Роман «Вильгельм Завоеватель» освещает малоизвестные нам страницы истории — завоевание Англии нормандцами. По волеизъявлению английского короля Эдуарда право на корону после его смерти должно перейти к герцогу Нормандскому Вильгельму. И Эдуард посылает в Нормандию своего зятя Гарольда передать его волю. По прибытии к нормандскому двору Гарольд клянется служить Вильгельму верой и правдой в качестве нормандского наместника в Англии. Однако, вернувшись на родину, Гарольд отступается от этой клятвы и сам становится королем англичан.
Вскоре эта весть достигает берегов Нормандии. Дабы отомстить клятвопреступнику и вернуть себе законное право на английский престол, Вильгельм собирает войско, строит могучий флот и выступает в поход против узурпатора.
И вот в октябре 1066 года под Гастингсом, что на южном побережье Англии, воины Вильгельма, которому еще предстояло стать завоевателем, сходятся в жестокой битве с армией Гарольда...
О том, как развивалась эта великая битва, не только разрешившая спор между Вильгельмом и Гарольдом, но и определившая судьбу двух народов, нормандцев и англичан, вы узнаете, прочтя главы из историко-приключенче-ского романа «Вильгельм Завоеватель», принадлежащего перу известного современного французского писателя Жоржа Бордонова. Полностью «Вильгельм Завоеватель», написанный от имени Гуго Пэна, оруженосца герцога Нормандского, и два других романа, не менее интересных и увлекательных — «Атланты» и «Золотые кони»,—готовятся к выходу в свет издательством «Прибой» в 1993 году.
Накануне битвы
Итак, никакие уговоры и увещевания не повлияли на Гарольда. До сей поры герцог Вильгельм уважал своего соперника. Но после того, как тот отказался сразиться с ним в поединке, один на один, дабы уберечь тысячи воинов от погибели, а народы — от неисчислимых бед, он стал относиться к нему как к презренному ничтожеству. Тогда-то он и решил прибегнуть к последней уловке, намереваясь посеять раздор в стане противника. Вильгельм, разумеется, никогда не пошел бы на крайний шаг, будь Гарольд благоразумнее. Вскоре англичане узнали, что папа отлучил от церкви узурпатора и присных его. Иные сеньоры ударились в крик:
— Коли возьмем мы в руки оружие и станем его защищать, те из нас, кто погибнет, будут прокляты навеки!
Их стенания тут же подхватили другие:
— Указ папы освобождает нас от обязательств перед Гарольдом. И ежели мы откажемся сражаться, мы не только не пойдем против Церкви, а, наоборот, поступим ей в угоду.
И вот придворная знать, богатые землевладельцы и видные военачальники собрались вместе и принялись спорить.
У Гарольда появились недоброжелатели, о чем его немедля оповестили. И тогда он решил действовать напролом,— ему больше ничего не оставалось. Я уже говорил, что красноречия Гарольду было не занимать, и он обратился к придворным с такой пламенной речью:
— Сеньоры,— сказал он,— мне стало известно о ваших
сомнениях и страхах. Вы, очевидно, полагаете, будто из-за пресловутой папской буллы битва уже проиграна. Но ответьте мне, вы уверены, что она действительно существует?
Ответа не последовало. Спорщики лишь недоуменно подняли брови и переглянулись. Гарольд, почувствовав их нерешительность, тут же воспользовался ею:
— А не сдается ли вам, что это очередное коварство Вильгельма, к коему прибег он, дабы рассорить нас? Неужто вам неведомо, что он хитер как дьявол и способен ловко скрывать свои алчные устремления под личиной благочестивости и за миролюбивыми речами?
Придворные и на сей раз промолчали, и только едва слышный шепот время от времени нарушал воцарившуюся тишину.
— Знайте же,— продолжал Гарольд,— он предложил мне Нортэмбри в обмен на корону. Но я отказался, ибо, захватив остальные наши земли, он замахнется и на Нортэмбри.
