Из американской тетради
Игорь Зотиков появился в редакции «Вокруг света» лет десять назад. Доктор наук, четверть века связанный с Антарктидой, он не раз работал с американскими коллегами на станции Мак-Мердо. И таким образом еще до первой поездки в США знал американцев не понаслышке. Наши читатели помнят его «Счастливые сезоны на леднике Росса», «Я искал не птицу киви»... После очередной поездки в Соединенные Штаты, где Игорь Зотиков вновь работал со старыми друзьями, он принес в журнал, открывший его как писателя, три документальных рассказа.
Срок моего пребывания в Америке подходил к концу. Институт, в котором я работал, носил длинное название: «Лаборатория научного и инженерного изучения холодных районов», поэтому во всем мире он был известен под сокращенным именем — просто КРРЕЛ. Для меня дорога в КРРЕЛ шла через Антарктиду и шельфовый ледник Росса, где я работал, делал одно дело вместе с американцами, сотрудниками этого учреждения.
Итак, срок моего пребывания истекал, а работа, которую я вел, еще требовала времени. Я получил разрешение из Москвы на продление командировки. Оставалось продлить визу, но чтобы сделать это быстро, нужно было съездить в Бостон самому. Именно там помещалась Иммиграционная служба, которая продлевала визы.
Поездка в Иммиграционную службу была официальной, а для таких визитов мне выдавали в институте большой крытый зеленый пикап. На этом пикапе я поехал в Бостон и весь день провел в Иммиграционной службе.
На свою стоянку в подземелье под парком в центре Бостона я добрался, когда уже совсем стемнело. Мне предстояла бессонная ночь. Завтра утром надо быть в институте, а до городка, где он находится, от Бостона около 250 миль, то есть почти 400 километров. Через час я выехал на основное шоссе: «Интер-стейт хайвей № 95», идущее от Бостона строго на север, к границам Канады. Это была уже моя дорога.
«Интерстейт хайвей», или, сокращенно, просто «интерстейт» — это скоростное, так сказать, «межштатовое» шоссе. Прямая как стрела полоса бетона, по которой в часы «пик» идут по четыре ряда машин в одну сторону. Справа полоса бетона оканчивается «трещоткой», уменьшенное подобие которой есть и на нашей Московской кольцевой дороге. Если задремлешь на дороге, колесо машины в конце концов выходит на эту трещотку — попадает как бы на гофрированную стиральную доску. Колесо начинает вибрировать, в машине раздается страшный шум, и ты просыпаешься. А задремать на интерстейт очень легко, несмотря на то, что из приемника несется бравурная музыка, а на дороге полно указателей, за которыми надо бы следить.
Слева от дороги шла разделительная сплошная полоса кустов, через которую иногда прорывался свет фар идущих навстречу машин.
Сначала все шло, как всегда на таких дорогах.
В полиэтиленовом мешке, который мне дали в магазине, лежали две пластмассовые литровые бутылки кока-колы и с десяток бутербродов. Бутерброды было легко готовить. Ведь буханки хлеба, которые продаются в магазинах, обычно уже нарезаны на тонкие ломтики и после резки снова аккуратно сложены в буханку. Эти буханки были слишком легки для своих размеров. Я знал это, и все же, беря этот хлеб, непроизвольно готовил свои мышцы к гораздо большему весу. Что меня еще всегда удивляло в этих буханках — их мягкость. Они сжимались как гармошка.
Точно так же всегда очень тонко была нарезана колбаса, а потом снова слеплена в толстый круглый батон. Похожая на нашу вареную колбасу, она была с зелеными маслинами, с кусочками вареной моркови вместо косточек. Зеленые колечки маслин с оранжевыми пятнышками в центре эффектно выделялись на красно-коричневом фоне мясного среза, обещая богатый букет запахов и вкусовых оттенков. И хотя обещание это, как правило, не сбывалось, я снова и снова покупал в магазинах именно эту колбасу, по-видимому, в бессознательной надежде, что когда-нибудь ее завлекающий вид и вкусовое содержание совпадут.
