Б лиже к осени начинают собираться в дорогу сыновья. Едут в Баку учиться. На площади перед мечетью, превращенной сейчас в ковроткацкий цех, стоит автобус, бродит вокруг него шофер и в нетерпении постукивает носком сапога по скатам. Путь предстоит дальний, трудный, через горные реки, ущелья и перевалы, и надо успеть выбраться из гор засветло, пока еще будет видно дорогу. Хорошо в Лагич лететь вертолетом... Рассказывают, что однажды, году, кажется, в пятидесятом, на эту вот самую площадь перед мечетью, вздымая тучи пыли, с ревом сел вертолет. Старухи, которым за сто, ведь в горах живут долго, окружили его, пытаясь убедиться — реальный ли это предмет, или им привиделось? Но в вертолет внесли носилки с больным ребенком, машина взревела, взмыла в небо и уплыла за вершину гор.
— Ур-ра! — восторженно пели мальчишки, размахивая руками на плоских крышах домов.
Конечно, теперь, в наше время, и вертолет и автобус — дело привычное. Даже вон не спешат... Шофер забирается в кабину — и сигнал к отъезду, от которого сжимаются сердца родителей, слышен всему селению...
Много столетий лежит за спиной этого затерянного в горах селения. Вот что повествует легенда о его истории.
... Тысячу лет назад персидский шах Кей-Хосров, убив в поединке шаха-соседа, бежал, спасаясь от мести, на север. Здесь, укрывшись в горах, провел он остаток своих дней, предавшись молитвам. В чужой стране, у обрыва реки, под горой Ниялдаг был похоронен изгнанник, а над могилой его поставили памятник с единственной надписью: «Кей-Хосров Первый». Слуги покойного шаха построили рядом селение и назвали его Лагич.
Тут кончается легенда и начинается быль. Лагич рос. Земли вокруг не было. Одни лишь высокие, крутые горы. Посевы смывались ливнями.
Из персидского города Хамадана вынесли лагичане умение плавить железо и медь. И свою новую родину они превратили в ремесленный центр.
По всему Лагичу были разбросаны плавильные печи и мастерские. Гул и звон меди, стук молотков эхом отзывались в окрестных горах. Ежедневно приходили в Лагич караваны, сюда везли хлеб, слитки меди, ткани, руду, а покидали его нагруженные медной посудой. Ее покупали не только в Азербайджане — она шла в Армению, Грузию и Дагестан, в Персию и Турцию.
Лагич богател. Это было большое селение с улицами, мозаично выложенными белым речным камнем со дна горной реки, с двухэтажными и трехэтажными домами, с общественными банями, водопроводом и канализацией. Красивые мечети и внутренние дворики в домах напоминали о сказках тысячи и одной ночи. К середине XIX века в Лагиче проживало десять тысяч человек...
И лишь одни лошадиные тропы связывали Лагич с остальным миром. Сюда не проникли арабы, его стороной обошли монголы, не тревожили местные ханы. Казалось, история движется мимо, как река Гердиман, что бежит вдалеке, под обрывом. По сей день можно встретить в селении лица, подобные тем, что вырезаны на знаменитых скалах Бехистуна. По сей день здесь говорят на одном из наречий персидского языка...
Но в конце прошлого века ручное производство медной посуды в Лагиче резко сократилось: пришла машинная продукция. Вековая замкнутость, обособленность, самобытность лагичских мастеров потеряли смысл. Даже более того — обернулись злом, не дав возможности приспособиться к новым условиям жизни. Целыми семьями лагичане бросали родное селение, дом, очаг и уезжали в Баку, Шемаху, Кюрдамир. И Лагич стал медленно угасать...
От площади расходятся улицы, уступами спадая вниз. Эти наклонные улицы очень похожи на реки, а белые плиты — на льдины. Шагая по плитам, со льдины на льдину, я иду мимо старых дверей...
В конце улицы — школа. На камне у школьных ворот сидит старик.
— Доброе утро, отец,— говорю я ему подходя.
— Здравствуй, милый. — Старик встает, приподнимает папаху и снова садится. Он пыхает трубкой, глаза его весело смотрят на мой фотоаппарат.
— Снимать меня будешь? — говорит он по-русски.— Нельзя. Я один. Два — неможно! Понятно? — Он смеется.
Я киваю; старик хотел сказать, что если он жив, то незачем делать с него копию.
— Сколько вам лет? — подсаживаюсь я на камень.
— Девяносто! — отвечает он с гордостью.— Что? Не веришь?
— Верю.