Как потом сказывал один из участников этого собрания, сын верноподданного Эдуарда, истый нормандец по крови, в зале поднялся ропот.
— Сеньоры, вы держитесь за ваше наследство, и это справедливо! Тем из вас, кто унаследовал от предков своих даже крохотное поместье, это поместье так ясе дорого, как графство тем, кто удостоен графского титула по происхождению. А Вильгельм уже распорядился вашим наследством — и большим, и малым. Говорю вам, чтоб знали вы,— он уже загодя раздарил ваши поместья, земли и замки нормандцам, что пошли за ним, союзникам и даже продажным рыцарям да прочим разбойникам...
Речь его прервали бурные возгласы. Простодушные придворные не подозревали, что в откровениях Гарольда таилась их близкая беда и погибель. Гарольд же прекрасно понимал, что ему удалось-таки одержать над ними верх. Его вероломные слова, точно добро заточенные клинки, глубоко ранили их души.
— Друзья,— вновь заговорил узурпатор,— а знаете ли вы, какую будущность уготовил вам Вильгельм? Места ваши займут его люди не только в Лондоне, но и в замках, что принадлежат вам по праву. Они изгонят вас с земель ваших и, дабы укрепиться на них, убьют и безжалостно изничтожат и сыновей ваших, и дочерей.
Он снова умолк и обвел взглядом каждого из присутствующих. Потом тихим, словно заглушенным подавленными слезами голосом, исполненным невыразимой печали и злейшего коварства, он спросил:
— Что тогда станется с вами? Что вы будете делать? Куда подадитесь? Кто даст вам прибежище? А что будет с женами и сыновьями погибших? Неужто хотите вы после жизни в богатстве да роскоши влачить жалкое существование, прося подаяние на паперти вместе с чернью и убогими, или таиться в лесах, копая коренья себе на пропитание? Или вы надеетесь обрести честь, уроненную здесь, в ином королевстве?
Слова его заглушили громкие возгласы одобрения. Теперь даже те, кто еще совсем недавно корил и порицал Гарольда, сплотились вокруг него и во всеуслышание вдохновенно заявили, что пойдут за ним, куда бы ни направил он свои стопы.
И вот спустя время наши лазутчики донесли, что Гарольд с войском уже на подходе. Трубы тотчас же загремели, призывая разбредшихся по округе фуражиров вернуться в лагерь. Герцог не исключал возможности, что англичане нападут на нас с ходу, и повелел всем держать копья и шишаки наготове, облачиться в кольчуги, проверить седла и стремена, затянуть туже тетиву на луках и набить колчаны стрелами. Вперед были высланы дозоры во главе с бывалыми рыцарями. Один из отрядов возглавил сам герцог — не доверяя своим братьям, он решил собственными глазами взглянуть на неприятельское войско, остановившееся на возвышенности — там, где дорога из Лондона в Гастингс выходит из леса. Покамест англичане разбивали шатры, к ним прибывали все новые разрозненные отряды — кто пешком, кто верхом.
Немного погодя объявились и мастеровые — они принялись рыть ров у подножия Телхэмского холма. На другой день герцог выехал из лагеря с усиленным эскортом и с пригорка долго наблюдал, как движется работа.
— Видно, Гарольд не решается напасть первым,— сказал он.— Как думаете, сенешал?
Фиц-Осберн согласно кивнул:
— Его люди напрасно стараются. Земля здесь сплошь одни камни.
— Да, мы быстро засыпем ров.
Герцог, однако, не сказал — чем. Несносный Герар, мой друг тоже оруженосец, как обычно, игриво ущипнул меня за руку, но мне было совсем не до веселья.
— Завтра Гарольд встанет на этом холме и будет поджидать нас.
— А что ему остается делать?
