Мы работали тогда в горах Принца Чарлза на озере Радок. Место фантастическое. Гигантская впадина с крутыми склонами из гранита на западе и песчаника на востоке. Тектонический шов, провал в земной тверди, дно которого заполнено водой. Здесь, в глубине антарктического оазиса, среди хаоса каменных глыб, ничто не напоминало о могучем ледниковом покрове, со всех сторон окружавшем горный массив. Мы были, казалось, в каменном мешке.
Круглые сутки вокруг нас, задевая за соседние вершины, крутилось низкое полярное солнце. Даже в полночь можно было читать. Правда, четверо из нашей пятерки в это время спали. Лишь механик Борис, по прозвищу Железный Боб, страдавший бессонницей, наблюдал полуночную красоту.
Борис был фантазер и мечтатель, но это ничуть не мешало ему оставаться прекрасным механиком. В том, что нам удалось измерить глубину озера Радок, оказавшегося самым глубоким в Антарктиде — 346 метров, была немалая его заслуга. Лебедка, электростанция и прочее оборудование, которым мы пользовались, работали безотказно. А сам Борис, с виду щуплый, невысокий, обладал недюжинной силой и выносливостью. Он присоединился к нашей группе, прибывшей в Антарктиду на летнее время, после зимовки на Молодежной.
Геолог Будкин, в противовес Борису, выглядел грузным и насупленным. Будкин работал, как он нам важно сообщил, по космической тематике. К нам он как бы нисходил с высоты своего положения. Когда выяснилось, что мы забыли на базе аптечку, Будкин, у которого, как назло, разболелся живот, смерил меня таким взглядом, что я готов был провалиться сквозь землю: как начальник, я за все нес ответственность. Мне было совестно перед Будкиным.
В конце концов удалось связаться по рации с базой. Оттуда в самом скором времени, как только распогодится, обещали выслать с вездеходом аптечку.
На этот вездеход, кроме всего прочего, у нас были особые планы. С его помощью мы рассчитывали совершить несколько дальних маршрутов. Будкин прямо сказал: задание у него ответственное, так пусть ему машину обеспечат. В прошлые годы в горах Антарктиды мы работали чаще всего без наземного транспорта. Самолет или вертолет доставлял нас в намеченный район, а уж дальше приходилось рассчитывать на собственные ноги. Вездеход я воспринимал как слишком дорогой подарок, который нужно беречь. Маршруты в антарктических горах, среди нагромождения каменных глыб, не сулили машине долгой жизни. А ей предстоит работать тут и на будущий год. Но все же я поддержал Будкина...
К западу от лагеря находилось плато, попасть куда я давно мечтал. Там, близ вершины вздымающегося над озером горного массива, на темных гранитах залегали какие-то светлые породы. С расстояния нескольких километров они казались мне похожими на толщи древних ледниковых осадков — морен. А ведь моренные отложения — валуны, галька, песок, то есть тот материал, который нес когда-то ледник, — наиболее весомые свидетельства былой деятельности оледенения. Зная «биографию» ледника, можно прогнозировать его дальнейшее развитие. Но обычно в антарктических оазисах, располагающихся на периферии континента, мощные толщи морен встречаются редко. Лед в прибрежной части движется быстро, его воздействие на каменное ложе можно сравнить с работой бульдозера. Содранные со скал обломки уносятся вместе со льдом на север, к океану.
Вместе с айсбергами антарктические породы совершают путешествия порой за тысячи километров от своей родины, постепенно вытаивая из ледяных глыб. Айсберговые осадки, накопившиеся на дне морей, омывающих Антарктиду, иной раз оказываются единственными свидетельствами, по которым судят о том, что происходило на самом материке. И тут, конечно, трудно исключить неточности и ошибки. Вот если бы разрезы ледниковых отложений удалось обнаружить непосредственно в самом антарктическом оазисе, так сказать, в центре событий, все было бы гораздо проще.
Двенадцать лет назад я нашел на склоне ущелья Пагодрома (Буревестников), в четырех километрах от нашего нынешнего лагеря, обрывы морен мощностью до 50 метров. Изучение их рассказало о ранних этапах оледенения Антарктиды, отделенных от современности миллионами лет. Ведь антарктическое оледенение не только наиболее мощное, но и самое древнее из ныне существующих: оно возникло около 25 миллионов лет назад. Теперь с особой надеждой я посматривал на светлосерые породы, венчавшие уступ над озером Радок...
