Теперь уже, когда моя будапештская поездка далеко позади и память сама по себе отобрала разрозненные впечатления, те или иные мимолетности, вспоминаю день своего приезда, то, как в какой-то момент я заволновался, мне показалось, случилось непредвиденное: меня никто не встречает в аэропорту. Вспомнил я своего друга, много раз побывавшего в Будапеште и отлично владеющего венгерским языком. Он признавался мне, что никогда у него не было таких радостных и ярких впечатлений, как в тот первый раз, почти двадцать лет тому назад, когда он, еще не зная ни единого слова по-венгерски, очутился в этом совершенно незнакомом городе... Я уже решил было подойти к первому встречному таксишнику и назвать редакцию журнала «Вилаг Ифьюшага», как тут около меня возникла маленькая худенькая девушка. Узнав, что я — это «я», она представилась — назвалась Цецилией Чаки. Я насторожился и сразу же попросил разрешения звать ее просто «Чаки». Она легко согласилась и тем самым избавила меня от объяснений того, что у меня в предыдущей поездке в другую братскую страну уже была переводчица Цецилия и для новизны впечатления я хотел бы звать ее иначе.
Она улыбнулась, и как только мы оказались в такси, стала обговаривать со мной планы: куда и когда мы должны попасть. Я сразу уловил, что благое намерение на каком-нибудь сухогрузе прокатиться по Дунаю, кажется, не сбудется: в эти дни вода на Дунае упала, и суда стоят там, где их застало маловодье. Обещанный мне старый капитан, который хорошо знает реку, тоже застрял где-то на своем суденышке.
— Не волнуйтесь,— сказал я,— не будем задумывать ничего. Давайте надеяться на какую-нибудь случайную интересную встречу. А вдруг повезет?!
Бедная девушка, она еще не подозревала, что я люблю ходить всюду пешком и от своей привычки не отступлюсь. Тем более в незнакомом городе.
К вечеру, изрядно измотавшись, мы с ней сидели недалеко от собора Святого Матяша в маленьком кафе, принадлежащем двум сестрам.
Не знал я тогда, что некоторое время спустя часто буду вспоминать это кафе, брусчатку у его порога в бликах догорающей свечи и нашу с Цецилией Чаки неторопливую беседу; тихий шелест осенней ночи, усугубляющий пустынность каменных улочек с тесно лепящимися друг к другу домами из давних веков, и какую-то обособленность этого крепостного района высоко над Дунаем. Буду помнить дни, когда, попрощавшись с Цецилией Чаки после долгих хождений по городу по делам, снова, как почтальон в свой свободный день, совершающий длительные прогулки, пускался в пеший ход. Крутые улицы холмистой Буды, в одном из лабиринтов которой находилась моя гостиница, вели меня к мосту Маргит, а оттуда к проспектам равнинного Пешта. Возвращался я поздно, тем же путем, но прежде чем идти к себе в гостиницу, заглядывал в кафе двух сестер. Вечерами здесь, как в старину, зажигали свечи. В это время единственными посетителями здесь были парни хозяек кафе. Старшей из сестер могло быть лет двадцать пять, а младшей — от силы восемнадцать. Я присаживался к стойке, и одна из сестер ставила передо мной чашку кофе и клала пачку сигарет — тех, что однажды, еще в день приезда, заказал я.
В тот первый вечер у сестер звучала тихая ненавязчивая магнитофонная музыка, так же горела толстая свеча, парни стояли на своих местах, прислонившись к стойке буфета, а Чаки с хрестоматийной старательностью продолжала читать мне курс венгерской истории, начатый еще на улице. Говорила она о короле Матяше, о запустении двора после его ухода в мир иной, о тех временах, когда чужие короли лишь наезжали во дворец и, пообещав народу рай земной в будущем, долго не появлялись... Поддерживая разговор, я что-то рассказывал о московских театрах и совсем неожиданно и для себя и для Чаки пустился вдруг в рассуждения об истоках венгерского музыкального театра... Обрывки фраз долетали до сестер, и младшая украдкой бросала в нашу сторону взгляд, потом снова в полумраке слушала своего парня. Был момент, когда она посмотрела мимо меня, и вдруг зрачки ее глаз расширились, взгляд застыл. Я обернулся и увидел, что в кафе вошел крупный атлетического сложения молодой человек с девушкой, белоголовой и хрупкой. Они заняли высокие сиденья рядом с нами. Младшая сестра, кажется, больше не слышала своего парня, а старшая тут же с нескрываемым интересом принялась обслуживать вновь пришедших. Умолкла даже моя спутница, она то и дело косила глаза в их сторону. Я взял со стойки бумажную салфетку и написал:
«Кто этот человек?»