Сир Вильгельм очень внимательно изучил неприятельский лагерь, а точнее — штандарты и стяги англичан. Потом произнес, как бы обращаясь к самому себе:
— Гарольд, на свою беду, слишком спешил и не дождался подкреплений из Нортэмбри и Мерси. Что-то не видать штандартов графов Эдвина и Моркара... хотя, впрочем, их уж и в живых-то нет... Покамест я вижу там только один сброд, а не ратников. Знать, Гарольд собрал всех крестьян окрест Лондона. У них нет ни кольчуг, ни шишаков.
Вот к чему приводит неуемная гордыня — к чистому безумию, полному безрассудству!..
Герар спросил:
— Случаем не Гарольдов ли вон тот, весь расшитый золотом штандарт, что реет поверх остальных?
Вильгельм очнулся от раздумий и, не догадываясь, кто задал вопрос, ответил:
— Да, весь расшитый золотом и с фигурой дракона — знаком язычников! Наш же штандарт несет изображение Креста Господня. Поразительное различие, не правда ли, сеньоры?
С холма, где стоял неприятель, спустились несколько всадников и как будто направились в нашу сторону. Мы повернули назад, потому как герцогу не хотелось по легкомыслию ввязываться в бой, чтобы не переполошить наших и англичан. Всадники не осмелились пуститься за нами в погоню.
Вскоре на землю спустились сумерки — наступил вечер накануне битвы; нормандцы и англичане провели его по-разному. Мы плотно поели, не без излишества, и запили вином, но в меру. На сей счет наш интендант Вадар получил особые распоряжения. С присущей ему учтивостью он объяснил нам это так:
— Сир Вильгельм вовсе не скуп, и вы это знаете. Он не имеет обыкновения скряжничать, когда устраивает пиршества, ибо и сам не прочь покушать и попить всласть. Просто он не хочет, чтобы последствия чревоугодия — тяжесть и боли в желудке — пагубно сказались на вас завтра. Чтобы, как всегда, достойно встретить неприятеля, надобно сохранить не только бодрость духа, но и тела.
По завершении трапезы всех нас учтиво пригласили в наскоро сколоченные часовни — сначала на богослужение, а потом на исповедь. Ибо такова была воля сира Вильгельма, который пошел на молебен вместе с нами. И никто не упрекал его за то. Помимо епископов, Одона Байейского и Жоффруа Кутансийского, вместе с нами отправилось на войну немало священников и монахов. Они терпеливо принимали покаяние у воинов, хотя иные исповеди были многословны и горьки, ибо большинство из нас были далеко не ангелы. Те же, кому не удалось исповедаться святым отцам — из-за огромного числа желающих, каялись в грехах ближнему своему или самому дорогому другу, или товарищу по оружию и прощали друг друга, как это делают правоверные христиане, которым предстоит встать перед лицом смерти. Некоторые дали обет в том, что ежели победа будет за Вильгельмом, они отправятся в Святую землю или совсем перестанут есть мясо. Над нашим лагерем возносились молитвы, подобно ветру над бескрайним морем, то стихающему, то поднимающемуся вновь, опять унимающемуся и снова набирающему силу. Всю ночь в часовнях и на поросших травой холмах, увенчанных крестами, святые отцы взывали к Божьей милости, пели гимны и псалмы, читали «Отче наш» и возносили молитвы Богоматери, заступнице и прародительнице рода человеческого.
Англичане же, напротив, гуляли-пировали, не зная удержу. Они, как велят их воинственные обычаи, пили, ели, пели, плясали и спорили всю ночь напролет, попусту растрачивая и время, и силы. Лазутчики, посланные сиром Вильгельмом разузнать, что творится в неприятельском стане, слыхали, как оттуда неслись разудалые крики, нечестивая брань охмелевших воинов Гарольда, непристойные песни, хлопки, топот и дикий смех, что врывался в общий гомон, заглушая нестройное бренчание струн и громкое ржание коней. То тут, то там слышался шум драки, сопровождавшийся воплями раненых бражников.
— Это чистый шабаш,— признался кто-то из лазутчиков, творя крестные знамения,— Видать, сам дьявол упаивает их до безумия и кружит в шальной пляске, готовя им назавтра верную погибель, чтобы затем собрать свою черную дань — их потерянные души.
