Мне повезло: в семнадцать лет я исколесил Томск вдоль и поперек. Такая уж у меня была работа — погрузить, а в нужном месте выгрузить кирпич или бумажные подушки, набитые цементом, но чаще фляги со сметаной или бочки с сухим молоком. Днем работал, а вечером слушал лекции в университете.
Фургоны я не любил — в них темно и сыро, как в подземелье, другое дело — бортовая машина. Закоченеешь в морозы (они тогда были ого-го-го), зато столько разного увидишь.
А посмотреть было на что: Томск, куда я приехал учиться из Восточного Казахстана,— город старинный, теремной, каждый дом в нем поставлен наособицу. Чего только нет — и дворцы с колоннами, и хоромы из лиственницы и кедра с кружевными подзорами, наличниками, пилястрами, и строения из необлицованного красного кирпича, настенные украсы которых выложены под деревянную резьбу, и особняки из одномерных бревен на кирпичных цоколях...
А что за крыши у этих домов! Не крыши, а шатры — то островерхие с чешуйчатыми кровлями, то округлые, похожие на купола. С одной горделиво устремился в небо шпиль, с другой — резной деревянный фонарь, с третьей — фантастические коньки и драконы. Неожиданно промелькнет затейливое слуховое окно, или круглый парапет с солнечной розеткой в углублении, или темный жестяной наголовник водосточной трубы, похожий на диковинный цветок...
...Смотри, постигай, сопоставляй!
И я постигал.
Уже через месяца два-три почувствовал, что более или менее изучил не только достопримечательности Томска, но и его рельеф, географию — взвозы и спуски, мощеные тракты и немощеные улицы с чудными названиями — Эуштинская, Тояновская, Татарская, Басандайская, Обруб, первый и второй Кузнечные взвозы, Лагерный сад, Соляная и Конная площади, Юрточный переулок, Каштак... В каждом тайна, требующая разгадки.
Томск открывался мне то парадной, то будничной стороной. К парадной относилась прежде всего его вузовская часть. Здания здесь, как правило, величавые и вместе с тем академически строгие, старомодные. Иное дело — примыкающие к ней районы. До революции в них жительствовали золотопромышленники, основавшие бывшую Миллионную улицу, и купцы. Они любили роскошество и витиеватость, а потому дома свои, а заодно лавки и магазины, торговые склады и мастерские, конторы и постоялые дворы с каретниками стремились возвести так, чтобы поразить воображение сограждан. При всем несходстве эти две части Томска сливались воедино, образуя запоминающийся ансамбль.
А рядом сосуществовала еще одна сторона, возведенная в начале века ремесленниками, служащими, неимущим рабочим людом. Она не столь узорна и богата, но тоже по-своему интересна. Дома здесь рубленые, окна не по-сибирски просторные, резьба простая, но выразительная. Одно плохо: многие строения обветшали, скособочились; крыши латаны-перелатаны, деревянные кружева порушены, ставни на одном и том же доме покрашены в две, а то и три разные краски — по числу хозяев. О заборах и говорить нечего — покосились, стали щербатыми, того и гляди завалятся.
«Хозяев много, потому, наверное, и нет хозяйского догляда,— думал я, подпрыгивая на мешках с цементом.— Обидно. Музей же...»
Однако вскоре я стал замечать, что в Томске началось наступление на ветхость. В разных концах города почти одновременно было снесено десятка три развалюх. Затем настала очередь заборов. К удивлению моему, вместе с неприглядными загородками рухнули наземь и добротные ограды, железные решетки и даже резные ворота. К счастью, не все. Но те, что остались, торчали теперь в провалах обнажившихся дворов сиротливо и неприютно.
Вот тогда и задумался я впервые о том, что архитектура прошлого имеет свои законы, что ее так просто, лишь отсекая отжившее, мешающее взгляду, к сегодняшнему времени не приспособишь. Те же заборы взять. Возводились они прежде всего с практической целью: охранить дом, отгородить его от внешнего мира... Но ведь была и другая надобность в них. Именно заборы скрывали неприглядность дворовых построек. Заборы же придавали улице непрерывность, заставляя вспомнить линию крепостной стены. А так как практически все сибирские города начинались с крепостей, то становилась понятной именно такая застройка.
