Я сразу узнал Юсуфа Мохамеда Даду в пестром калейдоскопе зарубежных гостей, заполнивших в дни работы XXVI съезда КПСС просторные холлы гостиницы «Украина». Орлиный нос, высокий, крутой лоб, четко очерченные черты лица, энергичная походка выдают в нем человека решительного, волевого. Впечатление некоторой суровости смягчают поблескивающая в глазах искорка добродушного юмора и мягкий, присущий только говорящим на английском языке индийцам акцент.
Зная, что время Национального председателя Южно-Африканской коммунистической партии расписано буквально по минутам, сразу же задаю вопрос, ради которого с таким трудом договорился об этом интервью:
— В июле ваша компартия отмечает 60-летие со дня основания. Какие важнейшие проблемы и задачи стоят сейчас перед южноафриканскими коммунистами?
— Да, нашей компартии исполняется шестьдесят. Ее создатели одними из первых на Африканском континенте подняли знамя борьбы за свободу, равенство, достоинство человека, неважно, какого цвета у него кожа. То есть за подлинно демократическое общество, где нет ни расовой, ни классовой эксплуатации. После ухода в подполье в 1950 году формы и методы борьбы, конечно, изменились. Но цель осталась прежней — национальное и социальное освобождение трудящихся. Основная задача нынешнего этапа четко сформулирована в программе ЮАКП: свержение расистского режима и осуществление национально-демократической революции. Борьба в ЮАР идет жестокая, бескомпромиссная. Случалось, расистской охранке удавалось напасть на след наших подпольщиков, разгромить отдельные ячейки. Мы потеряли многих товарищей, но наша партия всегда была и остается партией борцов, партией действия.
Товарищ Даду сам прошел через тяжелейшие испытания, выпавшие на долю южноафриканских коммунистов. Его неоднократно арестовывали, бросали в тюрьму, пока, наконец, по требованию партии он не покинул ЮАР, чтобы из-за рубежа направлять работу коммунистов в подполье.
Удивительное обаяние, умение убедительно и доходчиво донести до людей суть самой сложной проблемы, личное мужество снискали ему глубокое уважение в народе, который любовно называет его «Мото» — «Дорогой».
— Да,— продолжал Юсуф Даду,— наши товарищи по партии ведут внутри страны самоотверженную повседневную борьбу за свержение расистского режима. Они действуют рука об руку с другими национально-демократическими освободительными силами. И в этом есть определенная специфика нашей борьбы в ЮАР.
Юсуф Даду сделал паузу, чтобы раскурить потухшую трубку.
— В чем конкретно заключается эта специфика? Южноафриканские коммунисты — составная часть и ядро всего освободительного движения ЮАР, возглавляемого Африканским национальным конгрессом. Мы тесно взаимодействуем с членами АНК внутри этой многорасовой патриотической организации. Этот подход отнюдь не противоречит нашему убеждению, что компартия должна играть независимую роль как неотъемлемый элемент этого союза и как политический авангард пролетариата ЮАР. Нам, конечно, предстоит долгая и трудная борьба, но мы убеждены, что свободу можно завоевать еще при жизни нашего поколения.
Последние слова он произнес резко, решительно. И я подумал, что за ними скрывается твердая уверенность в своих силах. Да, южноафриканские коммунисты не раз доказывали, что они настоящие бойцы. И небольшой эпизод из совсем недавней истории борьбы южноафриканских патриотов лишний раз говорит об этом...
Серые, тягучие, словно кисель, облака, казалось, вот-вот подберутся к зарешеченному окну и заполнят камеру. В насыщенном влагой воздухе еще чувствовалась утренняя прохлада, но день обещал быть жарким.
«Завтра, 11 декабря 1979 года, днем плюс двадцать семь, местами кратковременный дождь. Похоже, не ошиблись»,— с облегчением подумал Александр, вспомнив прогноз погоды. Жарища, духота, дождь могли стать их невольными союзниками. Такая погода размагничивает, делает человека ленивым и телом и мыслью. Но больше всего радовал сам факт совпадения прогноза с тем, каким он представлял сегодняшний день. Это придавало уверенность, что раз все идет по плану, успех обеспечен.
С первого же дня ареста семь лет назад Александр Мумбарис не переставал думать о побеге. Его и жену задержали, едва они перешли границу Ботсваны и оказались на территории Южно-Африканской Республики. Это случилось — он как сейчас помнит — 19 июля 1972 года.