На ломтик невесомого хлеба я клал ломтик красивой колбасы, покрывал ее широким, похожим на капустный, листом салата, поливал сверху острым томатным соусом, снова накрывал салатным листом, клал еще один слой колбасы и накрывал все это еще одним ломтиком хлеба. Только после этого бутерброд по-американски или, если уж быть точным, сэндвич, был готов.
Удивительно, как быстро человек привыкает к местным обычаям в еде. Вот и с бутербродами. У себя в Москве я бы никогда не сделал их такими многослойными и уж, во всяком случае, не накрывал бы сверху еще одним слоем хлеба. И хотя здесь, в машине, где меня никто не видит, я мог бы сделать свои московские тонкие бутерброды, я все же городил многослойные «небоскребы» с хлебными крышами, которые еле влезали в рот. В Америке средний американец будет очень удивлен, когда узнает, что можно есть бутерброд, в котором хлеб только снизу. Так вот, когда я уставал и глаза мои слипались — не останавливаясь, одной рукой, открывал бутылку коки, пил большими глотками и заедал своими самодельными бутербродами. И это давало мне заряд положительных эмоций, снимало усталость, и я мог ехать еще долго.
Когда едешь по интерстейт ночью — время от времени ловишь себя на том, что нога все сильнее давит на педаль газа и скорость незаметно растет и растет. Так же ехал ночью и я. Но вот тело ощущало как бы сильный толчок, я приходил в себя, сбрасывал ногу с газа, машина начинала катиться медленнее, и, наконец, стрелка указателя скорости доходила до цифры «55». Пятьдесят пять миль в час — это предельно допустимая скорость движения автомобилей в Америке.
Проходили минуты, и эта монотонная лента прекрасной дороги постепенно убаюкивала тебя, и ты снова начинал таращить глаза, трясти головой, открывал окошко, чтобы сделать сквозняк. Холодный воздух встряхивал, но не помогал, и неизбежно наступал момент, когда внезапно раздавалось «дрр», означавшее, что машина правым колесом вышла на трещотку. Сон мгновенно пропадал, ты брал влево и с удивлением убеждался, что на спидометре стрелка добралась уже до цифры 80.
И вот в очередной раз, когда меня клонило к дреме, вдруг в кустах на разделительной полосе вспыхнул и погас жирный, сочный красный огонь. Потом опять вспыхнул, и, когда уже я поравнялся с ним, зажглись, на мгновение ослепив, мощные фары машины, стоящей поперек шоссе. Я мельком взглянул на подсвеченную стрелку спидометра — она опять стояла у цифры 80.
— О, черт! — Я сбросил газ, чтобы убавить скорость до официальной 55, но тормозить не стал, чтобы огни моего стоп-сигнала не показали полицейским, что я торможу. Была еще надежда, что эти огни — только предупреждение, что полицейский только показывает мне — мол, сбавь скорость, мистер. Но поздно! Через секунду стало ясно, что надеяться не на что. В зеркальце я увидел, как фары с мигающим огнем выскочили на шоссе и стали быстро приближаться. Потом я увидел, как заморгал еще один огонь-мигалка. Это означало, что машина берет вправо и останавливается. Я тоже дал знак, что останавливаюсь, затем аккуратно, по всем правилам, притормозил и увидел, как сзади идущая машина, не выключая красного огня и фар, остановилась тоже. Почему, вдруг подумал я, в Америке мигающий огонь полицейских машин всегда красный, а везде в Европе и у нас он синий... Между тем дверцы с обеих сторон машины распахнулись настежь, и из нее вылезли два человека в таких восьмигранных фуражечках, которые в Америке носят только полицейские, а в Москве носили таксисты. Я не стал дожидаться, выпрыгнул из своей машины и, ослепленный фарами, пошел им навстречу. Но не дошел.
— Не подходите ближе! Не подходите! — вдруг крикнул мне тот, кто вышел со стороны водителя. Это был молодой парнишка с тонкой талией, перетянутой широким поясом, на котором висел, оттягивая его с одной стороны, черный револьвер. С другой стороны пояс оттягивали плоский, черный футляр рации, дубинка и длинный блестящий цилиндр электрического фонаря.