«Михай Радаи, сын известного артиста Имре Радаи»,— вывела Чаки на салфетке.
И все-таки мне показалось, этого явно недостаточно, чтобы иметь основание завладеть вниманием присутствующих. Правда, голос его вызывал доверие, и, хотя говорил он тихо, слух привлекал густой, мягкий, баритонального тембра голос. Хорошо поставленный на дыхание, этот голос мог принадлежать оперному певцу. Но вид у молодого человека с бородой, одетого нарочито небрежно, был хипповатый.
Как только мы оказались на улице, Чаки сообщила мне, что человек, заинтриговавший меня, часто выступает на будапештском телевидении. Он хранитель старины и подлинности.
Какое-то время мы шли молча, а потом Чаки сказала:
— Завтра я вам что-то покажу.
На другое утро Чаки снова привела меня в крепостную часть Буды. Мы прошли несколько улиц и оказались на окраине этого района. Взору открылось холмистое зеленое пространство. На теле ближнего холма дома поднимались террасами, и меж садами угадывались петляющие улицы. Но Чаки обратила мое внимание на ряды железнодорожных составов и низкие строения у подножия крепостной стены, на кромке которой мы стояли. Особенно бросалось в глаза белое длинное современное строение.
— Это здание Южного вокзала,— сказала Чаки.— Его на бок свалил человек, которого мы встретили в кафе.
— Как это? — не сразу сообразил я.
Чаки пояснила:
— Проектировали высокую башню, она должна была заслонить собой общий вид этой части города. А вот Михай Радаи заставил изменить проект, и здание вокзала построили не в высоту, а в длину.
В тот же день в редакции «Вилаг Ифьюшага» в беседе с главным редактором Тибором Шебешем я вскользь заметил, что хорошо бы встретиться с этим чудаком, свалившим небоскреб.
И вот, когда оставался последний из пяти дней, отпущенных мне на Будапешт, Чаки, придя на встречу со мной, сообщила, что сегодня мы встречаемся с Михаем Радаи. Он со съемочной группой будет работать недалеко от кафе двух сестер, на улице Ури — Господской. Так назвали ее в старину.
В условленный час мы были на месте. Двор, посреди которого — одно-единственное дерево. С одной стороны — двухэтажный недавно отреставрированный дом с балконом на всю ширину внутреннего фасада; на белой стене желтые фонари. С другой стороны, в глубине — старая городская стена, и на ней следы снесенного жилья — квадраты штукатурки с обоями. Над колодцем двора несутся кучевые облака, и сухие листья, шурша, выдуваются на улицу...
Высокий бородатый Михай Радаи в очках и белоголовая девушка — она в черном платье с микрофоном в руке — стоят у обнаженной стены, берут интервью у молоденькой девушки. Тут же, в метре от них,— телекамера, и вокруг нее ходит Тибор Шебеш. Он так перевоплотился из главного редактора в юркого фоторепортера, что в первый момент я даже не узнал его. Того и гляди его сейчас шуганут. Чаки тоже включилась в работу: она прижала к стене пожилую женщину, что-то выспрашивала, выясняла ситуацию.
Чаки вернулась и рассказала, что женщина, с которой она говорила,— официальное лицо, а девушка, дававшая интервью, жила здесь в снесенном доме. Людей выселяли отсюда на время реставрации с обещанием вернуть их обратно. Но вот девушка однажды пришла посмотреть, как идет ремонт, и обнаружила, что дома нет. Об этом и готовит Михай Радаи телепередачу.
Через каких-нибудь полчаса работа съемочной группы кончилась. Тибор Шебеш заторопился к себе в редакцию, но прежде чем попрощаться, подвел нас к Михаю Радаи и пожелал нам приятного знакомства. Оставшись с Михаем и его партнершей, мы познакомились. Девушку Михай назвал своим другом и сказал, что она редактор телепрограммы «Неделя» и зовут ее Юдит Тот.