Томская крепость поставлена была в начале семнадцатого века на одном из глинистых холмов при слиянии рек Ушайки и Томи. Конечно, ничего из построек того времени здесь не сохранилось да и вряд ли могло сохраниться: даже смолистое дерево служит не более ста пятидесяти лет, к тому же трудно уберечь деревянный город от опустошительных пожаров. И все же крепость исчезла не безвозвратно. В областном краеведческом музее я увидел ее макет, созданный по архивным документам: ряды заостренных кверху бревен над Обрубом (обрубленный и сделанный неприступным склон); пять сторожевых башен, а также складские и жилые избы, встроенные в замкнутую стену, составленную из городен (двухэтажный сруб о две стены, каждый длиною до четырех метров); посредине — трехъярусная деревянная церковь Бориса и Глеба.
Историю создания крепости я узнал там же, в музее. Она оказалась весьма примечательной. В январе 1604 года князь татарского племени эушта Тоян отправился в Москву к Борису Годунову просить защиты от степняков, разорявших его мирные юрты. Русский царь принял его приветливо, и не где-нибудь, а в Грановитой палате, велел отрядить с ним разведчиков. Те и отыскали удобный для крепости холм в низовьях Томи, сделали план местности и доставили его в приказ Казанского и Мещерского дворца. А по весне, как только сошел лед, из Тюмени, Сургута, Тобольска, Пелыма под началом казацкого головы Гаврилы Писемского и письменного головы Василия Тыркова прибыли на грузовых дощаниках в земли Тояна двести русских служилых людей. Всего за лето вместе с эуштинцами и людьми остяцкого князя Онжи Алачева они и построили Томскую крепость.
Вскоре возле нее вырос посад, появились пашни. В 1623 году кузнец Федор Еремеев неподалеку от крепости (район Лагерного сада) нашел железную руду, построил домницу и начал выплавлять сыродутное железо, делать из него пушки. Появились кузнечные и другие ремесленные ряды. Постепенно начал складываться «нижний» город, главным занятием которого на долгое время стали извоз и торговля. И неудивительно, что его облик многое позаимствовал от давшей ему жизнь крепости.
Даже на самых неказистых окраинных улицах Томска, по-деревенски тихих, поросших лопухами и крапивой, загроможденных штабелями дров или кучами золы, а зимою заметенных снегом, ощущал я отголосок той далекой «крепостной» архитектуры. Она давала о себе знать то скрещенными копьями на чердачном окне, то верхними оконцами, похожими на бойницы, то строениями без окон, сложенными наподобие городен...
Удивительное дело, без заборов улицы многое потеряли, враз стали какими-то неприбранными, разворошенными. И теперь я смотрел на них с жалостью и сочувствием.
Однажды машина наша заглохла на Большой Подгорной, как раз под семиглавой церковью на Воскресенской горе, переименованной вскоре в Октябрьскую.
Чтобы скоротать время, пока водитель будет чинить мотор, я по привычке начал приглядываться к строениям вокруг. Мое внимание привлек трехэтажный дом, врезанный в склон задней стеной первого этажа, сложенного из кирпича и хорошо оштукатуренного. В верхние этажи с двух сторон вели крутые лестничные пролеты с огородками и тесовыми тамбурами. Но самое интересное было на крыше — деревянная беседка на шести столбах с выгнутыми скатами кровли и шпилем.
Ноги сами устремились к дому.
— Кого ищешь, сынок? — неожиданно окликнул меня по-домашнему одетый человек преклонных лет с ведром угля в руке.
— Никого,— замялся я.— Смотрю, и все... А это у вас что на крыше? Как наблюдательная вышка.
— Можно сказать, и вышка. А вообще-то веранда.
— Разве веранды на крыше бывают? — усомнился я.
— А чего ж не бывать? Ведь стоит...