Загадочный район находился по другую сторону озера, как раз напротив нашего лагеря. Подняться туда в лоб по почти отвесным уступам невозможно. Оставался длинный путь в обход озера, крюк километров в двадцать пять. Вот если бы меня подвез на край плато вездеход, я бы уже нашел возможность спуститься и вернуться домой — по прямой, через озеро расстояние в два раза короче. При взгляде из палатки эти планы казались мне вполне реальными.
По утрам обрывы над озером озарялись солнцем и выглядели особенно эффектно. Заинтересовавшая меня серая толща была рассечена лощинами, и лежащий в них снег словно фосфоресцировал. Издалека казалось: белые клыки сияют в теле темной горы. Назвал я это место на вершине плато «Клыки дракона». Борису название понравилось. Будкин, конечно, только усмехнулся.
В прошлую экспедицию попасть туда не удалось. Вот и сейчас наша работа в районе озера Радок подходила к концу. Вездеход, спешивший к нам с аптечкой для Будкина, — это был последний шанс.
К счастью, свой маршрут Будкин проложил близ «клыков». Отлично! Значит, вездеход может подбросить меня по пути на плато, откуда за час-другой я доберусь до загадочных обрывов. Конечно, это нарушение экспедиционного правила, запрещавшего ходить в одиночку. Но ведь правила, известно, немыслимы без исключений. Я тут не первый и не последний. В своих прежних экспедициях мне часто приходилось работать одному. Меня даже прозвали Одиноким Бизоном. Везение, «пруха», как говорили в экспедиции, конечно, придает уверенности.
«Клыки» вызывающе глядели прямо на лагерь, сверкали с высоты, дразнили своей мнимой близостью и доступностью. И я принял решение.
Послышался гул вездехода. Я вылез из палатки. Зеленоватая машина показалась из-за горба ближайшей сопки. Словно жук-бронзовик полз по серым скалам, уступами спадавшим к нам в котловину. Не подвел Иван-вездеходчик, прибыл вовремя. Нужно не мешкая собираться в маршрут.
Будкин повертел в руках аэрофотоснимок, уточняя, куда меня нужно подвезти. Недовольно заметил, что это километра три крюк от его маршрута, но, очевидно, потрясенный тем, что я предложил ему «генеральское» место — рядом с водителем, самое теплое и удобное, — спорить не стал. А может, это так на него лекарство подействовало: ведь сразу горсть таблеток проглотил.
Я забрался вместе с помощником Будкина в кузов — темный деревянный короб с крохотным окошком под самой крышей, — и мы покатили. Сначала весело и гладко по снежникам, забившим верховья ущелья Пагодрома, а потом все тяжелей, с натужным гулом по каменным волнам антарктического оазиса. Сквозь оконце видно: карабкаемся вверх по склону. Слышно, как хрустят плитки песчаников под гусеницами. Машина задирает нос, словно встает на дыбы.
Неожиданно вездеход остановился, из кабины выскочил Будкин и полез в кузов, предлагая мне занять «генеральское» место. Он возьмет командование на себя только после того, как меня высадят. С чего бы такая галантность? Я озадаченно моргаю глазами и, взяв планшет с картой, залезаю на теплое, удобное место к Ивану. Тот берется за рычаги. Кричит, что ему мешать не надо, он сам разберется, где ехать. Нужно только указать конечную точку. Похоже, у него с Будкиным уже вышел какой-то конфликт...
Обзор из кабины не то что из кузова, где чувствуешь себя как в мешке. Вскоре мы вползаем в обширную котловину. По склонам ее рядами тянутся уступы, словно в гигантском амфитеатре. На дне голубеет озеро. Я кричу Ивану, чтобы он обратил внимание на эту первозданную красоту. Но он меня не понимает, трогает рычаги и направляет машину вверх по снежнику. Тут на пути должны вставать обрывы к озеру Радок. Оно длинным коленом вдается сюда с юга. Я показываю Ивану — сворачивать рано. Он машет рукой — ничего, разберемся. «Там пропасть!» — кричу я ему в ухо. Иван нехотя сдается. Вездеход, пробуксовав одной гусеницей, снова сворачивает в котловину.