— Не подходите ближе! — снова крикнул молодой полицейский, и я увидел, как он старательно отходит в сторону в глубь проезжей части, чтобы не загораживать меня от своего товарища, который шел по обочине и тоже вдруг остановился, расставив ноги, чуть согнув их в коленях, чуть расставив руки, растопырив ладони, в такой знакомой по фильмам позе.
— Вы, мистер, нарушитель закона! Вы нарушили закон нашего штата и федеральный закон! — крикнул вдруг неожиданно сердитым и громким голосом тот, что помоложе. И я понял, что разговор, который частенько можно услышать на наших дорогах, типа: «Товарищ милиционер, дорога была пустая, сухая, а я так торопился, извините, я больше не буду...» — здесь не получится.
— Вы нарушили закон штата и федеральный закон! — продолжал распалять себя полицейский.— Документы!
Я протянул ему маленькую пластмассовую карточку — лицензию на право вождения автомобиля в штате Нью-Гемпшир, которой так гордился. Дело в том, что, приехав в США, очень скоро убеждаешься, что жить без машины здесь невозможно. Поэтому я выучил «Законы дорог», как называются здесь правила уличного движения, заплатил все положенные налоги, сдал экзамены по правилам и езде и получил американскую «лицензию на управление», или то, что мы называем правами. Полицейский аккуратно взял карточку и осмотрел ее в свете фар, потом выжидательно взглянул на меня, я знал, чего он ждет, и протянул ему еще одну карточку. Это было «Разрешение управлять моторными экипажами правительства Соединенных Штатов». Ведь мой «шевроле» принадлежал не мне, а институту. А институт, в котором я работал, принадлежал правительству США, более того, его армии. Еще давно, когда я знакомился с этим учреждением первый раз, мне объяснили, что по каким-то американским законам их правительство не может содержать инженерные научные институты в своем прямом подчинении. Институты должны принадлежать какому-нибудь ведомству. И со времен покорения индейцев и Дикого Запада, объяснили мне, для учреждений подобного типа хозяином является обычно армия США, ее Корпус инженеров. Поэтому на моем «Разрешении» над типографским текстом были впечатаны на машинке слова: «Армейский стандарт», делавшие эту залитую в пластик картонку «военными правами». Такие права были необходимы потому, что на белом номерном знаке, который освещали фары, у верхней кромки его, там, где обычно пишется название штата, стояло «Армия США». Такие же надписи были и на дверцах кабины.
Казалось, полицейский чуть-чуть помягчал. Он даже подошел ближе, но вдруг снова взорвался.
— Вы пьяны, мистер! — опять закричал он.
— Нет, я не пьян! — возразил я, думая: «Как хорошо, что я не выпил пива перед выездом...»
— Не пьяны?! — даже удивился полицейский.— Хорошо, мистер, я задам вам еще один вопрос, только теперь подумайте, прежде чем ответить. Это официальный вопрос, который я задаю вам в присутствии другого офицера. Выпивали ли вы спиртное в течение дня, предшествовавшего этой ночи? Ответьте только «да» или «нет». Но если вы обманете, вам будет хуже. Так да или нет?
— Нет! — отвечал я.
— Ах, нет! Тогда расставьте ноги на ширину плеч! Руки вытяните перед собой! Глаза закройте! — снова начал кипятиться тот, с кем я все время говорил. Второй молчал, но по-прежнему сохранял готовность номер один. Я закрыл глаза, ослепленные фарами.
— А теперь попробуйте достать правой рукой до кончика носа! Теперь левой! Правой! Левой! Быстрей! Быстрей!.. Все, опустите руки, откройте глаза. Все, вы не пьяны,— вдруг примирительно сказал полицейский.
Стояла черная южная ночь. Вокруг на все голоса стрекотали цикады. Было так спокойно. «Ну, слава богу, наверное, все»,— подумал я. Но это оказалось лишь началом.
— Будем составлять протокол,— впервые произнес второй, молчаливый.
Полицейский достал откуда-то фанерку, к которой была прицеплена пачка форменных бланков, взял два и вложил между ними листочек копировальной бумаги. Процедура составления протокола весьма напоминала наш технический осмотр машин. Полицейские открывали капот, искали в свете фонариков номера шасси, номера кузова, мотора. Все это записывалось в протокол.