Слово за слово, и вот уже вслед за ним я несу по скрипучей лестнице ведро угля на третий этаж. Затем мы поднимаемся на веранду. Взгляду открывается неожиданно широкая панорама. Неподалеку, по улице Розы Люксембург, мимо желтого каменного здания с круглой башней, деловито тарахтит трамвай. Дальше зубчатыми линиями тянутся Ленинский проспект, улица Карла Маркса, набережная Томи...
Немало увидел я с той веранды, еще больше узнал.
— Это хорошо, сынок, что ты не только под ноги, но и наверх заглядываешь,— сказал мне на прощанье новый знакомый.— Так и надо. Интересное под ногами не валяется — за ним полазить надо, поспрашивать, вдуматься. Будет время, на улицу Карла Маркса забеги, где архив. Там раньше ломбард был. А на ломбарде герб Томска есть. Он один в городе и сохранился. Посмотри, не пожалеешь.
Водитель все еще возился с мотором, и я, не мешкая, отправился к зданию областного архива, благо оно почти рядом.
Разгоряченный быстрой ходьбой и нетерпением, остановился под массивными стенами бывшего ломбарда, стал искать глазами герб, но что за чертовщина? — его нигде не было. Пометавшись туда-сюда, догадался наконец перейти на противоположную сторону. И сразу заметил под крышей выразительную лепнину: вздыбленный конь на гербовом щите.
К тому времени мне уже приходилось видеть гербы различных сибирских городов, и вот что я подметил: на гербах Кузнецка, Красноярска и некоторых других в нижней части гарцевал все тот же скакун. Только там он занимал нижнюю часть рисунка, а здесь — весь щит.
«Маленький конь — отражение большого»,— подумалось мне.
Еще подумалось, что скакун, изображенный на гербе старинного Томска, очень похож на мифического Пегаса. Правда, крыльев у него не было, зато грива развивалась крылато и вдохновенно. Именно таким, по моему разумению, и должен быть герб города, давным-давно снискавшего славу сибирских Афин.
Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что конь на щите Томска символизирует вовсе не творческое вдохновение, не знание и молодость, а всего-навсего... торговый извоз.
«Но кто мешает тебе считать этого скакуна Пегасом?» — задал я себе резонный вопрос.
Не знаю, как сложилась бы моя сегодняшняя жизнь без тех давних странствий по Томску. Юность любознательна, но ей почти всегда нужна подсказка, куда и как смотреть. Вероятно, такой подсказкой стали для меня не только сами достопримечательности Томска, но и встречи с его старожилами, и знакомства с библиофилами, все и обо всем ведающими. От них-то я и узнал, что в Научной библиотеке университета имеются издания уникальные. Часть из них собрана в отделе редких книг. Чего только там нет... Полный комплект газеты Великой французской революции «Монитер универсаль»; псалтырь времен Бориса Годунова; альбом видов Египта, принадлежавший Наполеону Бонапарту; первоиздания прославленных восточных, европейских, русских авторов, в том числе библиотека самого Василия Андреевича Жуковского, насчитывающая более четырех с половиной тысяч томов; книги с памятными надписями Гоголя, Герцена, Чернышевского, Белинского... Не менее интересен фонд имени Гавриила Константиновича Тюменцева, бывшего директора Томского реального училища. Всю жизнь собирал он сочинения по истории, географии, этнографии, экономике, издательскому делу Сибири, а после Октябрьской революции передал их университету, всего около десяти тысяч изданий, в том числе карты, летописи, собрания первых сибирских газет и журналов, более трехсот «Сборников статей о Сибири и прилежащих к ней странах».
Помню, как страстно захотелось тогда увидеть сокровища Научной библиотеки самому. Но тут же пришло сомнение: а возможно ли это? Кто я такой, чтобы передо мной вот так, за здорово живешь, раскрылись книжные тайники? Мучаясь сомнениями, решил обратиться к первому встреченному работнику Научной библиотеки.
А встретилась мне Муза Павловна Серебрякова, как узнал потом, бывшая фронтовичка, очень добрый и отзывчивый человек. (В ту пору она работала заместителем директора библиотеки, ныне — директор, заслуженный работник культуры РСФСР.) Молча выслушав мои сбивчивые расспросы, Муза Павловна вздохнула, видимо, решая, как со мной быть, потом сделала знак следовать за собой. Ничего не понимая, я прошагал за нею в книгохранилище, взошел на второй этаж по узкой винтовой лестнице и тут наконец догадался, что нахожусь в отделе редких книг.