— Я чарводаром был. Посуду возил.— Старик умолкает и смотрит на гору. Там, за рекой Гердиман, вьется по склону тропа чарводаров. По ней они ходили в города. Где было круто, тропу расширяли карнизом. Карнизы видны до сих пор — лепятся к склонам гор, как ласточкины гнезда.
— Шел вон там, по тропе,— вспоминает старик,— песни пел. Внизу Гердиман шумит, наверху я кричу:
Едем мы всегда вдвоем, Кружки медные везем, Над пустынным Гердиманом Песни громкие поем!
Мы всегда были вдвоем... Я и лошадь. Гуляли где хочешь! А сейчас? Сторож в школе...
Старик поднимается с камня, берет в руки звоночек, Заходит за ворота. Трель раздается над школьным двором, созывая детей на первый урок.
В одном из домов ворота были открыты, и я, любопытствуя, заглянул во двор.
Вот он, лагичский дворик. Замкнутое пространство его, окруженное забором зернистого камня с одной стороны, и домом о двух этажах с другой, вымощено, как и улица, белыми плитами. Из щелей пробивается трава. В двух-трех местах зелеными фонтанами поднимаются фруктовые деревья, отягощенные плодами. В углу, под лестницей, лежат огромные глиняные кувшины, в которых хранят лагичане масло.
Вот на веранде, за деревянной балюстрадой, появился молодой человек в светло-сером костюме, при галстуке, в окружении родителей и младших сестер. Гурьбой они спускаются во двор.
— Входите! — приветливо крикнули мне.
— Он поступил в институт! — восторженно крикнула маленькая сестренка, глядя снизу на брата.
— В какой?
— В медицинский. Хочу стать хирургом,— улыбнулся он застенчиво.
— А отец по профессии кто? — спросил я, рассматривая круглую шапочку на голове шедшего рядом мужчины. В ней он был похож на средневекового алхимика.
— Я — медник,— отозвался мужчина.— Лудильщик.
Загудела машина, и семья высыпала на улицу. Провожая студента в дорогу, мать вылила вслед уходящему сыну воду из кувшина — таков обычай, показала вслед зеркало — тоже обычай, чтоб отразился сын в зеркале и вернулся.
Улица, залитая солнцем, вела к реке. С кувшином за спиной спешили за водой лагичанки. Двери мастерских по обе стороны улицы были открыты. В одной мастерской шили сыромятную обувь — чарыки с загнутым кверху носком, в другой ладили седла и сбрую, в третьей — изготовляли мангалы, подковы, топорики.
Навстречу мне, ведя в поводу осла, нагруженного мешками, шел невысокий мужчина. На голове его была мохнатая папаха, брюки заправлены в шерстяные носки — джорабы.
У дверей одной из мастерских мужчина остановился. Внес в помещение мешки и высыпал уголь из них в закутов под горном. Сейчас же вбежал с улицы мальчик, насыпал угля в устье горна, положил сверху слиток меди, схватился за шест у мехов и стал, приседая, качать.
Мужчина надел кожаный фартук, ухватил щипцами слиток раскаленной меди и бросил его на наковальню. Из соседних мастерских сошлись кузнецы, встали вокруг наковальни — и словно волна побежала по кругу: взлетел кверху молот одного, ударил второй, третий, четвертый... Точность и слаженность движений были поразительны: только отскакивали молотки, замирая на мгновение над головой.
Мастер, держа слиток щипцами, подставлял его под удары то одной, то другой стороной. И чудо — вишнево светясь, на наковальне рождалась чаша. Голые потные торсы кузнецов краснели от пламени горна. Чаша под их молотками становилась все тоньше, изящней, словно распускался весенний мак. Но вот металл начал сереть, остывая. Выхватив чашу из-под молотков, мастер кинул ее в огонь.
Кузнецы сложили у стен молотки и сели отдыхать.
— Что? — посмотрев на меня, усмехнулся кузнец.— Интересно?
— Разве это работа? — отозвался мастер Наги Алиев, прикуривая от раскаленных щипцов.— Вот они помнят,— кивнул он на кузнецов. Те сидели, сложив стынущие руки на коленях.— Их раньше не пять, а двенадцать в круг становилось. Били все в одну точку. Как будто часы. Не мастерская — завод был!
Мастер подошел к горну, вытащил чашу и, осмотрев ее, снова кинул в огонь.
— А рисунки на чаше будут? — спросил я.
Наги снял с гвоздя позеленевший подойник.
— Прадед мой делал рисунки.
На подойнике — звери, птицы с раскрытыми крыльями, женщины, оплетенные вьющимися узорами трав, цветов и старинных одежд. Кузнецы окружили Наги. Кто-то перевернул подойник вверх дном.
