Поезд уходил из Тобольска, в светлый северный вечер. И когда состав, дробно стуча колесами, шел по новому мосту через Иртыш, я в последний раз увидела широкую сибирскую реку и береговые уже неблизкие кручи. Кремль, словно корона, венчал холм. Долго еще белели в наступающих сумерках его стены, и светлая вертикаль колокольни прорезала сгущающиеся облака... «Кто хочет видеть нечто прекрасное в Натуре, тот поезжай в Тобольск». Так писал путешественник прошлого века в «Сибирском вестнике».
В 1987 году Тобольску исполнится четыреста лет. Интерес к нему, городу деревянному и белокаменному, связанному с освоением русскими Сибири, никогда не угасал. Но со средины 70-х годов нашего века он вспыхнул как тлевший до поры до времени костер... Здесь началось строительство нефтехимического комбината. Открытие и освоение нефтяных и газовых месторождений Западной Сибири коснулось и глубинного сибирского городка, жившего спокойно и размеренно. Возведение мощного комбината и целого города для тех, кто будет здесь работать и жить, было объявлено Всесоюзной ударной комсомольской стройкой.
Сотни проблем возникли и продолжают возникать в процессе стройки, и, быть может, одна из важнейших — сопряжение, сочетание нового города и старого, сохранение — насколько это возможно — облика старинного Тобольска, который, чем дальше уходит время его рождения, тем кажется ценнее и значимее...
На колокольню вела темная винтовая лестница. Первым, как хозяин, поднимался Мельников, я шла следом, держась за шероховатый камень стен. Но вот чуть забрезжило, и яркий свет летнего дня ударил в глаза. Мельников ступил на середину площадки и, раскинув руки, воскликнул: «Смотрите! Весь Тобольск перед вами!» Трудно сказать, который раз видел панораму города Владимир Николаевич, сотрудник музея-заповедника, тридцать лет проработавший экскурсоводом, но сейчас он словно открыл ее впервые...
Четыре проема верхнего яруса соборной колокольни Тобольского кремля были ориентированы на четыре стороны света. Я переходила от одного проема к другому, и город поворачивался, как мне казалось, не только в пространстве, но и во времени...
С южной стороны город огибала широкая лента Иртыша. Дальний берег реки, плоский и зеленый, уходил в синеву лесов, а ближний, на котором раскинулся Тобольск, дыбился высокими холмами. У подножия одного из них в 1582 году разбил Ермак войско сибирского хана Кучума... А следом за Ермаком приплыли по Тоболу в Иртыш струги стрельцов и казаков под предводительством Данилы Чулкова, чтобы здесь, как отмечает летописец, «против устья Тоболу... на горе» основать русский город «наречша имя ему Тоболеск».
Тобольск начинался с кремля. И сейчас кремль стоит на том же месте, на высоком Троицком холме (или, как здесь говорят,— мысу), над семидесятиметровой иртышской кручей.
Между рекой и холмами, что подковой окаймляют берег, на плоской равнине пестреют серо-красные крыши нижнего, подгорного города. Недолго сдерживали город стены кремля: он быстро выплеснулся посадами на удобные для жизни равнины.
В северный проем — прямо под собой — вижу ломаный контур кремлевской стены со сторожевыми башнями. Почти на одном уровне с колокольней плывут голубые громады куполов Софийско-Успенского собора. Это первый каменный кремль Сибири, построенный вместо деревянных, нещадно пожираемых пожарами...
От кремля уходит к горизонту верхний, нагорный город — прямые лучи улиц, пересеченные сеткой переулков. В этом рисунке улиц, который складывался веками, ощущается подчинение центру — кремлю и поиски коротких путей к берегам Иртыша. За верхним городом, за зеленым пятном старинного Завального кладбища, раскинулся новый Тобольск — долгие белые кварталы на ровной, просторной земле. А у самого горизонта, вдали от города, поднимаются трубы комбината.
Да, одним взглядом не охватить Тобольск. И все-таки... Мне показалось, что весь город как бы устремился к кремлю, а потом прыгнул с холма на берег и прижался к Иртышу. Потом я еще не раз рассматривала панораму Тобольска с разных точек — и с нижнего города, и с Троицкого мыса, и с соседнего мыса Чукман, где белеет мраморная пирамида в память деяний Ермака, и с Панина бугра, и с реки — и неизменно ощущала рациональность замысла и художественное чутье зодчих, поставивших этот город-крепость.