Трудно передать чувство, которое я испытал. Еще бы: Томск как-то вдруг открылся мне сокровенной, я бы сказал, душевной стороной. Ведь должна же быть у города с такими духовными ценностями душа, и душа особая... Особая потому, что, собирая, изучая, сберегая лучшее из созданного в веках разными народами, Томск и сам постоянно создавал. Создавал научные школы, рождал идеи, растил кадры — и не просто хороших специалистов, но непременно людей большой культуры и широких интересов. Многие из прославленных ныне людей учились или работали в Томске, впитывая его традиции, прикасаясь к его непростой судьбе, черпая из его многообразных богатств.
Так или примерно так думал я, разглядывая старинные ноты, расписанные золотом и киноварью с цифрами вместо нотных знаков, склоняясь над витринами с рукописными сводами, пожелтевшими от времени, но ничуть не состарившимися.
В отличие от отдела редких книг, издания из фонда Тюменцева можно было выписать в читальный зал. И я засел в студенческом зале «научки» — так мы по-свойски называли Научную библиотеку. Немало интересного и поучительного узнал я за ее столами. Например, о заслугах сибирского купечества в культурном и научном пробуждении Зауралья. Во все времена в различных слоях общества была своя интеллигенция, совестливая, озабоченная судьбами Отечества, чувствующая смутное беспокойство от социального неравенства и потому готовая направить свои силы и состояние на просвещение, здравоохранение, другие посильные и полезные дела. Суровый климат, удаленность от российских центров подсказали лучшим из местных предпринимателей пути служения своему краю.
В 1803 году сын известного уральского промышленника Григория Демидова Павел пожертвовал на открытие университетов в Киеве и Сибири сто тысяч рублей с припискою: «Но пока приспеет время образования сих последних, прошу, дабы мой капитал положен был в государственное место с тем, чтобы обращением своим возрастал в пользу тех университетов...» Время Киевского университета «приспело» через тридцать один год; решение о строительстве Томского университета было принято лишь в 1878 году. Вот тут-то и пригодился Демидовский фонд, возросший до 150 тысяч рублей. 210 тысяч присовокупили к нему иркутский купец, известный полярный исследователь А. М. Сибиряков и томский купец, городской голова З. М. Цибульский. Еще 125 тысяч рублей собрали люди малоимущие. На эти деньги для Томского университета были приобретены книжные сокровища в 97 тысяч томов. Те же купцы направили в Томск «для научных упражнений» минералы со всех крупных рудников Урала, Алтая, Восточной Сибири.
Примечательна в этом отношении и судьба томского купца Петра Ивановича Макушина. Вот начальные ее вехи: слушатель Петербургской духовной академии, учитель православной миссии на Алтае, смотритель духовного училища в Томске. Однако со временем идеи земного просвещения возобладали: Макушин основал платную библиотеку, доходы от которой употреблял исключительно на ее расширение. Потом выговорил у одного из томских купцов пять тысяч рублей, нанял подводы и ямщиков да и отправился в Москву за книгами. Открывая в 1873 году первый в Сибири книжный магазин, сказал взволнованно: «...выставлена первая зимняя рама, и в страну тьмы и бесправия совершился прорыв книги, неся с собой народу свет и знание...»
С именем Макушина связаны и другие памятные события: рождение бесплатной библиотеки и народного театра, Общества попечения о начальном образовании и Народного университета, «Сибирской газеты» и сменившей ее «Сибирской жизни». Ссыльный социал-демократ П. Н. Лепешинский писал об этой газете так: «В «Сибирской жизни» мы чувствовали себя почти что хозяевами газеты. Удивительное зрелище представляла в то время эта покладистая газетка: наряду с фельетонным кувырканием какого-нибудь томского подражателя... шли честные и искренние пробы марксистского пера».
«Сибирскую жизнь» регулярно получал и прочитывал в Шушенском Владимир Ильич Ульянов (Ленин).
