Бан Дон возник на пути внезапно. Нет, не открылся за поворотом серпантина горной дороги, как красавец Далат, не взгромоздился кварталами домов у кромки рисовых полей, как возрожденный Винь. Пейзаж не изменился. Сначала над двухметровой травой я увидел с высоты небольшого холма темную движущуюся глыбу. Это была спина слона. На ней — коричневый человек с обнаженным торсом. Потом еще такая же черная плывущая по морю прошлогодней травы махина. Слоны попадались по пути все чаще, и это значило, что мы ехали по земле знаменитого селения ловцов слонов.
Увидев машину, слоны шарахались подальше в заросли с такой неподходящей для их величавого вида резвостью, что было страшно за седоков. Эти исполины больше, чем домашние животные, боятся машин. Просто панически.
Как и другие селения на Центральном плато, Дон — это несколько деревенек (банов или буонов), каждая из которых может со временем менять место, название. И все же Дон имеет большую определенность, чем остальные горские деревни. Впрочем, история Дона насчитывает не одно столетие. Скрещение торговых путей между государствами Индокитая, богатая рыбой и судоходная для туземных лодок река — приток Меконга... Но более всего Дон известен своими традициями отлова и приручения диких слонов. Благодаря этому промыслу население района меньше зависело от земледелия. Ведь непостоянство горских селений, из-за которого крупномасштабная карта двадцатилетней давности почти бесполезна для ориентировки на местности,— не прихоть, а дань примитивному кочевому подсечно-огневому рисоводству.
Переезжаем мелкие речки по мостам из стальной арматуры и деревянных настилов. Потускневшие желтые буквы на стальных фермах свидетельствуют о происхождении мостов: остатки стараний американской армии. На протяжении всей войны здесь были спорные районы, и бои почти не прекращались. Сам Дон, как и большая часть провинции Дарлак, находился в руках американо-сайгонских властей, а силы Освобождения были хозяевами джунглей к северу и западу от него. Там проходила легендарная «тропа Хо Ши Мина».
Надпись крупными буквами на красном щите, установленном над аркой ворот перед большим деревянным домом, гласит: «Народный комитет общины Кронг Ана уезда Яшуп провинции Дарлак».
Гонг над рисовой долиной
Сегодня община Кронг Ана — это семь банов на берегу реки Кронг, которая ниже по течению, в Кампучии, называется Сраэпок и впадает в Меконг у Стынгтрэнга. Здесь живут пятьсот семей, или более трех тысяч человек,— мнонги, эде, немного лаосцев, кхмеров, вьетнамцев.
По крайней мере, половина из этих трех тысяч столпилась у ворот встречать нас. Присущее народностям Вьетнама, особенно малым, гостеприимство соединилось с естественным любопытством.
Советские люди до нас здесь вообще не бывали, хотя, пожалуй, ни о какой другой зарубежной стране в последние годы местные жители не слышали больше, чем об СССР. Так считает секретарь общинной партячейки Чыонг Минь Кон, который рассказывал мне историю селения.
Я много ездил по вьетнамской глубинке и успел познать гостеприимство ее людей. Самая примечательная черта его в том, что оно коллективное. Никто из соседей и знакомых хозяина не остается безучастным.
Позднее Чыонг Минь Кон в красках и деталях обрисовал мне обычаи приема гостей у эде и мнонгов. Не всякого встречного-поперечного примут с душой нараспашку.
Если гость пришел в деревню эде, то перво-наперво должен обязательно предстать перед ее главным человеком. Раньше это был вождь племени или деревенский старейшина, сейчас — председатель народного комитета. Не сделать этого — все равно, что прийти в чужую квартиру и не поздороваться с хозяином. Только после этого вступает в силу неписаный закон гостеприимства.