Смотрю аэрофотоснимок. Он не ахти какого качества, да и масштаб мог бы быть покрупнее. В шестьдесят тысяч раз все уменьшено. Отыскать проход среди сопок по такой фотографии непросто. Но, пожалуй, можно сократить путь, склон не так уж крут. И я показываю Ивану — можно поворачивать. Вездеход снова начинает карабкаться в гору.
Дорога прескверная. Медленно одолевает вездеход подъем на плато. Валуны на пути крупные, приходится то и дело маневрировать. Жалко машину, да и от маршрута Будкина мы отклонились. Терзаясь угрызениями совести, кричу Ивану, чтобы остановился. До того «клыка», который меня интересует, километра четыре.
Иван останавливает вездеход. Я смотрю на часы — одиннадцать. «К восьми вечера, — говорю Ивану, — буду в лагере». Уверенно так говорю, благодушно. Отогрелся рядом с водителем, накопил сил. И, набросив на меховой шлем капюшон своей оранжевой штормовки, шагаю вперед.
После тепла кабины ледяной ветер особенно ощутим. Солнце сияет, но уже совсем не греет. Стоит середина февраля — антарктическая осень, вот и входят в раж стоковые ветры. Иду вдоль обрывов, прикрываю лицо рукавицей. Дыхание спирает от ветра, да и от волнения, ведь подо мной — «Клыки дракона»! Еще немного — и станет ясно, что за породы слагают вершину плато, почему они имеют свой особый цвет.
И тут меня начинают одолевать сомнения: реально ли вообще здесь, на высоком плато, найти разрезы ледниковых отложений? В антарктическом оазисе, подобном гористому острову в океане льдов, куда ни глянешь — скалистые сопки. Накопление морен обычно идет в понижениях рельефа, на дне долин, а они недоступны для наблюдателя. Вот когда Антарктида сбросит ледяной панцирь... Но ведь этого не дождешься. Такой процесс если и возможен, то лишь в масштабе геологического времени, по сравнению с которым человеческая жизнь — мгновение.
Конечно, придет пора, будут найдены эффективные способы проникать в глубины антарктических ледников, вести наблюдения непосредственно на подледном ложе. Но произойдет это, думаю, не так уж скоро. Пока же палеогляциологу приходится опираться на редкие находки в оазисах. Морены, открытые в ущелье Пагодрома, были в свое время счастливой находкой, но пока единственной.
Сдерживая нетерпение, я стараюсь не торопиться. Оттягиваю миг возможного разочарования. Подойдя к самому обрыву, гляжу на лежащее внизу озеро. Там сейчас работают гидролог Саша с Борисом, вертят ручку лебедки, поднимают батометры из глубины. Они уже, наверное, знают, какая температура у дна. Лед озера сверкает на солнце. Стекла моих горнолыжных очков исцарапанные, треснутые. Видно сквозь них плохо, но зато они защищают от ветра.
Где же мои товарищи? Любопытно, ситуация внизу сегодня совсем иная. Там, где мы недавно ходили по льду, — большая темно-синяя полынья, а в ней глыба, похожая на головку сахара с каймой крошек. В озеро с гор спускается ледник: этой ночью народился айсберг! А вот и темная точка на льду — ребята у лебедки.
Забравшись на приметный валун, машу ледорубом, хотя понимаю: они не могут увидеть меня на темном склоне. Но пообщаться хотя бы так, символически, необходимо. Ведь сейчас предстоит спуск в «пасть дракона». А ветер только и ждал моего шага вниз, вздыбился, обдал песком и снегом, уперся в спину. Только бы не споткнуться на валунах, не подвернуть ногу.
Самый крайний «клык» — крутая, забитая снегом лощина. Склоны засыпаны валунами. Делаю записи в полевом дневнике. Больше для порядка, как положено на каждой новой точке. Что скрыто под осыпями? «Клык» не дает ответа, только рождает сомнения: был ли смысл пускаться в этот маршрут? Раскопать осыпь мне не под силу. Тут и бульдозер вряд ли управится — некоторые валуны в рост человека. К тому же каждая минута на счету. Продвигаюсь дальше, к главному «клыку», на который вся надежда...