Вокруг Гарольда и его братьев, графов Герта и Леофвайна, царил тот же содом. Никакого волнения перед грядущим днем там не ощущалось. И только одному Гарольду было не до веселья — несмотря на изрядное количество выпитого вина, вид у короля был угрюмый, лишь изредка лицо его осеняла натужная улыбка.
Кто-то из приближенных сказал ему:
— Полноте печалиться, сеньор. Я давеча был совсем близко от их лагеря — хотел поглядеть, что творится в войске Вильгельма.
— Неужели?
— Воины его побрили себе затылки и лица — никак решили принять постриг. Они превратились в монахов, которым святой обет запрещает проливать кровь. Вот так войско!
— Ошибаешься. Они ведут себя эдак потому, что сие велит их нормандский обычай. Так что берегись этих монахов! С копьем и мечом они управляются похлеще твоего.
— Но не с топором же?
— Верно, топор не их оружие, потому как сражаются они совсем по-другому, не так, как мы.
Оруженосец наполнил золотой рог повелителя, и Гарольд осушил его одним махом. Потом он заговорил вновь:
— Они, ежели начистоту, умеют драться только верхом... чтобы легче было уносить ноги... бежать.... тоже мне вояки!
Какой же мерзкий народ, эти нормандцы... просто отвратительный народ...
Изрядно захмелевшего Гарольда отнесли в шатер, где он, по словам очевидцев, позже переданным мне, впал в тяжелое забытье; во сне ему виделись зловещие образы и слышались бессвязные злые речи — плоды его черных дум.
Медленно и величаво взошла заря нового дня — наступило 14 октября года 1066-го. Если мне не изменяет память, то была суббота, тяжкая и знаменательная для всех нас. Бывалые воины, осмотрев небо и горизонт, сказали, что во время битвы нам ничто не должно стать помехой — ни ослепительное солнце, ни ветер, ни дождь.
— Одним словом,— пошутил Герар,— это наш день.
Битва при Гастингсе
Помогавшие герцогу облачаться в кольчугу слуги заметили, что мы с Гераром подали ее задом наперед. Кто-то из этих глупцов вдруг воскликнул:
— Дурной знак, повелитель!
— Как раз напротив, очень даже добрый! — со смехом возразил Вильгельм.— Хоть Герар с сотоварищем малость оплошали, ничего страшного не случилось: перевернутая кольчуга означает, что герцогство мое нынче же обернется королевством. Понятно?
Он еще раз усмехнулся и велел подать коня — лихого скакуна дивной серой масти и несравненной стати,— дар галисийского короля. О крутом норове жеребца ходили легенды: сказывали, будто он до крови кусал других жеребцов, наседая на них до тех пор, покуда они не валились наземь от изнеможения. На вышивке конь Вильгельма запечатлен во всей своей красе: он стоит в роскошной сбруе, с седлом о высоких луках на могучей спине и, опустив светлогривую шею, радостно бьет копытом — приветствует своего хозяина. Кто-то из оруженосцев держит его под уздцы. Увы, благородному и неукротимому галисийскому жеребцу не суждено было дожить до конца дня.