— Ну а теперь садитесь в нашу машину. Будем разговаривать.
И я полез на середину широкого сиденья полицейской машины. Новые мои знакомые расположились по краям.
— Мистер Зотиков, от имени полиции штата Нью-Гемпшир вы обвиняетесь в том, что нарушили закон штата Нью-Гемпшир и федеральный закон. Вы ехали по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, а максимально допустимая скорость — пятьдесят пять. Посмотрите на наш радар, вы видите, где зафиксировалась стрелка.
Я молчал.
— Вы совершили преступление! — продолжал с пафосом полицейский.— Поэтому двадцать четвертого июля в девять утра вы вызываетесь в суд города Конкорд, столицы штата. Получите экземпляр протокола.
— Это невозможно. Я не могу явиться в суд двадцать четвертого, я иностранец и улетаю из Америки на девять дней раньше этого срока...
— Что? — опять вспыхнул говорливый.— Вы нарушили закон, а теперь хотите показать еще и неуважение к суду Соединенных Штатов! Я не советую вам связываться с судом Соединенных Штатов. Ведь вы, наверное, когда-нибудь вернетесь в наш штат, и тогда вас сразу найдут, и у вас будут большие неприятности.
Я знал, что он говорит правду. Месяца два назад я на час оставил машину у обочины дороги в городке Ниагара-Фолс, штат Нью-Йорк («фолс» значит «водопады»). Когда вернулся — под поводком стеклоочистителя к ветровому стеклу была прижата большая, сложенная вдвое бумага. В ней говорилось, что я нарушил правила стоянки автомобиля и имею в связи с этим три возможности: первую — явиться в суд городка и доказать свою невиновность; вторую — признать себя виновным и заплатить шесть долларов суду, отправив в его адрес чек на шесть долларов в первые три рабочих дня с момента нарушения. Если же я не сделаю этого, то потом я должен буду заплатить уже двенадцать долларов. Это была третья возможность. Если в течение месяца я не воспользуюсь этими тремя возможностями, следовало далее крупным шрифтом, полиция всего штата Нью-Йорк объявит мой розыск как преступника. Помню, я не стал ждать трех дней, расписался в графе «виновен» и отправил чек в городок Ниагара-Фоле в тот же день...
«Да, надо что-то делать с этим судом»,— подумал, а вслух сказал:
— И все-таки, сэр, я не смогу быть в суде в это время. Через десять дней я должен быть у себя в стране. В моей стране тоже строгие порядки, и если я должен вернуться туда четырнадцатого, то я и вернусь четырнадцатого, что бы ни произошло.
— Откуда вы? — спросил полицейский, без особого, впрочем, интереса.
— Советский Союз. Москва,— как можно спокойнее ответил я.
— Из Советского Союза?! — еще не веря, удивился молодой полицейский.
— Минуточку. Дайте нам снова ваши армейские права.
Я знал, почему он спрашивал их. Ведь в обычных правах, которые являются главным удостоверением личности в Америке, написано очень немного: место вашего жительства в Америке, время рождения, пол, вес и рост. Ну и, конечно же, «первое имя» — что соответствует нашему имени, и «последнее имя» — по-нашему, фамилия да фотокарточка — правда, цветная, и все. Другое дело армейские права. В армейских правах, кроме граф «цвет волос» и «цвет глаз», были еще две: место рождения и номер социального страхования. В первой из этих граф стояло «Москва, СССР», во второй вместо обычного длинного номера стояло просто — «нет». Но ведь номер «социального страхования» является главной учетной карточкой, как бы незримым паспортом или отпечатком пальцев любого гражданина США, ведь, где бы этот гражданин ни работал, часть денег из любого его заработка идет в виде вклада в его страховку с тем самым номером на случай болезни, увечья, старости. А раз так — слово «нет» в этой графе значило для полицейского: «Этот человек — иностранец!» Ну а уж если этот иностранец родился «Москва, СССР» — отсюда недалеко до вывода, что он и сейчас, по-видимому, является гражданином этой страны.