Столько времени ушло на подготовку — и вот те на — все насмарку! Правда, вначале у Александра еще теплилась надежда: была ночь, и не исключено, что они угодили в руки полиции случайно. Тогда можно было бы попытаться отговориться, сославшись на недоразумение. Они молодожены, приехали в Африку провести «медовый месяц», местность не знают. Однако, когда задержанных доставили в Главное управление БОСС (БОСС — Бюро государственной безопасности.) в Претории, Александр понял, что их ждали.
Обоих держали в одиночках. Александр запомнил первое свидание с женой через неделю после ареста. Мари-Жозе, его маленькая Мари, выглядела затравленной и подавленной. Лицо осунулось, в голубых глазах, на которые то и дело спадали длинные пепельные волосы, немым укором застыл вопрос: «Что будет с нами, с ним»?
Ему стало до слез жаль Мари и страшно за нее. Она ждала ребенка. Пока, правда, это не так заметно. Но, кто знает, сколько ее продержат за решеткой? Ведь до сих пор все его требования о встрече с французским консулом просто пропускали мимо ушей. Да и Мари-Жозе, видно, не удалось добиться ее — иначе уж как-нибудь она бы дала ему знать.
С грустью, виновато вглядывался он в лицо жены. Собственно, она ни в чем не виновата, ибо просто ничего не знала. Требования конспирации на этот счет непреклонны. Да и чем меньше было известно Мари, тем в большей безопасности она находилась. Именно поэтому Алекс утаил от жены, что является членом АНК, скрывал свою принадлежность к «Умконто ве сизве» («Умконто ве сизве» — «Копье нации» — военная организация АНК.) и компартии. Но имел ли он право рисковать ее жизнью, да и не только ее? Сейчас эта мысль не переставала терзать его.
Допросы шли беспрерывно днем и ночью. Следователи спешили, стараясь не дать арестованному прийти в себя, выработать линию поведения. Наглухо изолированный от внешнего мира, Алекс долго оставался в неведении, известно ли что-нибудь на воле об их судьбе. Лишь когда во второй и последний раз он увидел жену, у него появилась твердая уверенность, что родные и друзья действуют. И не без успеха. Свидание им разрешили в конце ноября, за два дня до ее высылки во Францию: после настойчивых просьб и запросов семьи Мари, жившей в Париже, в дело наконец вмешалось французское посольство.
Много позже Мари-Жозе, немного оправившаяся от нервного потрясения, поведала о том, что пережила в центральной тюрьме Претории. Она так ничего и не сказала допрашивавшим ее полицейским, которые добивались признания, что Мари поддерживала связь с запрещенным АНК. Хотя это и не соответствовало действительности, тюремщики решили проучить строптивую француженку, не перестававшую твердить о своей ненависти к апартеиду. Ее поместили в одиночку, душный каменный мешок с герметически закрытым окном, вся «обстановка» которого состояла из брошенного в угол грязного тюфяка и зловонной параши.
В соседней камере содержалось восемь женщин, но за четыре месяца пребывания в центральной тюрьме Мари так и не удалось перекинуться с ними ни словечком. Да и других заключенных женщин — большей частью африканок, арестованных за незаконный выезд из резерваций,— запирали, когда француженку водили на допросы.
— Я была свидетельницей ужасных сцен,— рассказывала Мари-Жозе.— Когда меня привезли в тюрьму, то, я думаю, специально дали полюбоваться, как надзирательницы жестоко избивали африканок огромными связками ключей, пинали упавших ногами. Нередко мне до утра не давали уснуть крики и стоны этих бедных женщин, сопровождавшиеся издевательским хохотом надзирательниц. Днем сквозь решетку на окне я видела, как африканки с утра до вечера мыли огромный двор маленькими щеточками вроде зубных. Их заставляли часами драить одну и ту же плиту, даже если она была чистой...
Но больше всего действовало на нервы то, что надзирательницы круглосуточно следили в глазок за Мари-Жозе, время от времени сообщая, что живой ей отсюда не выйти. От постоянного напряжения она потеряла сон.
— Я боялась, что кто-нибудь войдет и убьет меня,— призналась Мари.
Состояние заключенной быстро ухудшалось: из-за начавшихся болей в желудке она не могла есть ничего, кроме хлеба. Ежедневные допросы отнимали последние силы.
— Четверо полицейских сменяли друг друга. Одни изображали из себя «добрых малых», другие — «злых». Когда я отказывалась отвечать, первые говорили: «Жаль! Придет наш коллега, а он ненормальный, хуже будет». «Злые» обычно угрожали вспороть живот, убить ребенка, «пощекотать» электрическим током...