Преодолеваю заснеженную лощину. Еще несколько десятков метров вверх. Ветер выносит меня на гребень. Хватаюсь за валун, чтобы остановиться. И тут впереди, метрах в 30 ниже по склону, открываются взгляду обрывы со слоями песка и валунов. Долгожданная находка — толща древних ледниковых осадков! То, ради чего я так стремился сюда!
Я вновь чувствую себя уверенным и сильным. Скорее вниз. Скольжу по осыпи, грохоча обломками. Хорошо, что надел ботинки с триконями. Пусть в них холоднее, но зато легче и уверенней чувствуешь себя на склоне. Вот она, древняя морена: плотная серо-коричневая масса, смесь валунов, песка и глины. Лед двигался здесь вниз, к озеру, заполнял целиком его чашу и выплескивался через край дальше, на север, к морю. И вот теперь передо мной реальные свидетельства былой мощи оледенения.
Изучение этого разреза, я надеюсь, скажет о многом. По сути, каждый валун, каждая песчинка древних осадков испытали на себе воздействие тех или иных сил природы. Извлечение этой скрытой информации сродни работе криминалиста. И арсенал лабораторных методов достаточно широк.
Я достаю из рюкзака полотняные мешочки. Оглядываю склон, примеряясь, с чего начать отбор образцов. Метрах в пятнадцати надо мной, на уступе, похожем на оттопыренный палец, завис отсвечивающий на солнце валун. Вдруг сорвется, понесется эта многотонная глыба прямо на меня?..
Отвожу глаза от нависшего валуна и начинаю отбирать образцы. Первый мешочек заполнен. Его содержимое станет объектом комплексного изучения. Эти образцы для меня как лунный грунт для исследователей космоса. Теперь нужно сделать пометки в полевом дневнике. Лезу в левый карман, где у меня неприкосновенный запас: несколько кусков сахара в полиэтилене, полевой дневник. В кармане пусто! Из-за собственной рассеянности, очевидно, я переложил его куда-то... Но и в других карманах, рюкзаке, полевой сумке дневника нет. И сахара нет. Черт с ним, с сахаром, а вот дневник! Неужели я забыл его у первого «клыка», где делал записи? А что, если выронил по пути? На камнях я несколько раз оступался и падал.
Потерять полевой дневник, где записаны предыдущие маршруты, равносильно катастрофе. Полевые записи не восстановишь, как ни старайся, они утратят свою достоверность. И сейчас я стою перед уникальным разрезом, к которому с таким трудом подобрался. Нужно зарисовать его, пометить места отбора образцов, зарегистрировать все характерные черты этой толщи. И вот дневник, основной документ, пропал. Дело не только в формальном отчете. Мне сейчас просто не на чем записывать, я как солдат без оружия. До этого момента не приходила мысль о рискованности маршрута. Я был занят делом. Теперь впервые с тревогой подумал об обратном пути. Удастся ли мне спуститься на озеро? Внизу зияют обрывы, туда глянешь — дух захватывает. Обходить вокруг — сил не хватит. Не слишком ли я понадеялся на удачу?
И все же нужно сделать попытку найти дневник. Оглядываюсь назад, на груды валунов, рассыпанных по склону. Придется вернуться. Правда, ветер в лицо, настоящий «мордотык». Гудит, проклятый, ярится...
Вот снежник, и на нем царапины от триконей: я на верном пути. Вон и валун, привалившись к которому делал записи, пытаясь укрыться от ветра. Смотрю вокруг, ощупываю взглядом каждый камень. Увы! И тут словно что-то обожгло меня. Бросаю, взгляд в сторону. В щели между глыбами метрах в пяти на склоне торчит красный корешок — прочно застрял между двумя валунами. Мой дневник! Ура! И словно салютуя моему победному крику, что-то грохочет внизу, среди скал. Эхо? Или мне мерещится?
И снова у меня отличное настроение, и скалы не кажутся такими опасными. Скольжу по осыпи прямо к обрыву морены и начинаю работать. Мешочек за мешочком заполняется образцами, записи ложатся на страницы дневника. В самый разгар вдруг вспоминаю о нависшей сверху глыбе. Что за чертовщина! Песок только сверху струится, как ручеек, а валуна нет. Свалился-таки, выбрал подходящий момент, когда первый человек объявился на этих обрывах, и загремел туда, вниз, к озеру с пятисотметровой высоты! А ведь если бы я не потерял дневник, не бегал бы на поиски, что заняло минут сорок, то кто знает... Значит, эхо, грохотавшее в ответ на мое «ура!», как раз и было отголоском падения этой глыбы.