— Но ведь машина, на которой вы едете, принадлежит Армии США, как же получилось, что вы на ней ездите и имеете права на ее вождение?! — почти крикнул хозяин машины, в которой я сидел.
Вот теперь и я мог пошутить.
— Спросите лучше об этом не меня, а вашу армию,— как можно безразличнее и простодушнее ответил я.
Оба полицейских уставились на меня в замешательстве.
— Неужели САЛТ уже работает? — вдруг радостно улыбнулся один из них. Слово «САЛТ» в странах английского языка означает то же самое, что у нас Договор ОСВ — Договор об ограничении стратегических вооружений. Я только улыбнулся в ответ, подливая масла в их любопытство:
— Я же сказал — спросите Армию США...
Наконец полицейские оправились от потрясения.
— Я не знаю, до чего вы договоритесь со своей страной, мистер, но я бы не советовал вам оставлять без внимания вызов в суд Соединенных Штатов. Если вы думаете вернуться в эту страну когда-нибудь, у вас будут здесь большие неприятности... А теперь получите документы...
И они вручили мне большую бумагу, на которой было написано следующее: «Мистер Игор Зотиков, двигавшийся на автомобиле фирмы «Шевроле», пикап, типа... принадлежащего Армии США, номерной знак... и т. п., следовал по дороге «Интерстейт номер девяносто пять» между столбами такими-то и такими-то и такими-то на север в 3 часа 43 минуты пятого июля такого-то года со скоростью восемьдесят миль в час, чем был нарушен закон штата и федеральный закон» (следовали номера законов).
После этого они дали мне вылезти из машины:
— До свидания, сэр, счастливого пути. Будьте осторожны на дороге. И не забудьте — суд города Конкорд ждет.
— Куда уж забыть!
Сон как рукой сняло. Все остальные сто миль я ни разу не превысил скорости.
Утром, когда приехал на работу, на столе лежала записка: «Игор, вас просила зайти Лилиан...» Лилиан была «офицером безопасности». Это она оформила мне разрешение на управление военной машиной. Когда я пришел в ее офис, меня приняли радостно:
— Наконец-то приехали, а то мы ждали вас вчера, уже начали волноваться...
— А вы не напрасно волновались, Лилиан,— весело отвечал я.— Теперь я чувствую себя почти как настоящий американец. Меня даже вчера ночью остановила полиция за нарушение правил движения. Скорость немного превысил...— беззаботно трещал я, привыкший здесь, в комнатке Лилиан, к доброжелательным улыбкам. Но вдруг по лицу Лилиан и ее помощника, который сидел здесь же, я почувствовал, что сказал что-то не то.
— Что!!! — закричала, вскочив, всегда спокойная, улыбчивая Лилиан.— Вы имели дело с полицией? Вы были задержаны за превышение скорости!
— Да, а что тут такого, Лилиан?..
— Вы превысили скорость! Вы нарушили закон штата и федеральный закон! Это плохо, даже если бы вы сделали это на своей машине. Но вы сделали это на машине, принадлежащей правительству Соединенных Штатов, его армии... Боже мой... Боже мой... Верните мне права, которые я вам дала,— говорила сокрушенно Лилиан, встав из-за стола и в волнении шагая взад и вперед по комнате.
— Но это еще не все, Лилиан,— продолжал я.— Меня, Лилиан, вызывают в суд города Конкорд на двадцать четвертое, а вы знаете, что четырнадцатого уже я должен быть в Москве...
— О боже мой, откуда вы свалились на мою голову,— с новой силой запричитала Лилиан.— Зайдите ко мне часа через два. Попробуем что-нибудь придумать.
Я ушел, но о работе думать не хотелось. Пошел искать кого-нибудь, кто хорошо понимал бы ситуацию и смог бы правильно, доброжелательно растолковать ее мне...
Конечно же, таким человеком был Георгий Константинович Свинцов. Георгий Константинович, или Джордж, как его здесь называют, работает здесь уже много-много лет. Приветливый, умный умом много выстрадавшего человека, Георгий Константинович всегда был моим добрым ангелом-хранителем, готовым ответить на любой вопрос, а главное — ответить как русский русскому, то есть как человек, знающий то, чего не знаю я, поскольку мой склад мыслей и опыт отличаются от того, который требуется в данной конкретной ситуации.