— Вы о Ремезове слышали? Семене Ульяновиче? — спросил Мельников, когда мы спустились с колокольни на зеленый внутренний двор кремля. Он строго-выжидательно смотрел на меня.
— Знаю как автора «Чертежной книги Сибири», но вот подробности его жизни...
— Подробности! — воскликну Мельников.— Да не так давно год его рождения был неизвестен. Но 1965 году вышло серьезное исследование, сделанное на основе архивных документов. Запишите: Л. А. Гольденберг. «Семен Ульянович Ремезов, сибирский картограф и географ. 1642 — после 1720 гг.» Издательство «Наука». Очень рекомендую...
Мы неторопливо пошли вдоль кремлевской стены с зубцами в форме ласточкина хвоста, мимо деревянных решетчатых ворот и баше мимо белых высоких стен соборе Гостиного двора, монашеского корпуса и, подойдя к архиерейскому дому, присели на лавочку возле старинных пушек. Над нами плыли высокие, но чернеющие дождем облака, и свет скрытого ими солнца как-то по-северному, холодно и ослепительно, высвечивал белизну строений и зелень травы. Из окон бывшей консистории, а ныне музыкального училища, доносилась музыка; по тропинке, выложенной камнем, шли смуглые черноглазые юноши — похоже, они совсем недавно стали тоболяками, приехав на стройку; в дальнем углу, возле башни, художник раскладывал мольберт; на лесах, у стен Софийского собора, работали реставраторы. Тобольский историко-архитектурный музей-заповедник жил своей обычной жизнью...
— Так вот, Ремезов,— снова заговорил Владимир Николаевич.— В 1698 году едет Семен Ульянович с сыном Семеном в Москву. Дело у него наиважнейшее: утвердить составленную им смету и чертеж «каменному городовому строению»...
Еще в конце XVI века получил Тобольск печать всего Сибирского царства и стал со временем, как говорили, столицей всех земель «\от Вятки до Камчатки». Рос и богател город. Тобольский воевода командовал всеми военными силами Сибири, снабжал припасами гарнизоны, собирал ясак. Вся пушнина Сибири шла в Москву через Тобольск. Но пожары... Для деревянного города они были губительны. К тому же положение его как политического, административного и духовного центра обязывало, и Петр I, заинтересованный в Сибири, решает превратить Тобольск в огнестойкий каменный град. В Москве Ремезов любуется Московским Кремлем, совершенствует в Оружейной палате свои знания в строительном деле, в Сибирском приказе учится, «как сваи бить и глину разминать, и на гору известь и камень, воду и иные припасы втаскивать». Ремезовым остались довольны, и он назначается руководителем всех архитектурно-строительных работ в Тобольске. Вернувшись в родной город, Ремезов тут же отправляется на поиски камня, песка, извести, по его проекту закладывается кирпичный завод...
Кремль строился долго и с перерывами, городское каменное строительство тогда не удалось вообще. «Нам дано трудиться, но не дано завершать труды наши...» Это слова Ремезова.
Но прошли десятилетия — и кремль поднялся. Так в конце XVII века Семен Ремезов и мастера русские с европейского Севера, с Предуралья положили начало каменному строительству в Сибири.
— Сохранился ли портрет Ремезова? — спросила я.
— Нет. Остались книги, чертежи, атласы. И — кремль!
Уже позже, в библиотеке музея, я рассматривала громадное, почти в письменный стол, издание с длинным названием: «Чертежная книга Сибири, составленная тобольским сыном боярским Семеном Ремезовым в 1701 году». В ней — карты Пелыма, Березова, Сургута. Вот и Тобольск — «Градъ Тоболескъ»... И другая книга — «Краткая сибирская летопись (Кунгурская)». Книга-альбом, вся заполненная рисунками с короткими, по верху сделанными славянской вязью надписями: «Ермак побеже вверх по Волге и по Каме...» Извилистые линии рек. Струги под парусами, ощетинившиеся копьями. Человек на берегу рубит бревно, рядом дом, церковь — ставят город. Собирают ясак. Шатры, бревенчатые города, конница, дружины с пиками... Рисунки очень четкие, словно сделанные пером, которое выводило не один чертеж. Автор «Истории Сибирской», «Описания о сибирских народах и граней их земель», «Хорографической (Chores — место, grapho — пишу (греч.).) чертежной книги» Семен Ремезов донес до нас портрет своего времени — графическое изображение подвига русских людей, благодаря которому Русь становилась Россией...