Условия дальнейшего знакомства предложил сам Михай. Он привел нас в просторное фешенебельное кафе на первом этаже отеля «Хилтон». Из окон хорошо просматривался Рыбацкий Бастион, безлюдная площадь, посередине которой покоились белые плетеные стулья, напоминающие о том, что здесь наступили холода межсезонья. Хорошо было после каменной прохлады двора сидеть в светлом уютном помещении и предвкушать горячий ароматный кофе, приправленный добрым знакомством. Но этому не суждено было сбыться. Не успели мы освоиться, как в кафе ввалилась шумная группа американцев. Михай резко повернулся, отыскал глазами гида, но в горле у него остался непрорвавшийся крик. Он перевел взгляд на нас. Похоже было, мы все думали об одном и том же: они сполна заплатили за свое путешествие и за то, что могут быть шумными, тоже заплатили.
Я предложил перебраться в наше кафе. Благо оно было рядом.
Пока мы пересекали площадь, я выяснил, что Михай Радаи начал работать на телевидении оператором вместе с Юдит. До этого посещал Институт театра и кино, потом учился в университете и окончил факультет истории искусств. Увлечение стариной возникло неведомо для него самого. Все началось с реконструкции Южного вокзала. Михай написал статью, высказал свое мнение насчет несостоятельности проекта главного здания, привлек внимание общественности, вызвал дебаты и добился своего. Тогда-то он понял, что все-таки есть возможность вмешиваться в дело изменения облика Будапешта, нужно таким способом и дальше, как он сам выразился, влиять на людей, сидящих в высоких креслах. Этот случай и подтолкнул Михая создать свою программу и назвать ее «...И внуки наши не увидят».
Сестры откровенно удивились, когда мы вчетвером ввалились в их скромное заведение. Нам обрадовались, но в глазах хозяек кафе стояло некоторое недоумение: вроде еще недавно, сидя у них, мы не знали ни Михая, ни его подругу.
Михай улыбнулся сестрам, и последняя тень смущения исчезла с их лиц, уступив место сосредоточенному вниманию.
— И все-таки,— сказал я Михаю, когда нам подали кофе,— почему это вы вдруг начали заниматься проблемами старины и среды человека? Вы с вашим образованием и профессией, выходец из актерской семьи, могли бы, наверное, снимать фильмы, стать режиссером или на худой конец писать сценарии...— Я не случайно так резко поставил свой вопрос. Наблюдая за Михаем во дворе, угадал в нем артистическую натуру и теперь понимал, что в разговоре с таким человеком нужна обоюдная активность. И не ошибся.
Его большие серые глаза на широком лице глянули на меня из-под очков удивленно. Казалось, он хотел сказать: то, что я делаю, так естественно, так понятно, зачем же спрашивать?
— Каждый человек,— сурово сказал он,— художник ли или просто мастер, находит свой способ выразить себя... Вот в Пеште есть дом, в котором раньше хозяин небольшого небогатого заведения из любви к искусству кормил в долг артистов, поэтов...
Этот дом Чаки мне показывала, но я не запомнил, где мы видели его. Обычно, гуляя с ней, я замыкался на ее рассказах о городе, и как бы ни таращил глаза по сторонам, слух мой все равно забирал всю силу зрения.
— С другой стороны,— заметил я,— если бы этот дом не сохранился, то о добрых делах этого человека вряд ли долго помнили люди.
— Вот видите, как прекрасно мы понимаем друг друга,— съязвил Михай.
Он рассказал лишь об одном случае, который составил тему его нескольких передач. Этот случай был связан с улицей со старинными фонарями, она находилась где-то рядом, недалеко от того места, где мы сидели. Как-то Михай получил письмо от властей района с сообщением, что предприятие, обеспечивающее эту улицу электроэнергией, просит разрешения сменить старые фонари на современные, потому как старыми уже пользоваться нельзя. Если на это не будет согласия, электричество придется отключить... Это письмо Михай Радаи прочитал с экрана телевидения, а вскоре отозвались жители улицы со старинными фонарями. Один инженер писал, что сам будет восстанавливать свой светильник, он смотрит передачи Радаи и давно уже усвоил, какой прекрасный фонарь стоит перед его домом. И еще: берется бесплатно составить проект восстановления фонарей всей улицы. Другой житель этой улицы писал, что готов со своими соседями рыть траншею для нового кабеля; третий предлагал найти старинных дел мастеров, которые согласны будут в свои свободные дни заняться реставрацией фонарей. Пока шли переговоры через телеэкран, работы уже развернулись. И теперь, как говорил Михай, никаких проблем с этими фонарями и с этой улицей нет. Фонари, обновленные, стоят там, где стояли, а жители, не замечавшие их раньше, увидели, какая красота их окружает. Стали понимать, что имеют возможность высказывать свои мнения и могут сами решать, что они хотят увидеть из своего окна.