— Здравствуйте, Игорь Алексеевич, с приездом. Надеюсь, поездка была успешной,— встретил меня с улыбкой, встав из-за стола, Свинцов.— А мы с Нилой уже скучали о вас, вспоминали...
Со Свинцовым я познакомился несколько лет назад, когда приехал в институт первый раз. Ко мне подошел пожилой, седенький, худой, аккуратно, но скромно одетый человек и вдруг, по-старомодному пристукнув ножкой, протянул руки по швам и изогнулся в поклоне:
— Разрешите представиться: Георгий Константинович Свинцов, работаю в этом учреждении и всегда готов помочь приезжающим из Советского Союза. Все ваши, кто был здесь, знакомы со мной,— произнес он и неуверенно сделал жест правой рукой вперед.
Я широко протянул ему руку, он радостно закончил начатое движение правой руки, и мы обменялись крепким рукопожатием.
— Игорь,— сказал я по здешнему обычаю называть друг друга только по именам.
— Нет, я так не могу, какой же вы Игорь, вы ведь русский, разрешите мне звать вас по имени и отчеству. Ведь и я для вас Георгий Константинович, а не какой-то Джордж, как зовут меня эти...
«Как хорошо, что я не успел сказать «Джордж»,— подумал я.— Ведь американцы мне уже все уши прожужжали о «Джордже Свинцове», который ищет встречи со мной».
Все остальное время Георгий Константинович был где-то рядом. Он не был ответственным за мой прием, но, будь его воля, он бы вообще меня никуда не пускал от себя и своей семьи.
Свинцов жил с женой Нилой и ее матерью, Екатериной Павловной, которую все американцы звали «бабушкой» с ударением на «у». Оказалось, сделать ударение в этом слове на «а» для человека, родной язык которого английский,— невозможно.
Сколько раз сидел я за столом в доме Свинцовых, расположенном в получасе езды от института. И всегда на столе появлялись грибочки, квашеная капуста, удивительный украинский борщ с пампушками.
— Игорь Алексеевич, как вы находите этот борщ, не правда ли, он сделан очень по-русски? — задавала наводящие вопросы раскрасневшаяся хозяйка, с гордостью оглядывая приглашенных гостей-американцев.— Вы извините, я буду говорить с дорогим гостем по-русски.
После войны, в 1945 году, Нила с матерью оказались в лагере для перемещенных лиц, где-то под Мюнхеном. Там они и встретились с Георгием. Как перемещенные лица, на родину Свинцовы возвращаться не решились. В 1949 году они получили право на въезд в США. Приехали в Бостон. Обосновались. Нила пошла работать на ткацкую фабрику, Георгий в порт — свободной была лишь самая тяжелая работа. Он таскал на спине тугие мешки с сахаром. (С тех пор кисти рук у Свинцова всегда полусжаты в кулаки. Не распрямляются.) Вскоре у Свинцовых родилась дочь.
Денег не хватало: Нила хотела, чтобы Георгий снова смог работать инженером, и поэтому он учился сначала в вечерней школе, потом — в вечернем колледже. С мешками пришлось расстаться. Ведь тот английский, которому научился Свинцов за время работы в порту, был просто портовым жаргоном, который только он принимал за английский, так что тут и его американский диплом инженера вряд ли помог бы... Поэтому Нила заставила «Джорджа» сменить работу на более «интеллигентную». Он стал мойщиком посуды в ресторане, Нила же работала на фабрике. Бабушке тоже пришлось пойти «в люди». Около двадцати лет проработала она в чужом доме. Уехала куда-то «в середину Америки» по объявлению: «В семью, глава которой говорит по-русски, требуется няня и домработница — русская, недавно из России. Она должна говорить с детьми только по-русски». Это устраивало Нилину мать, кстати сказать, она и до сих пор не умеет говорить и не понимает по-английски, что не мешает ей, впрочем, с утра до вечера смотреть телевизор.