Облачась в доспехи, сир Вильгельм вышел из деревянной башни, построенной для него посреди лагеря, и предстал перед нами во всем своем великолепии: на нем была кольчуга с позолоченным капюшоном, голову венчал сверкающий шлем, в руке он держал хоругвь, благословенную папой. Оседлав коня, он слегка натянул повод и отправился на смотр войска, готового хоть сейчас ринуться в бой. Смогу ли я описать сплошной лес поднятых вверх копий, остроконечных шишаков, коих было столько, сколько спелых колосьев на неоглядном пшеничном поле в июле месяце, тесно сомкнутые ряды конницы и выстроившихся в каре быстроногих лучников в коротких туниках, чтобы легче было бегать, маневрируя меж всадниками? Хватит ли у меня слов, чтобы живописать величественную красоту расшитых золотыми шнурами и фигурами трехконечных стягов, пока еще мирно развевающихся под слабым дуновением ветра? Припомню ли я имена рыцарей, прославившихся в этой великой битве,— хотя бы тех, кого я знал лично? Нельзя забыть никого, особенно павших, чьи имена, отвага и доблесть постыдно преданы забвению. Но я назову лишь некоторых из героев — тех, кто остался жив и чьи имена первыми пришли мне в голову. Вот они: Эсташ, граф Булонский; Вильгельм, граф Эврейский; Эмери, виконт Туарский из Пуату; Готье Жиффар; Гуго Гранменильский; Вильгельм Вареннский; Жоффруа, сын графа Мортанского; Рауль Тоснийский; виконт Нэель Котантенский и вассал его, рыцарь Пиру, а также достославный герцог Бретонский...
Перо замирает у меня в руке, я силюсь припомнить все — и не могу. И все же я надеюсь, что сумею завершить сей нелегкий труд и обрести наконец заслуженный покой. Описать великую битву — дело отнюдь не простое, хоть мне и выпало в ней участвовать! Мог ли я охватить взором все, что происходило на бескрайнем поле брани? Знамо, нет. Как оруженосец, я должен был поспевать за Вильгельмом везде и всюду, не отступая ни на шаг, и передавать его приказы другим военачальникам. А еще — сражаться, едва успевая уворачиваться от страшных ударов, сыпавшихся на мою голову со всех сторон. Но Герар убедил меня описать битву подробно, сказав, что в противном случае мне бы лучше вообще не браться за перо: ведь именно она стала венцом наших славных дел и доказала, к кому Господь благоволил больше — к Вильгельму или Гарольду. Герар помог мне добрыми советами, напомнив, ко всему прочему, что если б не хитрый замысел Вильгельма, неизвестно, чем бы закончился для нас тот жаркий, тревожный день. Я согласился с ним, хотя и посейчас не перестаю спрашивать себя, когда успел он все узреть, откуда узнал, как развивалось сражение — чуть ли не по часам? Но, как бы там ни было, а в одном я уверен точно: все, что говорит он,— правда. Мне же удалось разглядеть совсем немногое — как будто все было окутано кромешной мглой, изредка озаряемой вспышками молнии, когда на короткие мгновения становится видно лишь то, что происходит рядом. Сказать по правде, я хорошо запомнил только начало и конец битвы.
Закончив смотр войска, герцог направил коня на вершину холма и, став там, воскликнул:
— Сеньоры, друзья мои верные, помните: доселе мы побеждали врагов наших потому, что всегда были вместе. Но теперь силы, отваги и единения от вас потребуется куда больше, нежели прежде. В этот час надобно в первую голову думать не о почестях и славе, а о том, как выстоять в смертельной схватке! Я заклинаю вас и даю совет: будьте не только храбры, но и благоразумны. Иными словами, беспрекословно исполняйте мои приказы, даже если они покажутся вам безрассудными, ибо я в ответе за жизнь каждого из вас, а лавры славы — дело десятое! Коли вы согласны выполнить мою волю — победа будет за вами! А нет, вас перебьют или возьмут в полон, и придется вам гнуть спину на безжалостных скудоумных врагов по гроб дней, и посрамлению вашему не будет ни конца, ни прощения. Запомните также, пути к отступлению нет: впереди — вражья земля, а позади Гарольдовы струги! Да не устрашат вас несметные полчища англичан. С Божьей помощью у вас хватит сил, чтобы их сокрушить. При виде храброго, ловкого противника они, известно, тотчас приходят в смятение и сдаются без боя. Ратные подвиги им не по зубам — и так было испокон веку...
Вильгельм как будто намеренно не сказал ни слова о поражении Тостига и короля Гадрады; но, слава Богу, большинство из нас об этом и не знали. Потом герцог прибавил:
— Короче говоря, я прошу вас об одном: дерзайте и верьте — победа будет за нами!
