел не только сверху — со всех сторон, как в хорошей духовке. Ветры выдували грунт. И если строители задерживались и на песчаный первый слой дороги сразу не укладывали тяжелый гравий — работа шла насмарку, грунт словно испарялся в пустынный воздух.
Зато когда эти злосчастные тридцать километров остались позади и два фронта соединились — то-то был праздник!
Вечером над песками запылали костры. Йеменцы жарили на вертелах целых баранов. Пламя выхватывало из тьмы красные лица, и Петров-Семичев увидел, что теперь уже русских в толпе трудновато отличить от коренного населения. Все были одинаково смуглыми, у всех на ногах шамбалы — подметки с нехитрой перепонкой. И лишь шорты (йеменцы ходят в юбках) позволяли с некоторой уверенностью судить, что перед тобой земляк. А язык! В первые же месяцы на строительстве возникла чудовищная смесь арабских и русских слов, и, что самое странное, Юрий Александрович замечал: и йеменцы и русские преспокойно обходятся без всяких переводчиков!
Вот и сейчас смешанные группки перетекали от костра к костру, высматривая самых аппетитных баранов. Над песками стоял ровный гул разноязычных голосов. Митинг уже прошел, и приступали к «неофициальной части». Пустели бутылки с фруктовой водой, где-то негромко пели, но не было еще того толчка, какого-нибудь пустячного события, которое сразу и неожиданно задает празднику нужный тон веселья и бесшабашности. Но он не заставил себя ждать.
В круг света влетел йеменец. Как в бубны, десятки рук ударили в жестяные банки из-под керосина, и под их ритмичный грохот смуглый человек с белоснежными зубами пошел по кругу в стремительном танце.
«Первый праздник! — улыбнулся Петров-Семичев шоферу и забрался в машину. — А Тихама-то сдается помаленьку!»
Его сильнее всего волновал битум. Нет, конечно, всяких хлопот было больше, чем надо. И с железобетонными мостами, и со щебнем. Шутка сказать — одного щебня необходимо полмиллиона кубов! Значит, взрывай камень, вези его к дробилкам, грохочи на грохотах... А вади... Петрову-Семичеву на днях сообщили, что у одного зазевавшегося прораба водяной поток, внезапно сорвавшийся с гор, унес бульдозер и несколько двадцатитонных балок...
Но битум... И в Москве-то летом иногда тротуар продавливается под каблуком. А что будет здесь, при пятидесяти градусах? Потечет как масло! Да, проблема...
Главного специалиста видели в один и тот же день в десятках мест. Он бывал на производственной базе на шестнадцатом километре, а оттуда неутомимый Гонтарь мчал его в губернаторский дворец. Потом в передвижных лагерях он проверял, работает ли душ и чем кормят. Осматривал только что возведенные мосты и новые километры дороги. А мозг сверлила назойливая мысль: «Что будет с битумом?»
Проблема неожиданно решилась сача собой. Первые же метры черного покрытия легли прочно. Битум не плыл! И помогла в этом... Тихама: несомый ветром песок мгновенно обволакивал черную липкую поверхность и превращал ее в твердое, словно камень, полотно гладкой дороги
Теперь представилась возможность съездить в Сану.
За окошком «газика» проплыли окраины Ходейды и скоро показались холмы свалок. Петров-Семичев привык, что подъезды к йеменским городам отмечались такими своеобразными вехами.
Вдоль дороги сидели огромные птицы с голыми шеями — грифы. Сновали собаки в рыжих подпалинах, напоминающие лаек. И собаки и грифы были радикальной санитарной службой. Без них свалки стали бы рассадником эпидемий. Да еще страшное солнце выжигало здесь всю нечисть.
У Ходейды грифы жили в песчаных норах, и Юрий Александрович часто слышал их пронзительный, неприятный до тошноты писк и клекот. В Сане орлы базировались на крышах. И в Сане, и в Ходейде они вполне мирно уживались с собачьими сворами.
В столице Петров-Семичев проехал по широкому проспекту, обсаженному деревьями черного перца, с глиняными оградами от коз, немощеному, как и другие улицы Саны, и углубившемуся в лёссовую почву, словно русло реки. По сторонам проспекта теснились старинные многоэтажные дома, украшенные замысловатым гипсовым кружевом. Солнце горело в граненых стеклах витражей. Город поражал своей живописностью. Особенно удивляли Юрия Александровича роскошные входы в строения, даже самые убогие хибары имели тяжелые резные двери, украшенные гвоздями с медными шляпками.
В Сану на третий день вслед за Юрием Александровичем приехал Слава Герасимов. Он был секретарем парторганизации советских специалистов-дорожников и нравился Петрову-Семичеву отчаянной энергией и какой-то застенчивостью. Застенчивость не мешала Герасимову временами становиться жестким, добиваться своего во что бы то ни стало. Они подружились в первые дни и любили повторять, что соли из Красного моря съели вместе не меньше пуда — оба были заядлыми ныряльщиками и выходные проводили в море — гарпунили рыбу, таскали раковины...
Разыскав Петрова-Семичева и блаженно усевшись под эркондишн. Слава рассказывал:
— Работаем по ночам — днем у битума стоять рядом даже нельзя. Да вы же начало видели? Теперь дорожка растет по часам. А красота ночью! Прожекторами зальем полкилометра — светло, как в полдень. Битум ложится камнем. Вот только на свет москиты валом валят — спасения нет. И мыши к свежему гудрону прилипают. Утром идешь — сидят! А один раз лиса даже приклеилась, худая, хвост облезлый. Всеми четырьмя лапами приклеилась. Бензином оттирали, выпустили...
Ночью они долго не могли заснуть. В Сане — несколько десятков минаретов, и в урочный час с высоких площадок начинали кричать динамики, транслируя магнитофонные записи голосов муэдзинов. Диссонирующие, резкие звуки будили собак, и через мгновение динамики захлебывались и растворялись в истошном псином вое.
Герасимов лежал с закрытыми глазами и слушал, как Юрий Александрович размышлял вслух:
— Представляешь, вот мы закончили дорогу и несемся с тобой в открытом «газике». Ветер бьет в лицо, Тихамы вроде уже и нет, а мы примечаем: ага, вот вади, где «сидели» первый раз. А вот на этом месте отказала электростанция, и строители — без воды...
В сентябре 1969 года они ехали по новенькой прямой дороге, и под колеса «газика» бежала смиренная Тихама. Ветер бил в лицо. Мелькали белые дома и зелень юных рощ.
На торжественной церемонии Петров-Семичев делал последний доклад.
Доклад был сух и деловит. Он пестрел цифрами тонн и кубометров, числом машин, названиями построенных заводов и мастерских. Он был прекрасен своей сухостью, и ничего не требовалось к тому, что все видели своими глазами: дорога блестящей полосой разрезала Тихаму.
В. Демидов