Вот такой путь прошли Свинцовы, прежде чем «Джордж» поступил в КРРЕЛ:
— Георгий Константинович,— начал я бодро,— вы знаете, вчера я имел дело с полицией. Превысил скорость.
Георгий Константинович тоже принял новость с огорчением:
— Во-первых, Игорь Алексеевич, вы никому не рассказывайте об этом. В этой стране не принято гордиться тем, что вас задержал полицейский и обвинил в нарушении закона. Особенно это касается превышения скорости. Например, в нашем штате списки всех, кто превысил скорость и был задержан за это, публикуются раз в неделю в газетах. И все обычно внимательно просматривают этот список. Он небольшой. И вы знаете, даже для сенаторов, у которых дети часто бездельники, очень плохо, если сын превысит скорость. Потому как об отце потом долго будут говорить: «Посмотрите — это тот, чей сын два месяца назад нарушил закон штата и федеральный закон, превысив скорость». И сенатору это не проходит даром...
— Но это еще не все, Георгий Константинович...— уже грустно сказал я.— Дело в том, что меня вызывают в суд...
И я рассказал ему все в подробностях.
— Ну, что ж, надо звонить Роланду,— сказал, выслушав меня, Свинцов.
Рон Роланд занимал в институте должность, которая у нас называлась бы «заместитель директора по административно-хозяйственной части», или, как еще говорят, «по общим вопросам».
Друзья говорили мне перед первой с ним встречей: «У нас в институте в целом народ хороший. Не ортодоксы, люди широких взглядов. У тебя вряд ли будут проблемы. Только вот как встретит тебя мистер Роланд?»
И вот мы встретились с ним.
Роланд, когда меня ввели к нему, говорил по телефону. На столе не было ничего. Лишь листок бумаги и ручка. Да в центре на подставке стоял небольшой американский флаг, а рядом — самодельная модель одномоторного самолета довоенных времен. Сзади Роланда, прислоненный к стене, стоял еще один звездно-полосатый флаг, только большой. Кончив говорить, Роланд встал, вышел из-за стола, улыбнулся улыбкой пожилого застенчивого человека.
— Здравствуйте, мистер Зотиков, как поживаете?
— Здравствуйте, мистер Роланд, как поживаете?
Светлые глаза с выгоревшими ресницами. Седые редкие волосы. Немолодой, далеко за шестьдесят, среднего роста, широкий в плечах и полный. Лицо — очень обычное лицо начальника ниже средней руки. И пиджачок такой же, средненький, чуть мал, с трудом застегнут на одну пуговицу. И рубашка — блекло-синяя, воротничок аккуратно отглажен, но на месте сгиба вдоль шеи видна светлая полоса от долгой носки.
И такая вдруг жалость, что ли, а может быть, чувство облегчения, что упрощенная словесная модель мистера Роланда оказалась так непохожей на оригинал, резанула по сердцу...
Мы начали разговаривать...
Мистер Роланд был человек одинокий. Всю жизнь работал «в бизнесе». А к старости пришел сюда, на эту, в общем-то, спокойную должность. Последние несколько лет, как мне говорили, Роланд, правда, преобразился. Как-то один из ученых института взял его с собой провести уик-энд на яхте. Многие здесь имеют свои яхты, держат их в одном из заливов на побережье Атлантики, в трех часах езды на машине. И Роланд вдруг понял, кем он должен был бы стать еще много лет назад...
Сейчас у него своя яхта, и все свободное время он драит ее, красит и ремонтирует, а когда устает от этого — читает книги о парусниках.
Вопреки всеобщим ожиданиям, отношения наши с Роландом сложились сразу хорошо. Что бы я ни попросил — он выполнял с удовольствием. Поэтому все у меня и шло хорошо. Власть у Роланда была огромная. Та же власть, которую имеют и наши замы по хозвопросам. У Роланда в друзьях были начальники, и полиция, и судьи, и разные там хозяева и управляющие отелей, мастерских, администрация «таун-холла», то есть как бы «горсовета». И его звонок: «Здравствуй, Джон, это Рон Роланд... Ну, как дела, как дети, как жена... Кстати, у меня в институте работает один русский... Настоящий, прямо из Москвы...» — мог открыть или закрыть многие двери. Я всегда чувствовал, что Роланд молчаливо, не хвастаясь, открывал мне двери.