Есть и другие условности. Например, в доме все можно разглядывать: кувшины для тростникового вина и другую посуду (а она бывает оригинальная, старинная), висящие на стенах бронзовые гонги — тиенги, бамбуковые и роговые духовые инструменты. Но нет ничего более оскорбительного для хозяев, чем бесцеремонное прикосновение чужих рук к этим самым дорогим предметам,— их и члены семьи касаются только по особым случаям. Звук гонга слишком значителен для эде, чтобы раздаваться попусту. Его удар извещает о смерти и рождении. Он звучит на встрече дорогих гостей и в веселые праздники, его посредством общаются с духами.
Уважающего эти несложные правила гостя, а попросту говоря — не нахала, усаживают на самую новую и красивую циновку, угощают традиционным напитком «кэн», затяжкой крепкого табака из трубки, обязательно расспрашивают о семье, о родных местах.
Мнонги же, которые составляют большую часть населения Дона, слывут не столь гостеприимными. Рассказывают, что еще лет сорок назад любого незнакомца, оказавшегося случайно во владениях племени, попросту убивали на месте. Правда, никто из тех, кто это передает, не считает нужным упомянуть, как тогда относились к этим «самым диким из дикарей» Центрального плато. Ведь и в современной международной жизни часто путают причину со следствием: сначала человека доводят до отчаяния, а потом называют его «варваром» или «дикарем».
С улучшением жизни, уходят в прошлое прежде всего самые жестокие обычаи предков. И раньше, и теперь мнонги встречали и встречают давшего о себе знать гостя лишь чуть скромнее, чем эде.
Встреча с нами готовилась заранее и была обставлена как деревенский праздник. Прямо у дома Народного совета в тени старых кокосовых пальм, баньянов и тамариндов толпа плотно обступила прямоугольную площадку величиной с теннисный корт. По кругу вереницей пошли музыканты с гонгами и рожками. Музыканты — только мужчины. Музыка похожа на перезвон церковных колоколов. Она сопровождает пение хора, исключительно женского. Мелодия состоит из коротких повторяющихся фраз и исполняется на самых высоких нотах, какие только позволяют голосовые связки. Женщины пританцовывают, и при этом серебряные и бронзовые браслеты конгтуа у щиколоток их ног ударяются друг о друга в ритме мелодии.
В центре площадки — длинная деревянная лавка и несколько вполне современных стульев, большие кувшины и... микрофон, провода от которого тянулись к усилителю и дальше в дом Народного совета.
Любой сколько-нибудь торжественный случай на Востоке имеет склонность перерастать в церемонию. А церемония — значит, речи. И мне пришлось произнести речь, которую сразу же переводили на язык эде и транслировали по всей общине: в каждом бане прибит к столбу или стволу дерева динамик. Радио прочно вошло в быт эде и мнонгов. Его слушают и неграмотные. Книги и газеты на языке эде — большая редкость, а письменность, изобретенная для мнонгов в конце 50-х, пока вообще существует только в теории.
Я оглядел собравшихся. Лишь тридцать-сорок человек в первых рядах — видимо, те, кто непосредственно связан с организацией встречи гостей — одеты в праздничные национальные наряды эде. Эти наряды, как и костюмы джараев, банаров, седангов, не столь сложны и вычурны в сравнении с парадным платьем некоторых национальных меньшинств севера Вьетнама и Лаоса. Но достаточно многоцветны. А женские — черные, с поперечными полосами яркого, но лаконичного орнамента, даже на современный вкус не лишены элегантности. Плотно облегая фигуру, они подчеркивают природную стройность и грациозность.
Мужской наряд еще более ярок: светло-голубой тюрбан на голове, вышитый во всю грудь красный прямоугольник на черной домотканой рубахе, а самое главное — многоцветная набедренная повязка клин мланг. Как и повседневная кхо, эта нарядная повязка свисает длинным узким фартуком впереди, а сзади полоской проходит меж ягодиц, оставляя их открытыми солнцу и ветру. Кпин мланг — это шедевр рукоделия: тонкий узор, бахрома. Но только три-четыре старика красовались в таких повязках. У других до классического выходного костюма предков чего-нибудь да не хватало. Кто в сайгонской каскетке с козырьком, кто в шортах или брюках.