Из лагеря мы вышли в боевом порядке, какой всегда предпочитал Вильгельм. Вскоре подоспели лазутчики — они подтвердили, что Гарольд стал на Телхэмском холме и окружил его неприступным рвом.
— Слышите,— воскликнул Вильгельм,— он не осмеливается напасть первым — решил, значит, защищаться...
— Сеньор,— сказал сенешал,— как бы не опоздать. Что, если к нему прибудет подкрепление? Надо бы кончать с ним, и чем скорее, тем лучше.
И вот наше войско, как и было предусмотрено, разделилось на три колонны: на правом фланге встали французские, фламандские и пикардийские рыцари во главе с Роджером Монтгомери и сенешалом Фиц-Осберном; на левом — бретонцы, монсийцы и пуатвинцы под предводительством Алена Фергана, герцога Бретонского, и виконта Эмери Туарского; а посередине — нормандцы под командованием герцога и его братьев, епископа Одона и Робера де Мортена; мы, небольшой отряд оруженосцев, многим из которых суждено было скоро найти свою смерть, тоже считались вроде как командирами. Копьями и знаменами предводили рыцари из именитых сеньоров, у каждой дружины был свой штандарт; во главе всего войска стоял сир Вильгельм, за ним неотступно следовали его знаменосец Тустен и мы, герцогские оруженосцы. Ретивый галисийский жеребец Вильгельма то и дело норовил встать на дыбы, но всадник живо усмирял его. Глядя на герцога, многие думали одно и то же: «Видывал ли кто-нибудь воина прекраснее нашего повелителя? Как лихо сидит он в седле, как ловко держит тяжелое копье! Кому, как не ему, к лицу сверкающий шлем и золоченая кольчуга! Есть ли во всем свете рыцарь с более величавой статью? Быть ему непременно королем, каких еще не знала земля наша!»
Впереди, развернувшись в длинную цепь, шли лучники. Конные рыцари взирали на них свысока, так как лучники в большинстве были из простолюдинов, однако сир Вильгельм повелел, чтобы сеньоры вооружили их, одели и обули как подобает. У каждого лучника был меч, лук и колчан, полный стрел; на голове — легкий шлем, на теле — толстые холщовые куртки с кожаными нагрудниками поверх туник, на ногах — мягкие кожаные латы на шнурах. Кольчуги, и то укороченные, были только у старших, чтобы они, как и их подчиненные, могли двигаться легко и свободно.
Герар ехал рядом со мной. Он, как всегда, в возбуждении жадно вдыхал свежий воздух и ликовал:
— Ну как, братишка? Это тебе не то, что в Сен-Ло или Реньевиле?
Вскоре вдали показался мрачный Телхэмский холм с поросшей лесом вершиной, где уже сверкали расписные щиты воинов Гарольда. По приказу герцога мы остановились все как один — и пешие, и конные. Оба войска, прежде чем схлестнуться друг с другом, замерли в тревожном ожидании. Однако, честно признаться, еще никогда в жизни не ощущал я столь радостного трепета, как в те короткие мгновения перед битвой.