В конце концов у Мари-Жозе начались нервные припадки. Она настолько ослабла, что едва не погиб ребенок, которого ждала.
— А ведь я была в привилегированном положении: белая да еще француженка...
Этого часа Александр Мумбарис ждал ровно 7 лет 4 месяца и 21 день. В 16.30 после скудного ужина заключенных развели по камерам. Дежурный надзиратель сержант Фермойлен, крупный, тучный мужчина, отдуваясь, медленно прошел по отсеку, тщательно проверяя замки. Как обычно, совершая обход, он мурлыкал себе под нос что-то бравурное, и его мощный подбородок раздувался и опадал в такт маршевому мотиву, словно зоб у лягушки. Наконец с громким лязгом за Фермой-леном закрылась стальная решетчатая дверь отсека. Два оборота ключа в замке, и все стихло. Пора действовать.
С тех пор как Алекс оказался за решеткой, он весь был нацелен на побег.
Одиннадцать месяцев Мумбарис находился под следствием, затем состоялся суд. По закону о борьбе с терроризмом его приговорили к 12 годам строгого режима и поместили в специальное отделение все той же центральной тюрьмы Претории, откуда никто никогда не бежал и где содержались белые политические заключенные. Африканцев, осмелившихся выступить против расистского режима, отправляли на остров Роббен.
Суд признал Александра Мумбариса виновным в принадлежности к запрещенному Африканскому национальному конгрессу и осуществлении целей этой организации. В частности, в том, что он содействовал распространению подстрекательских листовок; снимал кинокамерой границы ЮАР и фотографировал ее побережье, чтобы облегчить высадку диверсантов и заброску оружия; поставлял материалы для тайнописи, изготовлял фальшивые паспорта, а в целом в течение 10 лет занимался революционной деятельностью. Хорошо, что следователям не удалось доказать его принадлежность к компартии и «Умконто ве сизве». Иначе его могли отправить на эшафот.
Двенадцать лет в одиночке! Да, в щедрости судьям не откажешь, хотя прямых улик у них не было. Главное — он остался жив, а значит, может бороться.
Идей побега возникало много, но каждая отступала перед железной реальностью— массивными стальными дверями и решетками, снабженными электронными замками. И все-таки Алекс, человек действия, ни на минуту не мог смириться с утратой свободы. Заключение не просто постоянно давило его. Оно вызывало безудержную ярость, и тогда требовалось огромное усилие воли, чтобы не дать ей выплеснуться наружу. Утратить контроль над собой — значит, наверняка погибнуть духовно, а затем и физически. Порой Мумбарис с горькой усмешкой думал, что такое суровое испытание суждено было всей его запутанной биографией. По национальности грек, родился в Египте, жил в Англии, прибыл в ЮАР из Франции, имел двойное гражданство — франко-австралийское, женился на француженке — Мари-Жозе, вместе с которой окончил Кейптаунский университет...
Какими-то неведомыми путями, известными лишь узникам, до Алекса доходили тюремные новости. В июне 1977 года из корпусе для африканцев бежала группа заключенных. Подпилив решетку на окне, они спустились с третьего этажа по веревке, связанной из арестантских простыней. Увы, спустя несколько дней беглецов поймали. Мумбарис встретил это сообщение со смешанным чувством: окрыляющая радость за столь дерзкое предприятие — «Значит, побег все же возможен?!» — и разрывающая сердце боль. Двойная боль. За неудачу и за судьбу этих несчастных. Теперь всех зачислят в особо опасные преступники. У кого небольшие сроки, прибавят лет по пять. Ну а перед теми, кто относился к категории «старожилов», явственно замаячила тень виселицы.
Обреченным сообщают за несколько дней до казни. Едва надзиратель бросит сквозь решетку: готовься тогда-то, как чей-то голос, вначале еле слышный, на одной ноте заводит песнь смертников. Ее подхватывает другой, третий. Вскоре она вырывается за пределы камеры, этажа, корпуса и повисает в воздухе — глухая и монотонная, вползающая в душу холодом могилы.
Последние 24 часа перед казнью она не прекращается ни на секунду. Смертники тоже поют ее. А когда они отправляются в свой последний путь, заключенные из других камер провожают их нестройными криками: «Прощайте!» или «До встречи там, друзья!»