Остальная толпа была одета буднично и вовсе не так экзотично. Повседневно. Толстогубая красавица с тугой обнаженной грудью и с большой корзиной за плечами, пикантно зовущая в эти края с фотографий в книгах и журналах прошлых лет, осталась скорее символом плато, чем его обыденностью. Сегодня к традиционной одежде добавился самый разнообразный ширпотреб, который доходит и сюда из городов, а то и из-за моря. Никакой поэзии, зато торс прикрыт. Представления о красоте и приличии меняются.
Но есть традиции, которые гораздо более живучи, чем почтение к древней моде. Во всем горном Индокитае это питие кэна. Не обошлось без него и торжество в Доне. У лавки в центре площади стояли три почти ведерных глиняных кувшина, привязанных для верности к деревянным кольям: мы только открывали ритуал, а потом, когда к каждому кувшину подойдет не один десяток сельчан, могут и свалить нечаянно в суматохе.
Кисло-сладкий ритуальный напиток кэн — это слегка перебродившая смесь сахарного тростника, риса, кукурузы, настоянная для терпкости на листьях бетеля и поэтому зеленого цвета. Тянут его прямо из кувшинов через длинные полые бамбуковые прутики, как коктейль через соломинку. Притвориться, что пьешь, невозможно. Напротив сидит человек и на глазах у всей публики равномерно доливает кувшины сырой водой из большого пластмассового ведра. Это в тропиках-то, где я и зубы чистить старался только кипяченой!
Наш приезд совпал с местным Новым годом. Примерно в январе на суходольных полях заканчивается жатва риса. По этому случаю и устраивают Новый год. Именно устраивают. У эде этот праздник не привязан жестко ни к какому календарю. Он зависит от выполненной работы: собрали рис — значит, и Новый год наступил. У мнонгов и такого понятия о смене года не было. Слишком уж голодно жили. Большие гуляния устраивали один раз в два-три года, когда новое поле давало первый урожай.
Несладкая участь — растить рис на суходольных полях. За пятьдесят с лишним лет жизни земледелец мнонг Иа Томлеа испытал ее сполна. Председатель созданной в семьдесят восьмом году полеводческой производственной бригады показывал мне владения коллектива. Производственная бригада во Вьетнаме — это начальная форма кооператива. Таких бригад в Доне было четыре. В них работают и эде, и мнонги.
В других местах на плато и вообще в горном Индокитае почти не встретишь разноплеменных деревень. В Доне судьбы, заботы и уклад жизни разных этнических групп так тесно переплелись, что уже трудно на глаз определить — кто романтичный, медлительный земледелец эде, а кто порывистый, воинственный охотник мнонг. Влияние, наверное, взаимное. Но чаще мнонги становятся похожими на эде. Это и естественно. Эде с давних времен умели ткать, обрабатывать бронзу и железо. Мнонги этого не умели. Принадлежат они и к разным языковым группам: эде — к индонезийской, мнонги — к мон-кхмерской. У эде есть свой национальный эпос, который записан и издан. У мнонгов — ничего, кроме суеверий. Даже жгут леса и сеют рис они по-разному: эде урожаи получают выше.
В Доне благодаря влиянию соседей мнонги вовсе не такие, как в горах Дакнонга, который считают сердцем мнонгского края. Это в полусотне километров южнее. Там, на узких горных дорогах, в стороне от больших магистралей, я встречал этих пленников первобытной свободы. Грациозные фигуры будто скользят по узкой тропе над обрывом. Ничто не стесняет движений высушенного тела, сплетенного из тугих мышц, которые, кажется, вот-вот вырвутся из-под темной кожи. Вся одежда у мужчин — набедренная повязка из куска ткани в полторы ладони шириной, у женщин — полотнище пошире, именуемое юбкой «йенг». Почти все тело одинаково обветрено до сизоватого налета. Вся поклажа — плетеная соломенная сумка через плечо да арбалет со стрелами. Рядом шумит, катясь к закату, двадцатый век, но как трудно дойти до него этими разбитыми о камни, никогда не знавшими обуви ногами!