Все так же плыли высокие, но уже посветлевшие облака над кремлем. Заблестели золотые навершия пятиглавой Софии. Мельников долго смотрел на ее купола и вдруг начал говорить взволнованно, но тихо:
— Это было 10 ноября 1793 года. В Софийском соборе. Народу собралось видимо-невидимо: шла торжественная служба. На кафедру поднялся молодой, еще малоизвестный в городе проповедник, учитель красноречия и философии Тобольской духовной семинарии Петр Андреевич Словцов. Все ждали восхваления царствующей династии, но в толпу упали слова: «И пусть никого не обольщают мир и тишина, царящие в такой монархии!..»
Молодого проповедника арестовали. Посадили в возок — и в Петербург. Потом заточили в Валаамский монастырь. Его освободила смерть Екатерины II, но вскоре снова ссылка — в Сибирь. В Тобольске, в нищете, кончил он дни, оставив для потомства «Письма из Сибири в 1826 году», «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году» и двухтомное «Историческое обозрение Сибири»... Из многих давних событий и судеб Мельников выбрал судьбу борца, и отсвет проповеди Словцова лег на весь XVIII век, звездный век Тобольска, век богатый, торговый и ремесленный, когда открывались мануфактуры и строились белокаменные здания, когда занималось просвещение в Тобольске — открылись театр и первое в Сибири учебное заведение, когда начал издаваться — опять же первый в Сибири — журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», век, когда проследовал через Тобольск в сибирскую ссылку Радищев.
Мы вышли за территорию кремля. Тропинка, бежавшая вдоль стены, вывела к крутому склону Троицкого мыса. Слева и справа змеились в глубоких лощинах взвозы — дороги из нижнего города в верхний. Внизу, под нами, лежал уже отчетливо видный нижний город.
— Город бедный! Город скушный! Проза жизни и души! Как томительно и душно в этой мертвенной глуши! — Владимир Николаевич прочел эти строки с грустью.— Узнаете? — И, не дожидаясь ответа, сказал:
— Наш милый тоболяк Петр Павлович Ершов, поэт и педагог, автор неувядаемого «Конька-Горбунка». Помните?
После невиданного расцвета наступило иное время, печальное для города: он перестал быть столицей Сибири, новый тракт из Екатеринбурга на Тюмень миновал его, утратил былое значение и водный путь по сибирским рекам. Город замер и если чем «прославился» в прошлом веке, то лишь тем, что стал «столицей» каторжной Сибири: здесь в 1823 году был учрежден Приказ о ссыльных. Кандальный путь в Восточную Сибирь лежал через Тобольск. Казалось бы, куда печальнее такая «слава»... Но вот парадокс: великие люди прошли через Тобольск, жили здесь на поселении — и это не могло не оставить след в нравственной жизни многих тоболяков.
Мельников показывал мне заметное и с высоты холма белое двухэтажное здание гимназии, инспектором которой был Ершов, когда учился в ней, как сказал Владимир Николаевич, Митенька Менделеев. Вспоминал о декабристах, композиторе Алябьеве, поэте Грабовском, художнике Знаменском...
Сам Мельников родился в деревне под Тобольском («Вон она, видите?» — показал он на точечную россыпь серых крыш за Иртышом). Был на фронте в мотострелковой бригаде. Рассказывая об этом, заметил: «Знаете, что удивительно: помню, как в одном городке под Будапештом, в минуту затишья, читал книгу «Конец Кучумова царства». Что это было? Знамение? Знак судьбы?» Когда вернулся после войны на родину, не раздумывая, связал свою жизнь с музейно-пропагандистской работой. Стал собирать документы о гражданской войне, о войне Отечественной...— Мельников хотел знать все о тоболяках, прославивших его город.