Потом так же восстанавливали фонари на площади Верешмарти, перед кафе «Жербо» и на одном из самых важных мест Будапешта, на Рыбацком Бастионе. Сорок лет здесь не горели лампы. И вот в один прекрасный вечер люди глазам своим не поверили, увидели Бастион — в огнях и подсветках.
— Иногда вместо того, чтобы потратить всего каких-нибудь тридцать форинтов на покраску какого-нибудь редкого предмета,— сокрушался Михай,— старое выбрасывается и заменяется новым, безвкусным, стоящим в десятки тысяч раз больше, потому как деньги отпущены и их надо потратить. Или вот была проблема со старыми телефонными будками...
Конечно же, говорили мы много, тема была близка и понятна нам обоим.
Наконец мы вышли на улицу. Ветер гнал сухие желтые листья, и они то обгоняли нас, то останавливались на нашем пути или вдруг сворачивали в какой-нибудь дворик. А я мучительно думал, о чем же хотел спросить Михая. Но в голову пришло совершенно другое: Лаврушинский переулок в Москве, дом поэта Владимира Луговского, его «Кленовый лист», то, как поэт нес письмо на почту и за ним увязался засохший лист... Я мысленно возвращался к каким-то на первый взгляд мелочам, мимолетно увиденным в чужой стране, и, не скрою, был уверен, что пройдет время и случайно оброненная фраза или уголок осени у моего дома в Сокольниках вернет меня к этим долгим хождениям, к горьковатому запаху палых листьев каштана, будапештским мостам, судам, уткнувшимся в берега Дуная в ожидании большой воды.
У Венских ворот мы расстались с Михаем и Юдит. Они еще не успели далеко уйти, когда я вдруг крикнул им вслед:
— Одну минуточку! Михай, а как вы набрели на сегодняшний случай? — кивнул я в сторону улицы Ури.
— Это Юдит нашла,— он поощрительно глянул на нее.— Та девушка, с которой она говорила во дворе, рассказала историю со своей квартирой подруге, та — другой; кто-то, не поверив, что такое возможно, еще кому-то, и так по цепочке слух дошел до Юдит.
Все еще находясь под впечатлением встречи с Михаем Радаи, я расстался с Чаки и пошел бродить без цели и направления... Ах, как хорошо было подниматься по кривым и крутым, ведущим в неизвестность улочкам, идти мимо осенних дворов, каменных особняков, от которых веяло основательностью. Я шел и чувствовал, как мне передается степенность и достоинство живущих в них людей... Редкие машины с шелестом и урчанием пробегали мимо. Они казались в другом, раздражающем измерении.
— Бог в помощь,— крикнул я человеку, возившемуся у своего дома.
Человек поднял глаза, посмотрел, улыбнулся напряженно. Обычно так улыбаются, когда не понимают слов, но узнают, какой национальности и откуда ты. Он движением руки пригласил войти. Я тронул калитку, и она поддалась с давно знакомым мне скрипом. Здесь все было, как в добром старинном романе: особняк в глубине сада, листопад, затворенные окна второго этажа и хозяин, как и сто, двести лет тому назад, укладывал кирпичи на осевший фундамент дома. Оглядываюсь вокруг — совершенно знакомый мир: я знал его от рождения, та же обстановка, тот же человек.
Вечером мы с Чаки снова, но ненадолго заглянули к сестрам. Я попросил ее передать хозяйкам, что завтра уезжаю домой в Москву, хочу поблагодарить их за уют и внимание и что, где бы я ни ходил в эти дни, ноги вели меня к ним.
Сестры переглянулись, потом старшая заговорила, а Чаки послушно перевела:
— Может, вас что-то интересует?
— Спросите, как им пришла в голову мысль открыть кафе?
— Очень просто. Помогли родители, получили ссуду в банке.
— И как вы чувствуете себя теперь?
— Нормально,— ответила старшая сестра.— У нас теперь есть свое дело.
— Чаки, скажите девушкам, что их кафе я назвал «Кафе двух сестер».
Чаки перевела, и сестры со смущением улыбнулись. Младшая пошла сменить кассету в магнитофоне, а старшая поставила перед нами чашечки с ароматным кофе. А мне еще, в последний раз, положила те самые сигареты, которые я привык курить в Будапеште.
Тихо зазвучал грустящий медлительный женский голос.
— О чем она поет?
— О женщине, которая вернулась из-за океана в город своего детства, пришла и нашла кафе, где когда-то назначала первое свидание...
Будапешт — Москва
