Не правда ли, странное сочетание слов — «вежливый дождь»? Не знаю, чем объяснить подобную филантропическую причуду африканского климата, обычно весьма жестокого по отношению к человеку, но в сезон дождей хляби небесные разверзаются здесь по весьма удобному расписанию: глубокой ночью, когда всем положено спать, и вскоре после полудня, в часы послеобеденной сиесты.
Конечно, и в этом отлаженном природой механизме, случается, соскочит какое-нибудь колесико, и тогда стихия свирепствует уже не в спящем, а в бодрствующем городе. Тогда по затопленным улицам, включив фары и яростно пытаясь содрать «дворниками» с ветровых стекол мутную водяную пелену, ползут автомобили. Ливень бессилен остановить и неунывающее племя велосипедистов и мопедистов. В любую погоду, с неизбежностью океанского прилива и отлива, четырежды в день прокатывается по городу двухколесная рать: рано утром на работу, перед началом и в конце сиесты, и, наконец, вечером, когда по завершении делового дня все торопятся по домам.
Забавные фигуры и типы встречаются в этой сверкающей никелем, объятой голубоватым солярочным дымом лавине. Зажав под мышкой атташе-кейс, несется в канцелярию опаздывающий чиновник в мышиного цвета френче, в карманах которого газырями поблескивают колпачки разноцветных ручек и фломастеров. Почтенная монашка в белой накидке и тонких золотых очках размеренно крутит педали еще более почтенного велосипеда, попавшего в Африку, наверное, еще во времена миссионеров. Царит в окружении нескольких попутных кавалеров наглаженная девица в рыжем парике, выпрямившаяся в седле, как за клавиатурой своей пишущей машинки.
Казенно суров восседающий на восьмерящем под его тяжестью мопеде толстый полицейский, весь затянутый в сетку портупеи, ремней и аксельбантов, будто подготовленный к копчению окорок. Его форменная фуражка едет сзади, на багажнике, а всю эту глыбообразную фигуру венчает новенький шлем. Блюститель порядка явно недоволен «босоголовым» видом окружающих его мопедистов, поскольку многие из них не носят положенных защитных шлемов. Дело в том, что этот необходимый для безопасности водителей аксессуар по местным понятиям весьма дорог. Когда же полиция попробовала штрафовать нарушителей, те начали компенсировать отсутствие финансовых средств богатой фантазией. Местные умельцы мгновенно освоили производство мотоциклетных псевдошлемов из калебасов — подходящих по размеру и форме высушенных и выдолбленных тыкв. От сотрясения мозга они, конечно, не спасали, но избавляли от придирок полиции.
Разве по силам какому-то там дождику сдержать сорвиголов, которые, пригнувшись к рулю и задрав ноги на раму, катят по лужам в своих разноцветных, перевернутых задом наперед, раздувшихся колоколом дождевиках? Похоже, неожиданная забава веселит их не меньше, чем высыпавших на улицу голоногих пацанов, и они мчатся в веерах брызг, пестрые и нелепые, словно на водных лыжах.
Океан в грозу так же темен и лохмат, как притянутое к нему дождевыми струями низкое небо, и потому весь Ломе, подступивший белыми домами к самой кромке прибоя, напоминает сейчас остров, окруженный грохочущей водной стихией. Глубина в этой части побережья начинается сразу у берега большая, и потому волна идет не лениво, с потягом, а, вторя раскатам грома, бьет в подножие города тяжелыми лобовыми ударами.
Очень скоро солнце наполовину выпьет гигантские лужи, возгонит к неторопящимся исчезать облакам только что пролившуюся влагу, и на город снова навалится рыхлая жаркая духота.
«Соловей» с канонерки «Чайка»
Как и большинство городов, возникших не сразу и не вдруг, Ломе своей застройкой напоминает куклу-матрешку. Действительно, его внешняя граница скрывает в себе несколько меньших по размеру и старых по возрасту оболочек.
Взять, например, Кольцевой бульвар. Несмотря на свое название, он опоясывает центральную часть столицы лишь полукольцом, ибо, словно радуга, упирается обоими концами в многокилометровую набережную, которая, как и во многих других приморских городах Западной Африки, называется звучно — Марина. Так вот еще относительно недавно за бульваром начинались городские окраины. Потом естественной границей Ломе стала лагуна, пролегающая здесь в двух километрах от океана вдоль всего побережья. Наконец, город, чье население приближается к тремстам тысячам человек, перебрался и через нее, а затем и за проложенную параллельно лагуне кольцевую дорогу.