Главная улица верхнего города была прямая, широкая, с зеленью бульвара посередине. Она вела от кремля к крепостному валу — зеленой оплывшей гряде, у которой стояла рубленная недавно крепостная башня в знак того, что здесь когда-то кончался город. Но история как-то не вспоминалась на этой улице: молодые лица, гул машин, водоворот толпы у зданий трансагентства, гостиницы, почтамта... Мне нужно было миновать старый город и в новых кварталах отыскать фабрику художественных косторезных изделий.
...Фабрика стояла за зданием педагогического института. Я обошла шумную компанию студентов, столпившихся во дворе института у бюста Менделеева, и по тропинке вышла к двухэтажному дому.
Хотелось встретиться с Гавриилом Андреевичем Хазовым: работы этого художника, а также старого мастера Порфирия Григорьевича Терентьева и других косторезов я уже видела в музее. Там же — среди меховых одежд, расшитых бисером и украшенных медными отливками, среди тканей, вышитых шерстью, и изделий из бересты со знаменитым «сургутским узором» — были выставлены скульптурки, выточенные из мамонтовой кости, видимо, в прошлом веке.
И вот я в кабинете Хазова, главного художника фабрики.
Хазов худощав, темнолиц, спокоен, но глаза выдают в нем человека с напряженной внутренней жизнью...
— Наш промысел,— начал Гавриил Андреевич,— в 1974 году отметил свое столетие.
— Простите,— удивленно перебила я,— как можно установить дату возникновения народного промысла?
Хазов словно ждал этого вопроса, потому как сразу напомнил, что ханты и манси резали по кости испокон веков, тут, действительно, года, а может, и столетия не установишь. Но вот когда этим ремеслом начали заниматься русские переселенцы, известно. В 1874 году землемер Овешков организовал в Тобольске первую мастерскую на промышленной основе, в ней работало шесть человек. Потом возникли другие мастерские. Особенно прославился мастер Терентьев: его резная миниатюра «Один с сошкой, семеро с ложкой» получила медаль на Парижской выставке 1900 года. Но основное развитие промысла началось после революции. Ученики Терентьева в 1932 году создали артель, и этот год считается годом основания фабрики.
— Взгляните,— Хазов предложил подойти к витрине, стоявшей в углу кабинета.— Это работы наших мастеров начиная с 50-х годов. Но не буду мешать,— неожиданно сказал он,— смотрите сами.
Гонки на оленях. Рабочий. Шахтер. Илья-Муромец и Соловей-разбойник. Моржи. Гуси. Горностай. Лебедь. Хант курит трубку. Мальчик на санках. Я долго вглядывалась в эти маленькие рассказы о людях, о природе, их окружающей,— и каждую скульптурку хотелось взять в руки, чтобы ощутить гладкость линии и, как казалось, теплоту материала.
— Но почему они все разных оттенков и даже цветов? — спросила я.
— Так они же сработаны из разного материала,— отозвался Хазов и начал объяснять: серо-бежевые фигурки животных сделаны из рога коровы, желтоватый цвет крупных скульптур — это кость мамонта, а теплый кремоватый оттенок имеет зуб кашалота.
— А сейчас на каком материале вы работаете?
— С ответа на этот вопрос,— улыбнулся Хазов,— я бы и начал разговор о сегодняшнем дне нашего промысла.
Надо сказать, что слушать Гавриила Андреевича было легко и интересно: в нем привлекал художник-профессионал большой культуры. Где-то в середине нашей беседы я спросила, тоболяк ли он, и в ответ услышала: «Сибиряк с 35-летним стажем. Родом из Архангельской области, там же и кончал художественное училище по специальности — косторез». Вспомнилось: три давние косторезные мастерские у нас в стране — в Холмогорах, Уэлене, Тобольске, и это примечательно, что архангельский мастер нашел себя в Сибири, как некогда его предки, которые строили здесь первые города.
— Материала, с которым работали раньше,— рассказывал Хазов,— сегодня практически нет. Мамонтовая кость стала очень редкой, на китов охота запрещена. Сейчас косторезы работают с «цевкой» — поделочной костью. Ее поставляет мясокомбинат. Однако, если мамонтовая кость — сплошная, до 25 сантиметров в диаметре, зуб кашалота, кроме небольшого отверстия, тоже плотный, сплошной, то цевка — полая и более твердая. Мы долго пытались приспособиться к материалу — и все-таки он вел нас, он диктовал свои условия. И только когда освоили склейку, научились управлять им.