Председатель Иа Томлеа не похож на тех своих соплеменников. Свободно и быстро говорит по-вьетнамски. Даже синяя мнонгская рубаха без ворота в сочетании с такими же синими шортами выглядит совсем современно. Только слишком темная кожа да чуть заметная волнистость высокого, до белизны седого ежика волос выдают его происхождение.
Вообще-то мнонги неважные земледельцы, признает он. Еще в сороковые смутные годы — тогда его еще не нарекли мужчиной — их деревня иногда устраивала походы за трофеями к соседним племенам. К тому же набеги были освящены традицией мнонгов как один из источников существования. Тем они и снискали себе славу самого воинственного народа на юге плато. Отец Иа Томлеа рассказывал, как в молодости ходил за добычей в селения кхо и банаров. Из таких набегов приносили рис, посуду, бронзовые гонги — все, что олицетворяло богатство горского дома. Пригоняли скот, а также рабов, часть которых оставляли себе, а остальных уводили на запад, где на Меконге находились известные в Индокитае невольничьи рынки Кратье и Самбор.
Иа Томлеа провел меня за деревню на пологие холмы, где его односельчане собирались посеять суходольный рис. Крестьяне валили лес. На них были пропитанные потом, залатанные рубахи и обрезанные выше колен брюки армейского образца. На женщинах — изношенные когда-то белые кофты, какие носят вьетнамские крестьянки на равнине.
— Память о первых месяцах после освобождения,— пояснил Иа Томлеа.
Когда новая власть пришла в Дон, население было на грани вымирания от голода и разрухи. Провинциальные власти попросили помощи у Ханоя. Вместе с продовольствием из центра прислали комплекты армейской одежды, майки, одеяла и вот такие кофты. Спасли от голода, приодели, а значит, и укрепили позиции новой власти в этом приграничном национальном районе. Горцы не привыкли к абстрактным рассуждениям. А такая помощь в трудную минуту — вполне конкретное добро. Его здесь умеют помнить.
Деревья, как им и положено в сухую и жаркую январскую пору, стояли без листьев. Там, где дровосеки прошли вчера или два-три дня назад, оставался хаос поваленных стволов, сучьев, прутьев. Это и есть будущий рэй — подсечно-огневая делянка.
Изнурительна подготовка рэя, но не менее тяжел сев на склоне, очищенном с помощью огня. Самый большой сбор с гектара суходольного поля — восемь центнеров риса. И за год получают только один урожай.
— Люди эде, а мнонги тем более, потому так отстали, что верят в духов,— считает Иа Томлеа.— Злых духов боятся обидеть, добрых — тоже. Плугом землю уродовать нельзя: дух земли разгневается. Железной мотыгой ковырять тоже нежелательно — духи железа не любят. Удобрять поле навозом — это уже просто надругательство над духом. Единственное удобрение — зола от сгоревшего леса. Поэтому урожаи низки, а плодородия рэя хватает на два-три года. Даже жать серпом нельзя: рису больно. Осторожно обдирают зерна с колоса рукой в корзину. Вот выучим людей грамоте, дадим образование, перестанут они бояться духов — тогда дела пойдут быстро.
Так-то оно так. Но не только страх перед духами держит на первобытном уровне хозяйство горцев, а первобытные условия труда сохраняют до сих пор бессильную веру во всяких леших, водяных, рисовых, земляных и других им подобных.