Но ведь можно выстраивать матрешек и в обратном порядке. Поэтому начнем с самой малой — с той убогой рыбацкой деревушки, которую увидели на горизонте португальские мореходы Жуан ди Сантарем и Педру Эшкобар, чьи каравеллы появились у этих берегов в конце XV века.
Земля встретила пришельцев неприветливо. И позднее отсутствие естественных гаваней, двойная линия необычно сильного прибоя и воинственный нрав местных жителей долго еще отпугивали европейцев. Однако примерно с 1530 года работорговля начала опустошать и этот участок побережья Гвинейского залива, прозванный тогда из-за доступной цены «товара» Невольничьим берегом. С тех пор кто только не бросал здесь якоря: англичане, французы, датчане, голландцы, бранденбуржцы... Среди них были работорговцы и пираты, коммерсанты и государственные чиновники, офицеры и миссионеры.
К середине прошлого века часть претендентов выбыла из игры, и главными участниками спора за право грабить местные народы стали англичане, закрепившиеся в форте Эльмина на Золотом Берегу (так раньше называлась Республика Гана), и французы, которые сделали своим опорным пунктом Видах — город, расположенный в нескольких десятках километров к востоку от нынешней тоголезско-бенинской границы.
В начале июля 1884 года у берегов страны появляется немецкая канонерка «Мёве», имеющая на борту известного исследователя Центральной Африки Густава Нахтигаля, специального посланника канцлера Бисмарка. Эти два звучащих так буколически имени — корабля и человека («мёве» в переводе с немецкого означает «чайка», а «нахтигаль» — «соловей») — лежат в основе событий, в результате которых страна получила свое нынешнее имя — Того. Кстати, оно тоже весьма поэтично — поскольку означает на местном наречии «на берегу воды».
Крошечный городок Того (ныне Тоговиль) действительно расположен на берегу озера. Именно здесь 5 июля 1884 года Нахтигаль подписал с местным королем Млапой III договор о германском протекторате. Так на карте Западной Африки появилось «владение Того», чьим административным центром стала сначала Багида, а с 1897 года — Ломе.
Как и все колониальные столицы, Ломе начинался с поставленных на берегу океана торговых лавок и складов, окруженных полусотней хижин «туземцев». Но потом, словно какой-нибудь городок на Диком Западе, он обзавелся и другими атрибутами цивилизации: церковью, тюрьмой, вокзалом, кладбищем.
Исторический центр тоголезской столицы, та самая маленькая «матрешка», вокруг которой стал наслаиваться город,— это всего лишь полудюжина пересекающихся узких улиц. На них еще кое-где сохранились прочные, под красной черепицей дома, в чьей архитектуре отчетливо просматривается немецкая традиция. Так же традиционен и острошпильный готический собор, до недавнего времени бывший самым высоким в городе зданием — на его двух башнях по ночам даже зажигали красные предупредительные огни. Несмотря на свое главенствующее положение, собор не стал центральной точкой Ломе. И хотя, как и повсюду, отсчет расстояний здесь ведется от главного почтамта, подлинным центром города был и остается рынок. Именно от него начинаются все пути-дороги страны.
Пухлые ручки «мама-бенц»
Столичный рынок расположен тут же, рядом с собором. И море торгового гвалта, зазывных выкриков, пестрых красок и острых запахов со всех сторон окружает этот чопорный островок благочестия и смирения. Так было всегда, и даже построенное лет двадцать назад трехэтажное здание крытого рынка не смогло вобрать в себя бьющую через край коммерческую деятельность города.
Слева, на первом этаже, здесь представлено все, чем может накормить человека щедрая местная природа. Кукуруза, маниок из Таблигбо и Вогана, ямс и авокадо из района Плато, пальмовое масло из Цевие, помидоры с севера и овощи из-под Кпаличе и фрукты, фрукты, фрукты. Правое крыло отведено для торговцев мясом и рыбой. Устрашающего вида мясники, разложив под рукой, словно хирурги, острые тесаки и ножи, зазывают покупателей, звонко шлепают ладонями по оковалкам мяса, отгоняют бумажными веерами от товара жужжащих мух. Тяжелый сладковатый дух свежей крови перебивают пряные запахи океана — серебряными рядами лежит на лотках пересыпанная битым льдом рыба, грозно шевеля бессильными клешнями, ворочаются лангусты, разноцветной галькой рассыпаны в тазах с морской водой ракушки и устрицы.