06-07
— Я покажу сейчас работы Саши Ананьина, моего ученика, и уверен, вы не найдете швов,— Гавриил Андреевич повел меня в цех.
Саша Ананьин, крупный, рыжеволосый, сидел за столом, едва умещаясь на маленькой табуретке, и очень осторожно работал бормашиной над изящной костяной рыбкой-брелоком. Хазов наклонился к нему и что-то сказал. Саша достал из стола три миниатюры, поставил на столешницу:
— Недавние,— пояснил Хазов.
Два ханта, прижавшись спинами друг к другу, читали газеты. Похоже, читали что-то забавное — их лица расплывались в улыбке. Миниатюра называлась «Веселый рассказ». Вторая — «Большой улов» — изображала рыбаков, лодку и в ней еще трепещущую рыбину. Третья называлась «Железный олень». Двое охотников мчались на снегоходе «Буран» по заснеженной тундре...
— И сейчас,— заметил Хазов,— работы наших мастеров получают медали на международных выставках. Но вот проблема: неохотно идет на фабрику молодежь, ведь рядом такая большая стройка... И все-таки мы так организовали систему обучения, что «выуживаем» одаренных, готовим смену. Нельзя и подумать, чтоб исчез традиционный для Тобольска промысел...
В нижний город дорога шла по Прямскому взвозу, меж высоких стен кирпичной кладки, и казалось, будто идешь по дну ущелья. Потом она спряталась под широкой аркой Шведской палаты (В этом здании — Рентерее — хранили раньше государственную казну, но, так как строили его в 1714—1717 годах пленные шведы, за ним закрепилось название «Шведская палата».) и, вынырнув из ее прохладной глубины, превратилась в пологую деревянную лестницу со множеством ступеней (каждый тоболяк знает, что их ровно 198!). Зеленые ветви тополей и акаций склонялись над перилами...
Последние ступени лестницы как бы растворились в широкой улице, прорезавшей город стрелой. И снова с каждой точки был виден кремль, а где-то под ним лежал прошлый век провинциального Тобольска: двухэтажные белокаменные особняки с пышным декором — владения именитых тобольских купцов, массивные каменные амбары, церкви, деревянные одно- и двухэтажные дома. Стены одних были прикрыты тесом, другие — срублены из потемневших от времени бревен, открытых взгляду. Богатые наличники, тонкое деревянное кружево на фронтонах, глухие ворота, лавочки возле них, дощатые тротуары вдоль домов и зелень деревьев по всей улице...
Хотелось заглянуть во двор, войти в эти старые стены. И такая возможность представилась, когда на одной из улиц я встретила работников музея, уже знакомых мне,— Светлану Осипову и Люду Муслимову. Они, как оказалось, вышли в своеобразную экспедицию — «подворный обход».
— Присоединяйтесь к нам,—пригласили девушки.
Первая же хозяйка, не удивившись, пустила нас во двор. Двор был просторный, с дощатыми дорожками среди травы, с аккуратно сложенными поленницами и зелеными грядками. У сарая стояли мотоцикл и велосипед. Хозяйка понимающе кивала головой, когда девушки говорили ей о ценности старинной утвари, о готовящейся новой экспозиции к четырехсотлетию города, но в ответ мы услышали:
— Где уж было о старине печься! Только недавно жить-то начали...
Такими же словами встретил нас и Александр Васильевич Богданов:
— Какая старина? Детдом, война...— но, подумав, пригласил в дом: — Сейчас тарелку покажу, екатерининскую...
Александр Васильевич достал из буфета тарелку:
— Вот, когда дом по соседству рушили, ребята нашли.
Тарелка, правда, оказалась не «екатерининская», а «кузнецовская», начала нашего века. Но, конечно же, дело было не в этом, а в искреннем желании Богданова и его соседей помочь музею и своему городу. Пока девушки заполняли дарственную, я думала о том, какую гигантскую работу предстоит совершить, чтобы сохранить деревянную и каменную старину Тобольска. Ведь мало сохранить стены, надо дать возможность людям жить в них по сегодняшним нормам — без колонок на улице и поленниц, которыми так хочется восхищаться...