Англичане то ли не умели, то ли просто не желали сражаться верхом. Саксонские рыцари, бросив коней, смешались с пешими воинами — вольноотпущенными крестьянами, которых, как потом рассказывали те из них, кто уцелел, Гарольд согнал в ополчение со всей округи Лондона; их вооружение состояло из вил, окованных железом рогатин да палиц. Правда, большая часть англичан, включая военачальников, была вооружена копьями, дротиками и, главным образом, грозными датскими топорами на длинных рукоятках, или, иначе, гизармами. С одной стороны к Телхэмскому холму подступал густой лес, служивший естественным укреплением позиции Гарольда; с двух других — холм обрывался крутыми спусками. С единственной же доступной стороны Гарольд воздвиг частокол, заслонив бреши между копьями высокими щитами, вкопанными острыми концами в землю. Так была образована как бы сплошная подвижная стена, за которой, точно дикий зверь, затаился неприятель. Гарольд призывал воинов стоять горой и всячески обадривал их:
— Нормандцы — гордые, неустрашимые воины, они прошли огонь и воду и привыкли побеждать! Помните это, англичане, братья! Коли сокрушат они стену из щитов и ворвутся в наш стан — всем вам конец! Тогда никому не будет пощады! У них копья и мечи, а у нас острые топоры, против которых их оружие — ничто. Рубите нормандцев не жалея сил, не щадите ни людей, ни лошадей, ни пеших в худых доспехах, ни всадников в золоченых кольчугах, ни графов, ни принцев, ни мужиков, ни сеньоров — никого: ибо все они ваши кровные враги и жаждут вашей погибели! Пусть каждый выберет себе жертву и стоит насмерть, даже если будет ранен! Пусть живой, презрев страх, займет место мертвого, дабы стена оставалась непоколебимой, потому как только за нею наше спасение...
Воины из графства Кент попросили Гарольда оказать им честь первыми принять на себя удар нормандцев, и сия честь, а вернее привилегия, была им оказана, тогда как лондонскому ополчению предстояло защищать королевский штандарт и самого короля.
Я оглянулся чисто из любопытства: на холмах окрест нашего лагеря собрались челядь и мастеровые; вместе с ними стояли, преклонив колена, святые отцы и монахи. Одни расположились поудобнее, чтобы посмотреть битву, другие молились во славу нормандского оружия и за спасение душ наших. Епископ Одон был с нами. Он гарцевал на белом коне рядом с Вильгельмом; на нем была кольчуга, а поверх нее — белоснежный стихарь (Стихарь — длиннополая, с широкими рукавами мантия для богослужений). Духовный сан запрещал ему проливать кровь, и у него не было ни копья, ни меча, а одна лишь палица о трех окованных железом головах.
И тут вдруг воздух сотрясся от оглушительного шума — то грянули трубы и рога. Видели бы вы, как вслед за тем вскинулись щиты и копья, как выгнулись луки, как побледнели и зарделись лица, как встрепенулись слабые духом и как воспряли бесстрашные. Ряды наши едва заметно вздрогнули. Потом всколыхнулась конница — вся до единого всадника. Шишаки, шлемы, щиты, копья и кольчуги сверкнули одним ослепительным блеском. Крики людей смешались с ржанием коней, топотом копыт и ног, лязгом железа. Земля содрогнулась словно от ужаса — прямо перед нами в небо взмыло бесчисленное воронье. Нормандцы прокричали: «Дейс Айе!», бретонцы воскликнули: «Мас-лон!» — что означает «Да поможет нам Бог!» Следом рявкнули англичане: «Оликросс!», «Годмит!», или по-нашему — «Святой крест!», «Боже всемогущий!».
Внезапно передние ряды нашей конницы, нарушив строй, резко отпрянули кто в стороны, кто назад; кони вскакивали на дыбы и сей же час валились наземь, давя друг друга и запутавшихся в стременах всадников,— то были первые жертвы этого нескончаемого кровавого дня! Но вот Гарольдов ров уже позади. Стена из щитов и частокола все ближе и ближе. На нас обрушился дождь копий, дротиков и стрел, он без разбору косил всех, кто мчался впереди, всадников и лошадей,— под копытами наседавшей сзади конницы сраженные люди и животные тут же превращались в сплошное кровавое месиво. Завязался рукопашный бой, лютый, страшный, — отчаянные вопли раненых заглушали стоны и мольбы умирающих и сливались в одну жуткую, леденящую кровь какофонию. Щиты саксонцев при нашем приближении раздвигались и мгновенно смыкались, и сквозь бреши на нас обрушивался чудовищный шквал копий, стрел, топоров. Одним таким топором коню Герара начисто снесло голову, и он вместе с моим другом исчез в безудержной, клокочущей давке. Грозные гизармы кромсали железо, как обыкновенное шелковое или льняное полотно, от них на груди оставались ужасные раны, из которых кровь хлестала, точно вода из фонтанов. Под их ударами шишаки и шлемы раскалывались, словно яичная скорлупа; один взмах гизармы — и человек, не успев и глазом моргнуть, терял руку или ногу. Одна такая культя угодила мне прямо в лицо — кто из убитых товарищей, сам того не ведая, наградил меня этой жуткой пощечиной, я не знаю!