Но размышлять о совпадениях, удивительных случайностях, победах, оборачивающихся поражениями, и о поражениях, которые приводят к победам, нет времени. До срока моего возвращения в лагерь осталось два с половиной часа. А я сижу еще в самой «пасти дракона». Успеть хотя бы до связи с базой в 22.00. Иначе ребята начнут волноваться.
Делаю последние записи, укладываю в рюкзак образцы, фотографирую разрез. Кажется, ничего не забыл. Мне уж точно здесь больше не бывать. Эта первая встреча одновременно и последняя.
Вешаю на грудь под штормовку фотоаппараты, чтобы не замерзли и не разбились. Навьючиваю рюкзак, сбоку кожаную полевую сумку — начальник базы Михалыч мне ее дал, отправляя командовать лагерем. По его мнению, такая сумка совершенно необходимый атрибут власти, словно скипетр или корона. Дневник кладу внутрь сумки, там, за семью замками, понадежнее.
Теперь важно найти приемлемый спуск к озеру. Судя по аэрофотоснимку, через два «клыка» вниз к самой воде ведет ложбина. Если бы по ней удалось спуститься, мой путь до лагеря сократился бы почти вдвое. Иначе когда я добреду домой с таким рюкзаком на ураганном ветру?
Где, интересно, сейчас Будкин? Катит, наверное, к дому на «генеральском» месте. А может, уже в палатке сидит, блаженствует в тепле, пьет горячий чай. А Саша с Борисом наверняка еще на озере, хотя и потерял я их из виду. Хорошо им, они вдвоем. Мне же не с кем словом перемолвиться, разве что с «драконом», да тот знай гудит, холодом дышит...
Уже больше часа иду я как раз вровень с остриями «клыков». Слева от меня стального с ржавчиной цвета склон, справа, внизу, темные скалы, обрывающиеся к озеру. Там, у их подножия, дымится вода. Ветер падает в пропасть с сокрушительной силой и не дает замерзнуть озеру у берега.
Когда я приближаюсь к краю очередной лощины, чтобы заглянуть вниз, — идет ли она до самого озера или обрывается на скалах, — ветер особенно яростно подталкивает меня. Кажется, если прыгнешь туда, расправишь руки, как крылья, — полетишь птицей. Там, в расщелинах, гнезда снежных буревестников — птицы парят внизу подо мной. Я уже давно миновал то место, где, судя по снимку, казалось, можно было спуститься. Там была такая крутизна, что голова шла кругом...
Смотрю на часы. Надо торопиться. Близится контрольный срок возвращения. И тут мое продвижение приостановил обледенелый снежник. Ширина его была метров сто пятьдесят. Шел он от самой вершины плато, а где оканчивался, разглядеть я не мог. Поверхность снежника сияла холодным стеклянным блеском. Она была так крута, что если поскользнешься, полетишь пулей. Через считанные секунды будешь на озере Радок. Только вот в каком виде?
Я сделал несколько шагов вперед, проверяя твердость обледенелой корки. Чуть ниже выступала скала. Там в случае чего мне удалось бы зацепиться. Шипы ботинок царапали лед и соскальзывали, ноги гудели от напряжения. Если бы не ветер, можно было бы еще рискнуть и, вырубая выемки ледорубом, шаг за шагом преодолеть это препятствие. А так шансов на благоприятный исход не было. Путь вперед был отрезан. Привалившись к валуну, я сполз вместе с рюкзаком на камни, вытянул ноги.
Но на обдумывание времени не было. Стоило посидеть минутку без движения, морозный ветер проникал сквозь штормовку. Как выбираться отсюда? Оставался единственный вариант — подниматься снова на плато.
Я седьмой раз в антарктической экспедиции и знаком с суровостью здешних ветров. Но одно дело удивляться силе урагана, находясь в деревянном домике, пусть даже в палатке, внимать порывам ветра, лежа в спальном мешке, и гадать, какие беды принесет буран. И совсем другое — оказаться одному в антарктических горах, далеко от лагеря...