Тихие зеленые улочки нижнего города вывели меня на Базарную площадь. В конце короткой улицы, вливающейся в площадь, блестела под солнцем вода.
Иртыш! Река разлилась, да так широко, что и в середине лета волна касалась нижних венцов изб. Подгорный город всегда страдал от наводнений, а в нагорном каждая капля была на счету: рыть колодцы на глубину 50—60 метров долгое время было не под силу, не было нужной техники, а взвозы осенью раскисали так, что не подняться.
Я вспомнила Мельникова. Это же он говорил про колодцы. И еще о первом пароходе на Иртыше...
В мае 1843 года маленький колесный пароходик «Основа» шел из Тюмени — по Туре и Тоболу — в Иртыш. До Тобольска добирался пять суток! Фарватер еще не был обозначен. Когда вдруг раздался гудок — первый гудок над Иртышом! — толпа, собравшаяся встречать пароход, зашумела: «Смотри, паря, как здорово работает печка. Какой дым пущает...»
— А знаете, кто ратовал за создание мореходного класса в Тобольске? Был такой неуемной фантазии тоболяк Козьма Николаевич Николаев...— и Мельников перешел к истории жизни самого Козьмы.
Николаев жил в прошлом веке. Побочный сын богатого купца и бедной калмычки, он тоже мог бы стать купцом, но избрал иной путь. Разночинец по положению, демократ по убеждениям, он видел смысл жизни в служении прогрессу, народу. Горячо поддерживал идею строительства железной дороги на Тобольск— сам вел изыскания на трассе, сам разработал и написал проект. Но проект был отвергнут (железная дорога в Тобольск, как известно, пришла лишь через столетие). Тогда он проектирует канал Карское море — Обь, который на две тысячи верст должен был сократить морской путь из Карского моря в Западную Сибирь. Но и эта идея оказалась неосуществленной. И только проект открытия в Тобольске Мореходного класса был утвержден... через четыре года после смерти автора.
Сегодня в Тобольске действует современный речной порт. Создавая его, строители прорыли от Иртыша широкий рукав — «ковш», чтобы удобно было швартоваться судам. На берегу — белые многоэтажные элеваторы, штабеля шпал, груды мешков, горы щебня. Краны ворочают шеями, слышится скрежет, грохот — идет погрузка. Навигация коротка, а Север, нефтяной и газовый, ждет грузы.
По широкой, ослепительной от солнца воде Иртыша движутся безостановочно катера, баржи, сухогрузы. Дорога... Дорога, давшая когда-то жизнь городу.
Уже исхожен нижний и верхний Тобольск, и теперь настало время побывать у архитекторов. Хочется знать — каким видят они город в будущем?
С этого вопроса и начался наш разговор с Борисом Асировичем Ферштатером, который совсем недавно стал главным архитектором Тобольска. Тонкими смуглыми пальцами перебирает архитектор папки на своем столе, словно не зная, с какой начать. Взглядывает на рельефную карту-план города, висящую на стене кабинета, обдумывая, видимо, ответ.
— Строительство комбината, как известно, началось в 1974 году. И тогда же был выполнен генеральный план застройки Тобольска до 2000 года,— Борис Асирович сделал паузу.— А чуть позже,— продолжил архитектор,— были разработаны проекты детальной планировки всех частей города и охранных зон. Вы понимаете, к чему я клоню?
— Понимаю.
— То есть уже в генплане была заложена идея сохранения старинного Тобольска,— поясняет архитектор.— И строители приступили к работе, имея четкую программу сохранения и реконструкции города, внесенного в список исторических городов страны. Был избран единственно возможный путь: отнести новый город за пределы старого.
Борис Асирович карандашом очертил белый пояс новых кварталов на карте-плане:
— Это лишь малая часть из тех, что будут возведены. Строим сразу набело, без времянок и бараков. И это тоже, согласитесь, примета именно сегодняшнего времени.