Изменения в жизни горцев уже начались. Лучшее тому подтверждение — сотня гектаров орошаемого поля, с которой земледельцы общины собирают два урожая в год. И каких урожая! По восемнадцать-двадцать центнеров с гектара. Земля рядом с деревней, а не разбросана на десятки километров маленькими лоскутками рэев. А всего-то надо взяться как следует за работу, построить плотину на речке и прокопать три километра канав. Нашлось место для арахиса и сои. За арахис получают из города ткани, посуду, спички, соль, рыболовные снасти. Научились и пересаживать рисовые ростки из питомников на поле, как это делают вьетнамцы, и даже удобрять землю навозом, хотя чисто психологически больше по душе пока химические удобрения, которые изредка попадают в этот «слоновий угол».
Не сразу воспитывается вкус к труду по-новому. Еще тянут назад привычки и обычаи, суеверия, медлительность. Но плотины, каналы, дороги, товары, электричество, радио, а главное, новые люди, упорно меняют облик плато.
Мужской матриархат
Обед проходил в длинном свайном доме шан, который, как и другие дома деревни, был построен из досок хорошего дерева, только крыша из пальмовых листьев. Леса в окрестностях Дона пока достаточно. Особенно на западе: безлюдье почти до самого Меконга.
Дом поднят над землей метра на два, и на площадку перед входом ведет лестница — положенное под углом в сорок пять градусов бревно с зарубками. Пол внутри дома тоже деревянный и похож на решетку, сквозь которую в полумрак помещения проходит свет. Странно, когда свет в помещении растекается не сверху и даже не сбоку, а снизу. Какая-то совершенно нереальная обстановка. Пол-решетка отполирован до блеска. Он приятно прогибается под босой ногой, чуть-чуть поскрипывая. За чистотой пола тщательно следят. По нему не ходят грязными ногами, тем более в сандалиях. Воспитанный человек при трапезе сбрасывает объедки точно между половицами. Там, под домом, их подберут свиньи и куры. Гостям подают циновки, и каждый устраивается на них, сложив ноги калачиком. Из циновок сделана и «скатерть-самобранка», протянувшаяся через всю главную комнату — гостиную. По мере того, как гости собираются, циновки постепенно покрывают почти весь пол, становится совсем сумрачно, и приходится открыть задвинутые досками отверстия в стенах.
Стометровые свайные бараки, в которых ютится большая семья из нескольких десятков человек, стали у эде редкостью. Обычно в доме живет одна семья: старики родители, дочери с мужьями, младшие дети и внуки. Старшие дочери с семьями уже успели отделиться.
Именно дочери, а не сыновья. Пожалуй, наше понятие «выходить замуж» здесь не очень подходит. В семейной и общественной жизни эде, мнонгов и некоторых других народов Центрального плато много черт матриархата. В выборе спутника жизни инициатива принадлежит девушке. Это она подсылает сватов к родителям приглянувшегося парня. После свадьбы в ее дом переезжает муж, становясь членом ее рода. Родившиеся дети продолжат материнский род. Только на плато я видел мужчин, которые трогательно возятся с малыми детьми, таскают на перевязи через плечо самых крохотных, пока женщины заняты рукоделием или на кухне.
Какое-то удивительное стечение обстоятельств сохранило в горных центральных районах Индокитая до наших дней эти обычаи первобытной старины. У мнонгов на этот счет есть легенда.
Когда Небо создавало землю и природу, оно поселило мужчину на вершине горы, а женщину на берегу моря. Мужчина чувствовал себя одиноким и спустился с гор в поисках женщины. Увидев их вместе, Небо наказало мужчину за неповиновение тем, что заставило его вечно жить при женщине и под ее властью.
Мнонги и берег моря... Сейчас такое сочетание звучит нелепо. Видимо, легенда пришла из глубины веков, когда предки горцев еще не были оттеснены более сильными пришельцами с прибрежных равнин за каменистые перевалы. А потом, в глуши гор и джунглей, мнонги как бы оказались за пределами мощного водоворота истории.