Я выругал себя за необдуманный маршрут. Мог бы договориться, чтобы вездеход вернулся за мной. Катил бы сейчас в тепле к дому. Налицо мой промах как начальника лагеря. Переоценил свои силы. На коварство Антарктиды нечего пенять. Вот Будкин в этом отношении молодец, без вездехода дальние маршруты не делает.
Не знаю, сколько времени я поднимался, видно, часа два, не меньше, пока наконец на четвереньках не выполз на плато. Перевел дух и стал на ноги. Простор открылся взгляду, я снова почувствовал себя человеком. Больше не нужно было ползти вверх против ветра. Отклонившись влево и немного назад, как бы облокотившись плечом на ветер, я заковылял по кромке плато, стараясь держать нужное направление.
Солнце, висевшее совсем низко над горами, отбрасывало на склон мою длинную горбатую тень. Километра через три склон снова привел к снежнику, но он был не такой уж обледенелый, да и крутизна не так устрашающа. Этот снежный шлейф позволял мне за считанные секунды спуститься сразу метров на двести. Идти по шатающимся валунам стало невмоготу. Левая нога то и дело норовила подвернуться. А до дома оставалось еще столько километров! Нужно было рисковать.
Я осторожно вышел на центральную часть снежника, сел, упираясь пятками в снег, положил слева ледоруб (его я решил использовать как тормоз), откинулся; немного на спину и заскользил вниз. Забытое чувство детского восторга на мгновение захлестнуло меня...
Спину страховал рюкзак, ноги, согнутые в коленях, служили рулями. В опасных местах я с силой упирался в ледоруб, чтобы нарастающая скорость не развернула головой вниз. У основания склона снежник выполаживался, и к окаймляющим его валунам я уже «подрулил» без тормоза.
Гладь озерного льда призывно сверкала, обещая ровный путь к лагерю. Только вдоль края тянулась кайма чистой воды. Всего-то полынья в 10—15 метров шириной, но как ее преодолеть? Идти в обход — еще лишние час-два пути. Я спустился к самой воде. Валуны здесь были обледенелые, пригнанные друг к другу, словно специально уложенные. Я шел по кромке этого «пляжа» в поисках переправы. В одном месте в озеро со склона спускался снежник. Перемычка чистой воды тут совсем исчезала. Значит, нужно преодолеть полосу ровного темного льда, всего десяток метров. Дальше от берега лед белый, там он толстый, безопасный.
Надо решаться. Выигрыш во времени и расстоянии мне жизненно необходим. А если лед не выдержит? Я отгонял мысль об этом. Уже полночь. О моем исчезновении наверняка сообщили на базу...
И я шагнул на снежник, спускавшийся на озеро. Лед у края тонко пискнул. Но я слишком устал, чтобы сомневаться. Действия мои были почти механическими. Оттолкнувшись от смерзшегося снега, заскользил по темной глади вперед, к спасительному молочно-белому льду. Через мгновение я был в безопасности. Перевел дух, поправил рюкзак и зашагал через озеро. И только тут осознал: «Действую опрометчиво. Будкин бы наверняка вел себя осмотрительнее...»Мыс, который нужно обогнуть, перед тем как выйти на финишную прямую, кажется совсем близко, но я знаю: по карте до него семь километров, никак не меньше. В горах трудно угадать расстояние. Ветер теперь задувает мне в правую скулу. Холодный ночной ветер с ледника Бетти.
Дорога стала гладкой. После хаоса каменных глыб она будто бархатная. Шипы ботинок сбивают ежик кристаллов льда, и кристаллы дзинькают под ногами. Под эту странную мелодию я шагал, шагал, словно заведенный механизм. Ходьба по ровному льду действовала умиротворяюще. В ней было какое-то укачивающее однообразие. Ноги ступали все тяжелее и тяжелее. Я начинал дремать на ходу. Безразличие, апатия подбирались ко мне. Надо было срочно менять тактику, надо было что-то предпринять.
Я решил считать шаги. На каждом сотом шаге получал «приз»: поворачивался к ветру спиной и, облокотившись о ледоруб, расслаблял мышцы ног. Эта тактика принесла успех. Теперь я шагал в предвкушении, когда остановлюсь, привалюсь к ледорубу, правая скула ощутит тепло дыхания, затекшие мышцы спины как-то по-иному примут на себя тяжесть рюкзака.