Со связанными за спиной руками обреченные медленно идут по коридору, спускаются в тюремный двор. Эшафот, два небольших пролета ступеней вверх. И короткий, как молния, миг, обрывающий все...
Нет, об этом лучше не думать. Главное, что вырваться на волю из тюремных стен — не просто несбыточная мечта. Правда, беглецов было несколько, да и корпус их охраняется менее строго. А он один, в камере-одиночке отделения особо строгого режима. Надежда на побег окрепла с появлением в их корпусе двух новичков — молодых ребят Тимоти Дженкина и Стивенса Ли. Оба были осуждены за участие в деятельности запрещенных Южно-Африканской компартии и АНК.
Едва затихли тяжелые шаги надзирателя Фермойлена, Алекс, Тимоти и Стив, каждый в своей камере, приступили к осуществлению намеченного плана. Прежде всего переодеться в приготовленную для побега одежду, с огромными предосторожностями пронесенную накануне в камеру. Теперь набить в тюремную робу простыни и укрыть чучела одеялами. Чтобы придать большую правдоподобность, они даже спрятали под одеяла ботинки — полное впечатление, будто обессиленный заключенный забылся тяжелым сном, добравшись до камеры.
У каждого наготове заранее сделанный ключ от своей камеры, которую отгораживала от коридора сдвоенная дверь. Алекс первым открыл внутреннюю решетку, а затем наружную, приклеил лист бумаги на металлическую раму, чтобы заглушить лязг закрываемой двери, и неслышно бросился на помощь друзьям. Но ее не потребовалось. Стив и Тимоти сами выскользнули из камер, повторили операцию с бумагой и тщательно заперли за собой решетки.
Тимоти Дженкин и Стив Ли обвинялись в подготовке, печатании и распространении антиправительственных листовок и памфлетов. Когда их арестовали, Тиму недавно исполнился 21 год. Его товарищ по подполью был на десять лет старше. Впрочем, оба прекрасно понимали, чем рискуют, на что идут.
...Как трудно, неимоверно трудно подниматься даже на четвертый этаж, особенно если делаешь это в первый раз. Крадучись, тихо-тихо, чтобы в предрассветной тишине ни малейший звук не потревожил дремлющего привратника. Прижав к груди заветный сверток, который может стоить жизни многим. Идти нужно неслышной походкой охотника, преследующего опасного зверя. Что за собачий слух у этих людей? Да и сами они какие-то вечно злые, точно специально родились, чтобы выполнять эту собачью работу — охранять подъезды своих белых хозяев.
А ведь надо добраться до чердака и там, в темноте — даже самый слабый отблеск в чердачном окне может привлечь внимание патрульных полицейских,— установить взрывное устройство на намеченный час. Конечно, чтобы поднять на воздух этот дом вместе с жильцами, бомбу можно положить у самого входа в подъезд, а еще лучше в подвале. Это было бы куда легче. Но у них другая задача — поднять людей на борьбу с расистами. Донести до них правду жизни, правду борьбы, правду об АНК, компартии, «Умконто ве сизве»
Нет, террор не их цель, это удел отчаявшихся одиночек. А что может одиночка? В лучшем случае своим примером, трагической судьбой заставить задуматься других. Но влияние такого поступка скоропроходяще. АНК и ЮАКП не отвергают насилие, но они взяли курс на подготовку всеобщей вооруженной борьбы, а не на индивидуальный террор.
Как же все-таки трудно, превозмогая себя, подниматься по бесконечным ступеням...
Рано утром, когда «белые» кварталы Кейптауна еще сладко спят в мягких постелях, а по улицам уже тянутся молчаливые цепочки темнокожего рабочего люда, тишину разрывают негромкие хлопки взрывов. Откуда-то сверху, из чердачных окон, с крыш домов, порхая, словно гигантские бабочки, медленно опускаются листовки. Черные руки вскидываются в воздух, хватают их и тут же поспешно прячут в карманы, за пазуху, в рукава. А эхо взрывов в Кейптауне раздается уже в Иоганнесбурге и Дурбане, Претории и Порт-Элизабете, Ист-Лондоне и Питермарицбурге.
Было около 16.50 — точно никто сказать не мог: часы у них отобрали, как только узники переступили порог тюрьмы. Вторым ключом Алекс осторожно открыл решетчатую дверь отсека для политических заключенных, а потом опять закрыл ее на два оборота — точно так, как полагалось по инструкции, чтобы случайно кто-либо из надзирателей не поднял преждевременную тревогу. Все трое работали в заранее сшитых из тряпок перчатках: разрабатывая план побега, они надеялись исчезнуть из тюрьмы, не оставив ни малейшего намека на то, как им удалось это сделать.