— Здесь клеймо мастера,— пояснил Наги.
На дне подойника — круг и вязь арабских букв в орнаменте. Наги опустил тряпку в кислоту, провел ею по меди. Зеленые окислы зашипели, и проявилась надпись.
— «Работа мастера Лезги Али,— переводил Наги.— Мы уходим, мир остается. Мы умрем, это останется памятью. Во имя аллаха, во имя будущей жизни — вот что сделано мною и останется целым, пока на земле длится жизнь. Да благословит бог того, кто это сделал...»
— Вот за этим горном прадед работал. Сто десять лет старик прожил...
— А ты, Наги, сможешь сделать такие рисунки?
— Я? — усмехнулся мастер.— Я и человека из меди могу сделать. Только... — Мастер осекся и махнул рукой.
Я понял его. Многие годы не было дороги к этому затерянному в горах селению, и потому жизнь словно обходила его стороной. Пустел Лагич, все больше брошенных домов, помеченных крестиками, появлялось в селении, уходили в город, не возвращаясь, сыновья мастеров, и медникам некому было передать свое искусство...
Но вот провели из районного центра дорогу в Лагич и объявили его музеем-заповедником. Выделили средства на реставрацию улиц, домов, мечетей. Открыли ковроткацкий цех. Теперь Лагич жив коврами, но как был ремесленным, так и остался.
— Ну а медников больше теперь? — спрашиваю я Наги.
— Как и раньше... Четверо. Правда, подрастают мои сыновья, постигают наше ремесло. Но станут ли медниками?.. Вот был у меня ученик. Нет, не сын, а соседский мальчишка. Учил я его вот здесь, в мастерской. Способный был парень. Кончил школу, уехал в Баку. Стал там чеканщиком. Знаешь, чеканит из меди панно, фигуры танцующих женщин, надписи разные. Видел я его работы. В них нет ничего лагичского... А мне обидно. За себя, потому что учил его, и за прадеда тоже,— кивает он на подойник, висящий на стене мастерской.
Нет, не должно исчезнуть, бесследно искусство лагичских медников! Теперь сам статус Лагича — статус заповедника — заставляет думать о создании, быть может, школы народного творчества и, пожалуй, музея, где были бы собраны изделия лагичских мастеров.
— Придет время, и на этой старинной посуде будут учиться,— сказал Наги.— Обязательно придет...
Кузнецы разошлись. А я все сидел в мастерской, слушая Наги Алиева.
— В старину,— говорил мастер,— весь Лагич разделялся на три квартала: Баадван, Заварро, Арагирд. Арагирд из них самый богатый, лежит наверху, на склоне горы. В этом квартале жили купцы, сагрягары. Они покупали у медников блюда, кясы, казаны и пиалы, а потом нанимали чарводаров из квартала Баадван, и те развозили посуду по базарам. А в Заварро жили медники, шорники, кузнецы и башмачники. Много легенд бытует в наших краях, я расскажу одну из них...
...Однажды старый медник почувствовал, что умирает. Позвал сыновей. «Дети мои, скоро меня не будет,— сказал он.— Всю свою жизнь я работал и кое-что накопил. Тебе, старший сын, я оставлю кувшин с золотыми монетами. Ты, средний сын, возьмешь коня. А младший пусть забирает мою мастерскую. Ваша старая мать будет жить теперь с вами. Берегите ее».
Сказал это медник и умер. Старший сын выстроил себе дом в Арагирде, женился и стал сагрягаром. Пожила с ним старая мать, да невестка попалась скупая, и старуха ушла к среднему сыну.
Средний сын взял коня, привез с Гердимана камней, выстроил дом в квартале Баадван и поехал продавать посуду. Пожила мать одна в пустом доме, заскучала и ушла в мастерскую к младшему сыну. Видит — сын днем и ночью работает. И выходят у сына такие красивые вещи, что старуха ему говорит:
— А ты можешь на этой вот лампе,— и подает ему старую медную лампу отца,— сделать рисунки?
— Могу,— отвечает сын.— А какие?
— Нарисуй мне на лампе моих сыновей. И чтоб были они как живые, чтоб я все о них знала.
Медник согласился, и ночью, когда мать спала, сделал на лампе рисунки. Утром ей говорит:
— Эти рисунки и лампа стали теперь волшебными. Стоит тебе потереть их песком, как ты узнаешь судьбу сыновей...
Мать посмотрела на лампу — вот сидит старший сын, богач, в своем саду, перед ним блюдо с пловом. Потерла она рисунок песком — рядом с сыном появился шайтан в юбке, зубы оскалил, длинные как ножи, сожрал плов и исчез. Исчез и сад, исчез и дом...