Вдруг впереди на озерном льду возникла темная точка. До скал противоположного берега было еще далеко. Что же могло лежать на льду посредине озера? Я ломал голову, а тем временем шаг за шагом сокращал отделяющее меня от лагеря расстояние. И темный предмет на озерном льду постепенно увеличивался в размерах.
Еще несколько стометровок, и я увидел большой обломок песчаника, серую глыбу, изъеденную, словно оспой, ячеями выветривания. Как она очутилась здесь? Свалиться на лед камень мог только у берега. А потом прибрежную льдину или айсберг ледника Бетти принесло сюда. Значит, озеро Радок не в пример нынешнему холодному сезону в иные годы вскрывается почти полностью...
Размышление о неожиданной находке несколько отвлекло меня от тягот пути. Было уже далеко за полночь. Солнце спряталось за лежащими на юге горными массивами, и в чаше озера Радок все словно поблекло, изменило краски. Как будто на смену цветной пленке пустили черно-белую. Горбатая тень, сопровождавшая меня как верный пес, исчезла. И от этого усилилось чувство одиночества. Сколько часов я в маршруте? Кажется, вечность.
Не знаю точно, сколько еще прошло времени, но я вышел наконец к мысу. За ним всего в двух-трех километрах наш лагерь — светлый купол выгоревшего брезента так и ударил в глаза! Вездехода около палатки не видно: ребята выехали на поиски. Я перевожу глаза на соседний склон. Вон от, наш жук-бронзовик, ползет к лагерю. Очевидно, меня заметили на льду озера — черная точка на белом приметна издалека.
Вездеход подполз к палатке. Оттуда отделилась маленькая фигурка и пошла мне навстречу. Я подумал, что, верно, это Борис — наш механик, Железный Боб. Год провел он на зимовке, всякое повидал и чувствовал, когда нужна поддержка. Борис подошел, я обнял его. Непроизвольно получилось. Мне доводилось слышать: работа в полярной экспедиции делает мужчин порой излишне сентиментальными. И вот испытал это на себе. Я даже отдал донести до лагеря свой рюкзак. Никому другому не позволил бы, сам донес бы свои драгоценные образцы. А Борису отдал. Последние метры мы дошагали быстро и весело. Борис рассказал, что ребята изрядно поволновались. Будкин, между прочим, больше всех. Он даже назначил себя, как самого опытного, начальником спасательной экспедиции.
А они с Сашей целый день провели на озере. Там вздумал гулять айсберг. Во многих местах взломало лед, чуть не утонула лебедка, вовремя оттащили. Отобрали пробы воды, измерили температуру в озере по всему разрезу: у дна она оказалась плюс один градус, почти такой же, как на поверхности. Рекорд глубины 346 метров, установленный нами в прошлый раз, перекрыть не удалось.
Вот и палатка. Скорее в тепло. Ребята смотрят на меня, каждый по-своему, но все внимательно. Саша не может скрыть добрую улыбку, Будкин насупился, шмыгает носом. Его помощник грызет сухарь. Иван-вездеходчик хмурится. Даже Борис смолкает, словно ждет чего-то от меня.
Что ж, виноват я перед ребятами, совершил ошибку, чуть не подвел и себя и их. И хотя устал я, смертельно устал, сейчас нужно найти верные слова, извиниться перед товарищами. И я говорю в молчаливое окружение то, о чем передумал в маршруте.
Тишина заполняется гомоном. Все начинают говорить, перебивая друг друга. Мне хорошо, я в тепле, я дошел до дома. Борис протягивает мне кружку горячего сладкого чая.
Спал я в эту ночь беспробудным сном. Спал, лежа поверх спального мешка, залезть в него не смог, от любого движения судороги сводили ноги. Спасибо Борису, укрыл меня всякими одежками, напялил мне на ноги шерстяные носки, а вовнутрь их зачем-то насыпал горчицы.
— Молочная кислота тебе в ноги ударила, — объяснил он. — Теперь главное — их не застудить, а то одеревенеют — врачам придется заниматься.
Будкин недовольно хмыкнул и накинул на меня свое любимое малиновое одеяло.
Владимир Бардин, почетный полярник