Нюх поднявшегося на второй и третий этажи посетителя не потревожат аппетитные (а порой, наоборот!) запахи провианта. Здесь торгуют чашками и тарелками, парфюмерией, эмалированной посудой, скобяным товаром, но главное — тканями. Здесь царство «мама-бенц» — гладких, холеных, позванивающих золотом серег и браслетов матрон. Составной частью их прозвища не случайно стало название марки известных и весьма дорогих автомобилей — эти королевы торговли действительно разъезжают в «мерседесах».
Рынок Ломе знаменит не только в национальном, но и в региональном масштабе. По средам и пятницам здесь много торговцев из Бенина, Нигера, Буркина Фасо, Нигерии и даже из Кот д'Ивуар. Чтобы не спеша обсудить сделку, они, как правило, приезжают накануне и часами торгуются с «мама-бенц». В эти дни на улочках вблизи рынка можно зачастую увидеть такую сцену. В тени навеса на фоне громоздящихся по полкам штук ткани сидит дородная владелица лавки и, сверкая подведенными глазами, поводя необъятным шоколадным плечом, снисходительно слушает комплименты гостя. Но зря старается приезжий — у хозяйки хватка железная, и сделка все равно будет в ее пользу.
Доминирующее положение «мама-бенц» в торговле всем наиболее необходимым для повседневной жизни или, говоря суконным языком, «товарами широкого потребления» определяется многими, в том числе историческими, причинами. Во времена иноземного господства женщины были практически отстранены от сельского хозяйства. Вводя интенсивные методы обработки земли, колонизаторы обучали только мужчин, лица слабого пола на плантации не допускались. За ними, правда, оставалось право обрабатывать свои крошечные, так называемые «женские», поля, благодаря которым они и кормили детей. Продажа излишков урожая с такого поля обеспечивала хозяйкам определенную экономическую независимость, что не всегда нравилось их мужьям, но было на пользу семье в целом, причем зачастую женщины даже сами платили за образование детей. Отсюда во многом и весьма независимый характер тоголезок.
Таким образом женщины сколачивали капиталец для собственной мелкой торговли, и теперь в тоголезской деревне, пожалуй, и не найдешь матери семейства, которая не держала (или не мечтала бы открыть) собственное дело. В большинстве случаев такая семейная лавка умещается в пределах одного дощатого стола, поставленного в тени ближайшего к дому дерева. Но ассортимент ее по своему разнообразию близок если не к супермаркетам, то, по крайней мере, к нашим сельпо. Сигареты и рыбные консервы соседствуют с порошками от головной боли и хозяйственным мылом, стеклянные бусы и домашней выработки пальмовое масло с краской для волос и дешевой, слипшейся от жары карамелью. Товар свой деревенские «универмаги» получают от «ревандез» — мелких перекупщиц, приобретающих его, в свою очередь, у более крупных городских торговок. И уже на самой вершине многоступенчатой пирамиды восседают «мама-бенц», ворочающие многомиллионными делами.
В их пухлых, пережатых бесчисленными кольцами ручках находится практически вся розничная торговля. И ничего удивительного, что политика властей в контактах с этой, как ее называет местная печать, «женской буржуазией», напоминает отношения благоразумного мужа со строптивой женой. Ведь объединенные в союзы, кормящие и одевающие всю страну «ревандез», способны почище любых канонерок установить экономическую блокаду.
Наверное, потому в дни национальных праздников «мама-бенц», расфрантившиеся и напомаженные, идут в первых рядах демонстрации, почти сразу за броневиками и пушками военного парада. Под одобрительные возгласы мужской части зрителей — могучее телосложение является главным достоинством на местной ярмарке невест — они движутся тяжелой, слегка пританцовывающей поступью, и на память невольно приходят «почетные молочницы с Бугаевки, завороченные в оранжевые шали из «Одесских рассказов» Исаака Бабеля: «Они топали ногами, как жандармы в табельный день. От их широких бедер шел запах моря и молока».