Повернула старуха лампу — видит среднего сына верхом на коне — едет, 'песни* поет, казаны продает. Потерла рисунок песком — пропал конь, состарился сын, снял папаху, на камне сидит. Один-одинешенек...
Поникла старуха головой, стало ей жаль сыновей. Но есть еще младший, может, ему улыбнулось счастье? Повернула волшебную лампу. Стоит мастерская, точь-в-точь как сейчас, сидит младший сын ее, вырезает на лампе рисунки. Потерла старуха песком — появились вокруг ее сына дети. Окружили отца, мастерству учатся. Потерла еще — ничего не меняется.
— Что-то я не пойму,— говорит старуха.— Объясни.
— Что мне тебе объяснять? — сказал младший сын.— Время не властно над мастером и его сыновьями. Ремесло не подняло его высоко, не опустило низко. Дало ему крышу, детей и спокойную старость.
Я возвращаюсь на площадь и вижу: двери мечети открыты. Оттуда доносится девичий говор и смех. При моем появлении все затихают, а потом — снова визг, оживление.
— Фотограф приехал, сейчас будут снимать! — кричит, встав на стул, какая-то девушка.
В мечети рядами поставлены ковроткацкие станки. Перед ними на низких скамейках сидят девушки. Пока заплетаются косы и сурьмятся орови, я поднимаюсь повыше, пытаясь найти удачную точку для съемки. Из высоких окон падают столбы солнечного света, отражаются в зеркалах, которыми инкрустированы стены ниши, ложатся на девичьи лица, на тонкие пальцы, что перебирают натянутые как струны нити основы. Все пестрит предо мною от лиц, ковров и зеркал.
— Снимаю! — кричу я девушкам.
Какая-то озорница пытается ослепить меня солнечным зайчиком.
Предвечерние улицы полны народа. Приехал бродячий цирк. Кузнецы закрывают тяжелые створки ворот; торжественно плывут в толпе лагичанки в ярких, шитых золотом платьях; где-то стучит барабан. Из соседних селений понаехали крестьяне; привязав на базаре лошадей, они спешат на площадь...
Над площадью с одной плоской крыши на другую циркачи протянули канат; пока идут приготовления, в центре толпы силач подбрасывает двухпудовые гири, а рядом под звуки флейты пляшет в юбке медведь.
Потом из боковой улочки выскакивают на площадь гимнасты и обегают толпу, прижимая зрителей к стенам. Одеты гимнасты в какие-то странные трико с бахромой. К натянутому как струна канату приставили шест, и, обвивая его, гимнасты лезут наверх и собираются на крыше. Задрав головы, прижимая к затылкам папахи, замирают зрители.
И вот на фоне неба промчался, как будто по воздуху, с одной плоской крыши на другую на велосипеде гимнаст, а за ним побежали гуськом остальные, держась друг за друга, и первый из них нес длинный шест. Добежав до середины каната, они вдруг остановились и, закачавшись, кувыркнулись было с него вниз, вырвав у зрителей единый вздох ужаса и восторга, но на землю не упали, а повисли на канате, зацепившись за него ногами и раскачиваясь, и лишь потом уже соскользнули один за другим на плиты площади, запрыгав по ней как мячики.
Зрители были в восторге. Гимнаст на велосипеде без шин объезжал толпу. Мальчишки хватали его за штаны, гимнаст сердито отбрыкивался, вызывая у лагичан еще больший восторг. Я почувствовал — им хочется петь, веселиться, прыгать. Кто-то уже пытался взобраться на крышу, пройтись по канату — его оттаскивали. Мужчины рванулись к центру, к потному силачу, отдыхающему на барабане, отняли у него гири, поволокли. Силач хохотал. Наверное, многие видели цирк впервые, решил я, наблюдая веселье,— ведь и дорогу сюда провели недавно. И карнавал этот, цирк, общий праздник пришел сюда вместе с дорогой, и с дорогой придет возрождение.
Утром я сошел вниз к реке. На берегу Гердимана сидела старуха. Перед ней на песке были свалены медные чашки и плошки. Старуха взяла в руки одну, похожую на тюльпан. Чаша эта называлась — сатыл, чаша для сладкой воды, для шербета. Из нее обычно пили на свадьбе. Старуха терла сатыл песком и всматривалась в проявляющиеся рисунки. Ей было что вспомнить: в этой чаше жила душа древнего Лагича.
Валерий Ивченко
Лагич, Азербайджанская ССР