Слушая архитектора, я вспоминала свою поездку по новому городу, по широким его улицам, проложенным среди кварталов светлых многоэтажных домов. Окна и балконы многих зданий смотрели прямо в березовый лес. Тонкие саженцы еще не скрывали пространство дворов, и хорошо просматривались детские уголки — с качелями, навесами, горками. Город, который только начинает жить... На пыльных дорогах, огибающих его, грохочут самосвалы — они торопятся к строящимся микрорайонам и в промышленную зону, где поднимаются здания цехов, сияют на солнце огромные шары резервуаров и серебристые трубы связывают все большое и сложное хозяйство комбината в единое целое. Здесь работают люди, приехавшие из Башкирии, Омска, Новокуйбышевска, и каждый вечер они возвращаются в новый Тобольск, ставший их домом...
— Теперь у нас есть база строительной индустрии, целый комплекс заводов,— продолжает архитектор,— и они будут выдавать свой, тобольский вариант домов.
— Что за тобольский вариант?
— У нас сильные ветры, абсолютный минимум температуры 46 градусов. Раз в двадцать лет ветер достигает 32 метров в секунду. Архитекторам и строителям приходится учитывать это.
Карандаш архитектора коснулся берега Иртыша.
— Здесь будет центр нового Тобольска. Правда, мы сейчас научились проектировать в пространстве, но не во времени.
— То есть?
— Понимаете, важно сделать пространство человеческим... Как оказалось, город построить легче, чем обжить его. Мне и моей дочери не через двадцать лет, а теперь нужны и спортивная площадка, и библиотека, и театр, и «цветовой климат» микрорайонов, и зелень во дворах, и центры общения людей. Ведь семьи в основном здесь живут с молодые...— Борис Асирович помолчал, а потом добавил: — К сожалению, эти «мелочи» мы нередко упускаем из виду. Вот поэтому я и говорю — научились строить в пространстве, но не во времени.
— Ну а старый город?
Архитектор протянул мне толстую тетрадь — проект охранных зон. Просматриваю страницы, наполненные расчетами и графиками.
Любопытно, каждый мало-мальски ценный памятник взят на учет, описан, дана его характеристика. «Дом декабриста Фонвизина Михаила Александровича, в котором он жил в 1843—1845 годах в ссылке. Деревянный, одноэтажный, с мезонином. Улица Б. Октябрьская. Детская библиотека». Или: «Польский костел, построенный для ссыльных польских патриотов. Каменный. Улица Р. Люксембург. Кинопрокат». Наряду с этими данными в проекте приводятся записи из книги М. С. Знаменского «Исторические окрестности города Тобольска», изданной в Тюмени в 1901 году. Коротко воспроизводится история возникновения города и дается физико-географическая характеристика места, где стоит Тобольск. Сколько же разнородных фактов пришлось собрать и осмыслить авторам проекта, чтобы на основе их сформулировать принципы реконструкции старинного города!
Из проекта нетрудно понять, что и в подгорной, и в нагорной частях будут, естественно, сохранены наиболее ценные памятники. Но в верхнем городе, который уже сильно изменил свое лицо, предполагается оставить в неприкосновенности лишь несколько «деревянных» улиц, неподалеку от кремля, и создать музей деревянного зодчества под открытым небом. Вообще верхний город более сложен для реконструкции — ведь он как бы переходная, буферная зона к городу новому. Застройка здесь должна вестись особенно осторожно, а дома будут повышать свои этажи только по мере удаления от Троицкого мыса, чтобы не закрыть лучи главных улиц города, которые сходятся к кремлю. Ансамбль кремля, вновь организованные общественный центр, туристический комплекс, стадион и музей деревянного зодчества составят, как говорят специалисты, основу архитектурно-пространственной структуры нагорной части и помогут связать старый город с новым.
— Надеюсь, вы поняли главное,— архитектор заметил, что я закрыла тетрадь.— Должен быть сохранен неповторимый силуэт города — с перепадами рельефа, с доминантой кремля, с планировкой улиц, заложенной еще екатерининским планом 1784 года, с природой, наконец, вольно шагнувшей в город. Мы дорожим традициями сибирского градостроительства...
Наверно, в жизни каждого города рано или поздно наступает время перемен. Это интересное, но трудное время, когда пласты истории сталкиваются словно при геологических подвижках, с той существенной разницей, что человек в силах управлять происходящим.
Такое время переживает сейчас Тобольск.
Тобольск — Москва
Л. Мешкова, наш спец. корр.