Но я не случайно подчеркиваю «черты матриархата». Хотя горянка еще гордо шествует на базар впереди плетущегося за ней мужа с корзинами и детьми, хотя верховодит она у домашнего очага, никто уже не помнит, чтобы на месте деревенского старейшины кхуа луона или, тем паче, вождя племени, была женщина. В последние годы все чаще случаи, когда невеста переезжает в дом жениха, особенно если горская девушка выходит за вьетнамца, кхмера, лаосца. И уж совсем вопиющий пример: в полусотне приглашенных на торжественный обед не было ни одной женщины. Вот вам и матриархат.
Каждое место за «столом» предопределено. Мне полагалось почетное — у окна. По левую руку — старейший слонолов, которого привели под руки. Напротив — другие, в национальных одеждах. У них — данный обычаем авторитет, связанный с почитанием умудренных жизненным опытом людей. По правую руку расположились руководители уезда, общины, бана — в целом довольно молодые люди в цивильных или военных рубахах, в брюках хаки. У них — реальная власть. Мой добровольный переводчик И Тан, примкнувший к группе старейшин, имел некий промежуточный статус в этой двуединой системе власти. Он — председатель общинного комитета Отечественного фронта Вьетнама. Задача этой организации состоит в укреплении национального единства всех слоев общества, в том числе и отношений между разными народностями страны.
И Тан как нельзя более подходит к этой должности. Родился в 1930 году в мнонгской семье, до двадцати лет жил по обычаям своих предков, а потом судьба сделала крутой поворот, направила его дальнейшую жизнь в русло революционной борьбы.
Освобожденные районы Южного Вьетнама, опорные базы революции располагались вдоль «тропы Хо Ши Мина» — в горных областях и на плато. Отношения горцев с вьетнамцами исторически складывались неплохо, хотя, конечно, не без сложностей, как любые отношения малых народов с большими соседними. На сложностях играли французы, а вслед за ними американцы.
Нетрудно догадаться, сколь ценна была роль в этой обстановке И Тана. Немного имелось у революции грамотных товарищей из национальных меньшинств.
— Даже некоторым вьетнамским политработникам приходилось для конспирации и установления контактов играть роль местных жителей. Не только язык учить и кхо на бедра повязывать. Полностью принимали облик «дикарей: рот щербатый, уши дырявые». Мне же никаких превращений не надо было,— весело вспоминает И Тан, простодушно иронизируя над своим внешним видом.
«Дикарь, рот щербатый, уши дырявые» — презрительное прозвище горцев Центрального плато. Одно из проявлений тех самых сложных межнациональных отношений. Но и сам И Тан, и старейшины произносят эту дразнилку без обиды. «Что ж делать — действительно щербатый, действительно в дырах». И Тан, старик слонолов и все старейшины смеются, обнажая покрытые черным лаком зубы. Верхние передние наполовину короче остальных. А в растянутых мочках ушей зияют огромные дыры.
Отверстия в ушах прокалывали всем горцам еще во младенчестве. Потом расширяли, вставляли все более толстые деревяшки или кусочки слоновой кости.
Спиленные зубы — след старинного очень мучительного обряда инициации, который был раньше обязателен у всех народностей, населяющих плато. Мнонги спиливали только четыре передних зуба, а эде весь верхний ряд, кроме коренных.
Никто, однако, и не думал как-то отвертеться от неимоверно болезненной процедуры, и никому из юных не приходило в голову, зачем она нужна! Как никто из нас в детстве не спрашивал, зачем одеваться в теплую летнюю пору, а не ходить голыми. Во-первых, так делали все, в их представлении, нормальные люди. Во-вторых, только спилив зубы, юноша или девушка могли стать мужчиной или женщиной. Даже самая последняя дурнушка не послала бы сватов к дому парня с «лошадиными зубами». Вступая во взрослую жизнь, дети доказывали свое право на это жестоким экзаменом на выносливость.