В типографии Макушина издавались произведения многих сибирских писателей, а также открытки с видами Томска. Открытки эти позволяют нам вернуться в начало века, пройтись по немощеным, разъезженным улицам с торговыми вывесками, по Университетской роще, взглянуть на каменно-деревянный Томск с Воскресенской горы, побывать в магазинах и храмах, увидеть величавые корпуса первых в Сибири медицинского и технологического институтов, что уверенно утвердились рядом с первым сибирским университетом. На одном из снимков фотограф запечатлел знаменитый Манеж доктора В. С. Пирусского, создавшего третье в России Общество содействия физическому развитию, а на другом — «Центральные номера», в которых нашли приют первые сибирские профессора, общественные деятели, в том числе знаменитый путешественник Г. Н. Потанин, немало сделавший для открытия в Томске университетского центра. Ныне в этом здании расположен Научно-исследовательский институт курортологии, известный далеко за пределами Сибири...
Даже по открыткам видно, что старый Томск — город, в котором богатство уживалось с нищетой, истинная красота — с помпезностью, вкус — с безвкусицей. Вот и в купцах, о которых шла речь, сошлись противоположные стихии. Условия труда в типографии того же Макушина были очень тяжелы, они толкали ее рабочих на неоднократные выступления против хозяина. Не знать о них он, разумеется, не мог. В то же время нет причин не верить девизу Макушина, который он сформулировал в следующих строках: «Для жизни, поставившей себе целью служение какому-либо общественному идеалу, материальных средств требуется немного. И только такая жизнь имеет цену. Жизнь праздная, хотя бы в роскоши и довольстве, родит пустоту, скуку и недовольство».
После революции Макушин без сожаления передал все, что нажил, народу. Будучи уже глубоким стариком, Петр Иванович продолжал формировать книжные фонды для сельских и рабочих библиотек. Умер от воспаления легких, разбирая в холодном помещении пачки книг для съезда врачей.
Ныне каждый томич знает Дом науки имени П. И. Макушина, тот самый, где он когда-то создал первый в Сибири Народный университет. Возле этого здания — памятник Петру Ивановичу: прямоугольная каменная глыба с рельсом, символизирующим путь к знаниям, и бессонная электрическая лампочка, которая горит над этим рельсом и ночью и днем.
Таков этот купец-просветитель, сумевший перебраться по рельсам знаний из одной социальной эпохи в другую, далекий от революционных идей и в то же время немало сделавший для их распространения.
Конечно, судьба Макушина была необычна для людей того сословия, к которому он принадлежал. Но ведь история слагается не только из типических судеб. Она многообразна, как сама жизнь...
Многие из первых томских профессоров были консервативны во взглядах на общественное устройство. Однако благодаря своему таланту и патриотическому отношению к краю они немало сделали для развития духовной жизни города. Зерна марксизма упали на почву, подготовленную деяниями именно ревнителей просвещения. А бросили эти зерна политические ссыльные и студенты. Их стараниями в Томске была создана Сибирская группа революционных социал-демократов — первый за Уралом комитет РСДРП. Революционные университеты Томска прошли С. М. Киров (его имя носит политехнический институт и один из главных проспектов города), В. В. Куйбышев (его именем назван университет, где он учился), видный большевик М. М. Владимирский, Ф. М. Лыткин, поэт, а впоследствии один из легендарных комиссаров Центросибири, Н. Н. Баранский, ставший известным ученым-географом, и многие другие.
В истории нет мелочей, в ней все взаимосвязано — судьбы первопроходцев, зодчих, ученых, купцов, творческих работников, революционных деятелей...
Облик Томска создавался стараниями многих творцов — именитых и безымянных. Среди них декабрист Г. С. Батеньков, прекрасный педагог, литератор, архитектор, ученый. Он считал, что «всякое завезенное в Сибирь умственное добро не должно быть из нее увозимо». (Одна из томских площадей носит имя Батенькова; здесь поставлен его бюст.)