Затем Мумбарис и Ли быстро сбежали по лестнице на первый этаж. Из небольшого тайника, который они как-то обнаружили там, достали остальные вещи, приготовленные для побега. Теперь у них были даже отвертка и долото, незаметно унесенные Алексом из столярной мастерской.
Тем временем Дженкин занялся распределительным щитом, через который электричество подавалось на второй этаж. Осторожно замкнул плавкий предохранитель, заклинил дверцу щитка выключателей, чтобы пришлось повозиться, прежде чем открыть ее, и стремглав бросился по лестнице вниз, где его уже ждали друзья.
Стивенса Ли и Тимоти Дженкина взяли на рассвете, в марте 1978 года, когда южноафриканское лето поворачивало на дождливую, промозглую осень. На квартиру, где ночевали подпольщики, нагрянуло двадцать полицейских, которыми командовал офицер службы безопасности ван Вик. Это имя хорошо знали все, кто хоть раз побывал в лапах кейптаунских «стражей порядка»: его изощренная жестокость поражала даже коллег. Вот и сейчас Стивене заметил на брюках офицера свежие пятна крови: должно быть, в это утро он уже успел «поработать» над очередной жертвой.
Допрашивали по ночам, а к утру от пыток и побоев Ли и Дженкин надолго теряли сознание. Однако оба упорно молчали. В конце концов ван Вик решил прибегнуть к «безотказному» средству — приказал взять заложниками пятерых из университетских товарищей, среди них двух женщин. Стивенсу и Тиму поставили ультиматум: пока не дадите показаний, ваши друзья будут в тюрьме.
Через несколько дней допросы кончились. Ли и Дженкину надели наручники, бросили в кузов крытого грузовика и отправили в Преторию. Оба прекрасно знали, чего можно ждать от суда. Судья Нэл, выносивший приговор, особо упирал на то, что все подготовленные ими материалы написаны от имени ЮАКП, АНК и его военного крыла «Умконто ве сизве» и подбивали африканцев на «насильственное свержение существующего режима с целью его замены властью рабочих».
В свои тридцать лет Стивене Ли готовился защищать звание магистра искусств, а Тимоти Дженкин занимался научно-исследовательской работой в институте социального развития при университете Кейптауна. Однако высшее политическое образование им пришлось завершить в центральной тюрьме Претории.
Как только погас свет, заключенные в камерах подняли шум, понеслись возмущенные крики, топот ног, клацание железных решеток.
Фермойлен, единственный оставшийся дежурный надзиратель, нехотя вышел из своей комнаты и, проклиная беспокойных «комми», отправился выяснить, в чем дело.
Трое смельчаков, сдерживая дыхание, притаились за дверями тюремной столовой, напряженно вслушиваясь в происходящее. Сквозь доносившийся сверху шум они пытались уловить шаркающую походку Фермойлена. 10 — 12 шагов по комнате надзирателя, 58— пусть даже 65 шагов до угла коридора, еще восемь до стальной решетчатой двери перед лестницей на второй этаж. Расчет простой: 12 секунд надзирателю потребуется у себя в комнате, чуть больше минуты до угла. 30 секунд — пока Фермойлен откроет дверь и запрет ее за собой. 6 секунд — дойти до лестницы, подняться два марша...
Как медленно, мучительно медленно тянется время. Беглецы напрягали слух, но из-за гвалта наверху почти ничего не слышали. Вдруг совсем рядом раздался звон связки ключей. От неожиданности — хотя ждали именно этого момента — они вздрогнули. Знакомый стук металла о металл — и вновь все потонуло в шуме. 20 секунд — один марш, 25 — второй. Наконец почти у себя над головой беглецы уловили — нет, скорее даже почувствовали напряженными до предела нервами,— как открывается стальная решетка в их блок. Наступил решающий момент.
Практически это был единственный шанс незаметно проскользнуть мимо служебного отсека, где сидел дежурный надзиратель, и проникнуть в административную часть корпуса. Если, конечно, Фермойлен уже не обнаружил исчезновение Тимоти и Стивенса, чьи камеры — одна за другой — находились у самого входа в блок политических заключенных, и не сообщил об этом по висевшей у него на боку портативной рации наружной охране...
Вячеслав Молев
Окончание следует