Столица на границе
Гуляя по улицам тоголезской столицы, очень быстро замечаешь, что большинство из них имеет общее направление — весь город словно изгибается к северо-востоку. Причина этого одна — своей западной окраиной Ломе упирается в границу с Ганой. Да, Того — единственное в мире государство, чья столица находится на границе с другой страной, и прямо напротив дворца тоголезского президента стоит дорожный знак, указывающий, что до шлагбаумов контрольно-пропускного пункта, за которыми начинается территория Ганы, остается два километра. Вот и растет город, постепенно все более клонясь в одну сторону, словно угнетенное дерево, поднявшееся в тени мощного соседа.
Возник подобный феномен политической географии в эпоху, когда три европейские державы — Англия, Германия и Франция — скандалили здесь, на побережье Гвинейского залива, почище старьевщиков, стремящихся присвоить полученную по дешевке ценную вещь.
В результате всех этих перипетий граница французского Того передвинулась к западу, в район Афлао. Та же часть территории, которая находилась под британским мандатом, была в 1956 году присоединена к Золотому Берегу и вошла год спустя в состав независимой Республики Ганы. Французская колония Того вслед за соседями получила независимость в 1960 году. Вот так и оказался Ломе единственной в мире столицей на границе. Стиснутый с севера лагуной, а с юга океаном, подпертый с запада пограничными шлагбаумами Афлао разраставшийся город, словно гигантский тюбик зубной пасты, выдавливал из себя все новые белоснежные кварталы в единственно возможном восточном направлении. Сейчас, когда Ломе протянулся вдоль побережья уже более чем на десять километров, его фактической границей на востоке стал новый глубоководный порт, который принял свой первый корабль еще в 1968 году, и с тех пор постоянно расширяется и модернизируется.
Здесь же неподалеку от порта находится промышленная зона тоголезской столицы: мукомольня, завод по производству мрамора и строительных материалов, нефтеперегонный и цементный заводы, множество мелких фабрик и мастерских.
Еще дальше на восток, в районе Кпеме, что неподалеку от границы с Бенином, расположено крупнейшее предприятие страны «Компани тоголез де мин дю Бенин» (КТМБ), занимающееся разработкой фосфатов. До трех миллионов тонн этого ценного минерального сырья может выпускать оно за год. Вслед за какао фосфаты, по производству которых Тоголезская Республика занимает одно из первых мест в мире, стали для страны вторым по значению товаром вывоза и составляют до двух пятых национального экспорта.
Рекламы крупных европейских фирм видишь на проходящей за старыми складами главной торговой улице, которая так и называется «Рю дю Коммерс». Она начинается от рынка, а вернее, от прилегающего к нему автовокзала, где для себя и своего товара можно найти попутную машину в любой конец страны. Кроме того, здесь приютилась обычная для портового и к тому же приграничного города «фауна»: менялы, готовые купить и перепродать любую валюту, игроки в «три листика» и прочие картежные шулера, мелкие контрабандисты, ярко одетые, весьма смахивающие на сутенеров, молодые люди, бродяги, сумасшедшие нищие и колдуны, готовые тут же, метнув в придорожную пыль ракушки каури, предсказать клиенту «дорогу дальнюю и казенный дом».
Еще знаменита эта часть города обилием музыкальных магазинов. Чиненый-перечиненый проигрыватель, несколько стеллажей и пара обшарпанных динамиков на дверях — вот и все предприятие. В отличие от европейских магазинов покупатели здесь не запираются в кабинах, не надевают наушники. Пластинки слушает весь квартал. Песня сменяет песню, и прохожие невольно приноравливают шаг к их ритму.
Звуки музыкальной канонады стихают по мере того, как приближаешься к «Отель дю Гольф» — самому старому и когда-то самому шикарному в городе. Можно себе представить, как истово гуляли здесь постояльцы минувших лет: вырвавшиеся на несколько дней из глубинки плантаторы, колониальные чиновники и офицеры. Есть что-то разлюли-малинное в атмосфере этого покинутого рая с его бархатными портьерами, обилием мрамора и пальмами в кадках, выглядящими здесь, в Африке, так же дико и неестественно, как восковые цветы на сенокосе.
Теперь тоголезская столица обзавелась многими фешенебельными гостиницами, и «Отель дю Гольф» часто пустует. Здесь тихо, недвижно, как в омуте, однако раз в неделю, по воскресеньям, его обитатели все же рискуют вскочить в ошеломлении с постелей, когда в протестантской церкви по соседству грянет заутреню хор.