Поначалу Сибирь застраивалась по проектам, идущим из Петербурга, но архитекторы губернского Томска А. П. Деев, П. В. Раевский, А. А. Арефьев и другие решили поспорить с ними. Основываясь на достижениях европейской школы, они творчески развили, приспособили к условиям сибирской Азии, к укладу жизни и вкусам ее жителей наиболее плодотворные архитектурные идеи и достижения. Их поиски продолжили К. К. Лыгин (он первый среди сибирских зодчих отказался от наружной штукатурки, начал проектировать теремные строения из красного кирпича и желтого песчаника), А. Д. Крячков, П. П. Федоровский, В. Ф. Оржешко... И уже их проекты рассылались в Барнаул, Бийск, Ишим, Курган, Петропавловск, Кузнецк, Омск, Новониколаевск (Новосибирск), в Красноярск и даже в Иркутск. Так что не Томск похож на другие города, как мне представлялось раньше, а другие сибирские города во многом похожи на Томск...
Чем больше я узнавал, тем больше мне хотелось узнать — ив студенчестве, и потом, когда стал работать в томских газетах. Эта работа значительно расширила адреса моих встреч и знакомств. Я побывал в музеях различных предприятий Томска, сдружился с краеведами, увидел многие неизвестные мне прежде коллекции, познакомился с интереснейшими архивными документами.
Между тем город жил своими повседневными заботами. Началось освоение мощных нефтяных месторождений Томского Приобья. Оно направлялось из областного центра. Через непроходимые нарымские болота легли нефте- и газопроводы, возникли новые города и поселки, сам Томск стал городом, из которого улетают на трудовую вахту нефтедобытчики. Возле Томска были построены мощные химические заводы. Родились академгородок и Научный центр Академии медицинских наук, созданы были крупные строительные предприятия, появились новые жилые микрорайоны, новые дороги, общественные здания современных форм и конструкций.
Всего за четверть века традиционно вузовский, не очень в прежнем благоустроенный Томск превратился в крупный индустриальный центр. Для старинных городов такие ускорения нередко оборачиваются невосполнимыми потерями. Не избежал таких потерь и Томск, но, к счастью, они не затронули существенно основной части его хоромно-теремного ансамбля. Это по-прежнему сибирские Афины, с которых начинается взрослая жизнь многих тысяч его воспитанников, таких, каким в свое время был и я.
Не знаю, как кому, а мне в Томске нравятся прежде всего деревянные строения. Может быть, потому, что лес и Родина для русского человека неотделимы...
Деревянная летопись Томска, которую читаешь на арках ворот, обрамлениях окон, угловых и лобных досках, безыскусственна и увлекательна, полна символов и реальных подробностей. По ней можно представить, как жили, чему поклонялись, что ценили и чтили наши близкие и далекие предки.
А поклонялись они солнцу, земле, труду. Изображение солнца — наиболее частый элемент резных декоров, однако нетрудно заметить, что в разных композициях элемент этот имеет свой смысл и толкование. В одних случаях это колесо жизни, олицетворение огня и света, в других — глаз всевидящий, в третьих — золотой плод из райского сада, в четвертых — мореплаватель, вершащий ежедневный путь восходов и заходов в парусной лодке или дощанике.
Не меньше любили резчики громовой знак, пришедший еще со времен язычества,— круг с шестью радиусами внутри, будто бы охраняющий от грома и хлябей небесных. Охотно поселяли на домах пернатых дев, драконов, водяных коньков о шести ногах. Украшали окна наличниками, напоминавшими белое полотенце, наброшенное на икону...
И все же земное интересовало их куда больше. Как вдохновенно вырезали они зверей, птиц, деревья, цветы! Как увлеченно повествовали о своих занятиях — охоте (лук и стрелы), ратном труде (скрещенные копья и древки знамен), ямском промысле (удила, вожжи, колокольчики, плетеные канаты). Да, земля, согреваемая солнцем, и труд — главные мотивы творцов. На все времена.
Люблю бродить по Томску, по его зеленым нешумным улицам, где все доступно взгляду и сердцу. И каждый раз открываю для себя что-то новое, пропущенное ранее...