Оглядев собравшихся в доме, я пришел к выводу, что обычаи пилить зубы и дырявить уши ушли в прошлое, по крайней мере, здесь в Доне. Среди тех, кому на вид около сорока, уже немного носителей этих признаков зрелости и красоты.
После освобождения Центрального плато, естественно, возникла проблема новых руководящих кадров на местах. Решить ее в таком особенном районе было непросто. Уровень образования населения крайне низок. Сильны родоплеменные пережитки, суеверия. Приходилось выдвигать на партийные и административные должности людей из числа военных и политических работников, чаще не местных, в основном вьетнамцев по национальности. Кронг Ана — одна из немногих среди ста общин Дарлака, в которой руководство сформировано полностью местное.
Перед каждым гостем поставили фарфоровые пиалы и положили палочки для еды. Эде в последнее время все больше перенимают привычку есть палочками. Привыкают к этому и мнонги, если они живут рядом, как в Доне. Но большинство горцев предпочитают изобретению мандаринов свои собственные пять пальцев.
С кухни принесли и расставили алюминиевые тазы с горячим, только что сваренным рассыпчатым рисом. К нему — множество блюд с приправами, в основном рыбных: парное филе с лимонным соком и солью (есть надо сразу, иначе будет просто сырая рыба), куски крупной вареной и жареной рыбы с душистыми травами, наваристая уха.
Кроме рыбных блюд — много зелени, какая-то неаппетитно черная смесь в тарелке (оказалось кхмерское лакомство из сои и фасоли). На десерт — кисло-сладкие, мылящиеся во рту, вяленые плоды тамаринда. Как я понял, в Доне это «фирменное» угощение.
А вот мясного ничего не оказалось. Вся живность, которую разводят в своем хозяйстве народности плато, предназначена исключительно для жертвоприношений. Мясо жертвы потом все равно съедают все чада и домочадцы, ближайшие соседи и друзья. Но его относят больше к пище духовной, нежели простому насыщению.
Случаев, по которым приносится жертва тем или иным добрым или злым духам, несть числа. Самый распространенный — для избавления от хвори. Местный колдун или просто человек знающий осматривает больного, ставит диагноз и определяет, какая животина нужна для выздоровления: курица, свинья, бык или буйвол. Приносят жертву и по случаю строительства нового дома (иначе развалится или будет несчастливым), при ритуалах в память об умершем. Но это, так сказать, индивидуальные жертвоприношения. А есть и общие. Новый год, он же праздник урожая, например. Или постройка общинного дома — ронг. В Доне издавна бытовала традиция устраивать самые большие жертвоприношения на торжественных проводах слоноловов в поход за добычей.
Почти во всех книгах о Центральном плато описан ритуал принесения в жертву быка или буйвола. Это и понятно. На любого путешественника такая картина производила самое глубокое впечатление. Но в реальной жизни такого разнузданного расточительства горцы давно себе не позволяют.
В данном случае, наверное, нет худа без добра: ведь прежде всего нужда заставила горцев отвыкнуть от варварского обычая. Долгие годы войн, потрясений, переселений привнесли постоянное ощущение зыбкости окружающей жизни. Выкормить быка или буйвола — это не год и не два. Сами-то люди кореньями питались. За рис продавали скот на мясо.
Но ритуальные флагштоки неу, обозначающие место жертвоприношений, я все же увидел — почти у каждого дома. Правда, не сразу узнал: до того хилыми они были по сравнению с теми, что изображены в старых книжках. Назначение у них осталось чисто символистическое, декоративное. По праздникам семья режет около неу свинью или курицу. Крупного рогатого скота в Доне пока немного, и его впредь предполагается использовать как тягловый. А вот поголовье свиней почти восстановилось против довоенного. Под любым домом увидишь между сваями полдюжины этих диковинных черных созданий с прогнутой спиной и волочащимся по земле животом.
Окончание следует
Александр Минеев, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»