Тесно, пестро, шумно в торговом центре города. Ломе — свободный порт, и груды товара выпирают из лавок наружу, на грубо сколоченные, перекрывающие тротуары прилавки. Цены бросовые, качество соответствующее, но зато все яркое, кричащее.
Не менее настырна и местная реклама. Больше всего вывесок портных, обещающих моментально выполнить любой заказ: от детских слюнявчиков до вечернего платья. Одна из них поразила мое воображение: «Дипломированный портной из Парижа шьет жилетки, шорты и нарукавники». А чего стоит вывеска парикмахера: «Стригу мужчин и маленьких собачек».
Не знаю, чего больше в аляповатых произведениях местных Пиросмани: наивности или свойственного тоголезцам скрытого юмора. Наверное, все-таки последнего. В этом я убедился, увидев вывеску крошечного африканского ресторанчика, расположенного неподалеку от центра города, через дорогу от почти заброшенного кладбища. На фоне весьма идиллического пейзажа с пальмами, пароходами и шезлонгами было написано большими буквами: «Тихий уголок». И ниже шрифтом помельче: «У нас здесь лучше, чем напротив».
Наступающий вечер мало что меняет в жизни торговой части города. Опускаются жалюзи на крупных магазинах, но мелкие лавки остаются открытыми, и до наступления ночи на улочках вокруг рынка будут гореть масляные коптилки и свечи на лотках уличных торговцев, звучать голоса и смех.
На площади Независимости возвышается Дом партии Объединение тоголезского народа. Этот гигантский архитектурный комплекс, помимо одного из крупнейших в мире залов заседаний на три тысячи мест, вмещает в себя партийные канцелярии, библиотеку, несколько выставочных залов и хранилище национальных архивов.
В праздничные дни на его эспланаде пляшут под грохот тамтамов фольклорные ансамбли со всех концов Того, потешают публику танцоры на ходулях, акробаты и пожиратели огня, гуляет и веселится народ. Здесь же монумент, возведенный в честь провозглашения национальной независимости, когда девизом страны стало коротенькое слово «Аблоде», означающее в переводе с языка народа эве «Мы свободны!». Представьте себе — женская фигура с горящим светильником в руках на фоне вырубленного в бетоне мужского силуэта, в нечеловеческом усилии рвущего над головой невидимые цепи.
Все слабее движение, все меньше прохожих на Кольцевом бульваре. Но по-прежнему звучат на перекрестках заводные африканские ритмы, а в крошечных кафе и бистро допоздна будут сидеть окрестные жители, наслаждаясь иллюзорной вечерней прохладой. И, возможно, не случайно, владельцы этих заведений предпочитают устанавливать у себя освещение самых необычных, но холодных цветов: синего, зеленого, фиолетового. Посетители в этом рае дальтоников становятся похожи на выходцев из ледяных глубин потустороннего мира. Правда, какая уж там прохлада — плюс 28 при почти стопроцентной влажности.
У входа в каждый кинотеатр, у выстроившихся рядами машин неизменно топчется десятка два подростков 12—15 лет. За небольшую сумму они готовы «постеречь» ваш автомобиль, которому, между нами говоря, ничего не угрожает. Но если вы откажетесь от услуг незваных сторожей, то будете иметь удовольствие по окончании сеанса менять проколотое колесо.
Эти маленькие мафиози прогуливаются по улице развинченной походочкой героев ковбойских фильмов и ждут постоянных «клиентов» и право на них готовы защищать кулаками. Ведь заработанные медяки пойдут не на конфеты и мороженое, а в бюджет семьи.
У промышляющих возле кинотеатров пацанов всегда можно получить информацию о содержании фильма, хотя суждения босоногих критиков явно отличаются субъективизмом: «А-а, барахло — одна любовь и ни одной приличной драки».
Заканчивается последний сеанс, разъезжаются машины, еще темнее и безлюднее становится город. И только под яркими фонарями набережной Марина, словно часовые, маячат одинокие фигуры — это, пользуясь бесплатным освещением, готовят на завтра задания лицеисты и студенты.
Но скоро и им уходить с добровольного поста. В небе, словно густеющий на огне кисель, завариваются и набухают тучи очередной ночной грозы.
Николай Баратов
Ломе — Москва