Сколько раз бывал я в Сухоозерном переулке, любовался двухэтажным особняком, нижний этаж которого сложен из кирпича, а верхний сделан из дерева и украшен узорами. В отличие от порушенных кружев на других теремах эти еще в шестидесятые годы смотрелись так, будто недавно были сделаны.
Теперь-то я знаю, в чем секрет... До революции особняк принадлежал одному из томских рыбопромышленников. Позже здесь располагались различные учреждения. Областному управлению хлебопродуктов дом достался в плачевном состоянии. Случилось это в конце пятидесятых годов. Руководители управления рассудили здраво и по-хозяйски: мало отремонтировать особняк, следует его отреставрировать. Конечно, ни в какие планы и сметы художественные работы включены не были. Однако планы планами, а дело делом. Отыскали за триста верст от Томска умельца-резчика, недавнего фронтовика. По состоянию здоровья приехать в Томск он не мог, и тогда новые хозяева особняка сняли с дома кружевной наличник и отправили как образец мастеру. Тот изготовил десять таких наличников. Нашлись и мастер-жестянщик, и кровельщик, и маляры, и плотники, и штукатуры. Ожил, помолодел, приосанился старый дом. Это был, пожалуй, первый, пока стихийный, опыт реставрационных работ в Томске. Но пример заразителен. Владельцы усадеб на окраинных улицах кое-где решили последовать ему. Иные принялись не только восстанавливать утраченную резьбу, но и новую делать, подражая прежним умельцам.
Весной 1976 года по инициативе партийных и советских организаций в Томске была создана специализированная мастерская Томскреставрация. Она-то и положила начало широким работам по сохранению архитектурного своеобразия города. Томск буквально оделся в реставрационные леса. На многих домах появились желтые, еще пахнущие смолой кружева или вставки на месте утраченных узоров. Надо было видеть, с какой надеждой и заинтересованностью останавливались возле таких домов горожане, как легко вступали в разговор не знакомые друг другу люди, как радовались происходящим переменам.
Да и как не радоваться, если на твоих глазах оживает прошлое, если работа безымянных зодчих становится близкой и понятной, поучительной, если мастера-искусники обретают плоть, становятся реальными людьми? Вон как молодо и самоуглубленно работают резчики Анатолий Жданов, Сергей Воронов, Андрей Близняк, жестянщики Геннадий Аникин, Сергей Желтоногов и многие, многие другие.
Засияли золотом купола Воскресенской церкви, возведенной в 1789— 1807 годах мещанином Иваном Карповым «со товарищи». Ожило, став планетарием, здание римско-католического костела. В бывшей архиерейской церкви, превращенной в наши дни в концертный зал филармонии, зазвучал орган. В старинном особняке, украшающем центр города, естественно «прописался» художественный музей. Преобразились многие деревянные и каменные терема.
За минувшее десятилетие объемы восстановительных работ выросли в городе в пять раз. Но для Томска и этого мало, ведь под государственной охраной здесь находится более трехсот шестидесяти археологических, архитектурных, исторических, историко-революционных памятников. Кроме того, сотни зданий имеют интереснейшие декоративные детали, тоже достойные сохранения. Без них рисунок города, своеобразная его композиция многое утратили бы.
На первых порах томские реставраторы действовали самозабвенно, стремительно, но и беспланово, без надежной производственно-технической базы. Со временем стали очевидны изъяны такой организации дела. И в 1981 году в городе был создан Сибирский филиал проектного института Спецпроектреставрация. Его задача — придать реставрационным работам комплексность, сохранить не отдельные памятные здания, а целые районы.
Уже разработано несколько интересных проектов музейного комплекса «Старый Томск». Первая его очередь охватит холм, на котором когда-то была построена Томская крепость. Со временем здесь разместятся филиалы областного краеведческого музея, кафе, магазины, клубы по интересам. Это позволит создать музей под открытым небом, жизнь которого будет естественно сочетаться с современными нуждами крупного индустриального города.
Трудно перечислить все то новое в городе, что появилось в уважительном единстве с достижениями прошлых эпох. И это характерная черта Томска: чтить труды и борения предшественников.
Мы вглядываемся в Томск, он всматривается в нас...
г. Томск
Сергей Заплавный Фото В. Кондратьев