Вот и сейчас мы со Свинцовым пришли к нему. Встретил он радостно, как и всегда:
— Здравствуй, Игор, как съездил? Молодец, что остался там на праздник Четвертого июля. А у тебя, я чувствую, какая-то просьба?
— Да, Рон...— И я рассказал ему все. Рон молча снял трубку телефона и начал звонить: — Привет, Питер, это я, Рон Роланд...
Очень скоро мы выяснили, что в суд ехать не обязательно, если сразу признать себя виновным и заплатить штраф. Но сколько? Оказывается, каждый суд «берет» по-разному. «Например, здесь я бы взял с него двести долларов,— говорил по телефону секретарь суда нашего города.— Слушай, Рон, пусть он приедет к нам, и отсюда мы позвоним в тот злополучный суд и все выясним».
Через четверть часа я был уже в помещении суда нашего городка. Секретарь его, тоже немолодой человек, ждал меня, а еще через десять минут сначала он, а потом я разговаривали с секретарем того суда, который мне рекомендовали посетить полицейские. Голос на том конце провода был женский:
— Да, сэр, вы не обязаны являться в суд, если признаете себя виновным и вышлете в наш адрес назначенную нами сумму. Эта сумма равна ста девяноста шести долларам. Кстати, о вашем акценте. Он похож на славянский. Откуда вы, сэр?
— Я русский, из Советского Союза. Должен быть там четырнадцатого июля.
— О... А вы знаете, меня зовут Мария, Маша. Мои родители до сих пор говорят по-русски, хотя я знаю только «Маша...». Знаете, сэр,— заговорила Маша уже без ноты официальности.— А зачем вам платить так много?
— А разве можно меньше?
— Конечно. Если вы не признаете себя виновным.
— Но ведь, к сожалению, Машенька, я же нарушил...
— Это неважно. Ведь вы ничего не подписывали там, на дороге?
— Нет.
— Все правильно. Полицейские и не имели права брать с вас какие-либо подписи... Видите ли, мне кажется, что, хотя вы и совершили проступок, но сделали это, сами того не зная, то есть вы попадаете под рубрику: «Действие совершил, но считаю себя невиновным». И она произнесла что-то на другом языке. Судя по «ус» в конце каждого слова, это была латынь.
— В этом случае вы должны выслать нам чек только на тридцать девять долларов.
— Но, Маша, кто же поверит?
— Я поверю. Письмо придет ко мне. Я, а не вы секретарь этого суда! — начала уже сердиться далекая Маша.— Ведь в вашей стране, сэр, все указатели скорости в машинах показывают скорость в километрах в час. И наша предельно допустимая скорость — пятьдесят пять миль — будет на вашем приборном щитке означать даже не «восемьдесят», как было у вас, а больше. Могли вы ночью, усталый, подумать, что ваш щиток приборов европейский, а не американский?
«Ну, Маша, ну голова...» — подумал с удивлением. А Маша продолжала:
— Протокол у вас с собой? Переверните его. На обороте увидите три квадратика. Под первым написано — «виновен», под вторым — «не виновен», под третьим — латинские слова. Эти слова и значат: «совершил, но не виновен». Распишитесь в этом квадратике и шлите на наше имя тридцать девять долларов. И желаю вам счастливого пути, сэр. Будете в Конкорде — заезжайте. Только без протоколов... Да вы не бойтесь, не бойтесь,— засмеялась она,— расписывайтесь. И жду вас когда-нибудь у нас в Конкорде. До свидания...
Я расписался в третьем квадратике, выписал чек на тридцать девять долларов, положил все это в конверт, наклеил марку и надписал адрес...
Уезжая домой, договорился со Свинцовым, Роландом и другими друзьями: если что-то будет не так с Конкордом — они напишут мне в Москву письмо или пошлют телеграмму. Но я до сих пор не получил ни письма, ни телеграммы об этом. По-видимому, я удовлетворил суд города Конкорд в далекой Америке.
И все-таки мой вам совет: не ездите по Интерстейт ночью.
Игорь Зотиков