Вскоре, однако, пришлось отступить — слишком уж упорно защищались англичане. Заметив, что мы отходим, они подняли ликующий рев. Вильгельм уже был без коня — как и Тустен, его знаменосец. Галисийский скакун пал, израненный копьями и топорами. Он был первый. Следом за ним та же участь постигла и двух других коней герцога.
И вот мы снова ринулись на приступ, англичане перестали вопить — видать, решили поберечь силы для боя. После того как мы отступили, они воспряли духом — верно, думали, что нам нипочем их не сломить, не говоря уже о том, чтобы завладеть Гарольдовым штандартом. Вторая атака тоже разбилась о неприятельский частокол, и уцелевшие нормандцы, истекая кровью, в изрубленных в клочья кольчугах, измятых шишаках и шлемах, с разбитыми, расколотыми щитами, на изувеченных конях, опять были вынуждены отойти к подножию холма. Так же закончились третий и последующие штурмы. При воспоминании о первых трагических неудачах, о гибели сотен и сотен наших ратников, еще давеча исполненных такой отваги, решимости и веры, сердце мое сжимается от боли! Они шли и шли на приступ вершины тесно сомкнутым строем, подобно неукротимым морским валам, что, вздымая пену, с грозным рокотом обрушиваются на твердую скалу, разбиваются о ее монолит и с гулким шипением откатываются назад, дабы снова ринуться на нее с новой мощью, и так до бесконечности.
И тут ряды наши охватила паника. Левый фланг дрогнул и подался назад, увлекая за собой все войско. Одон с герцогом опрометью кинулись наперерез бегущим; герцог воздел руку, копье угрожающе сверкнуло — несчастные, поверившие слуху, будто Вильгельма убили, так и замерли на месте. Герцог сорвал шлем, чтобы всем было видно, и воскликнул:
— Стойте! Глядите! Я жив! С Божьей помощью победа будет за мной! Бегство же смерти подобно! Они перережут вас, как стадо баранов!...
В это время самые храбрые из англичан бросились вдогонку за теми, кто отступал в последних рядах. Однако дерзость их ничуть не устрашила нормандцев, они остановились, сомкнулись плечом к плечу — и перебили преследователей всех до единого. Безрассудная вылазка стоила неприятелю немалых жертв, Вильгельма же она кое-чему научила. Мы заметили, как он пристально разглядывал сплошную линию частокола, который нам не удалось сокрушить ценою даже самых отчаянных усилий. Затем он сказал главным военачальникам, что на штурм придется идти еще раз, но, как только прогремят трубы, они должны будут тотчас же повернуть дружины назад и сделать вид, будто отступают — в панике и беспорядке. И вот пешие и конные устремились к вершине. Но не успел завязаться бой, как они развернулись и помчались вниз — на равнину. Хитрость превзошла все ожидания! Снизу мы видели, как разомкнулись щиты и в проходы между ними с дикими воинственными воплями лавиной хлынул неприятель. Следом за пешими дружинами ринулась конница — английским сеньорам, верно, не терпелось скрестить с нами свои топоры. Трубы и рога проревели еще раз. Наши тут же поворотились к неприятелю лицом. Англичане от неожиданности застыли как вкопанные, не зная, куда податься. Мы окружили их и перебили всех до последнего, хотя защищались они на редкость отважно. Вокруг меня английские и нормандские воины схлестнулись не на живот, а на смерть, и, если б не Герар, я бы непременно погиб — рядом с сиром Вильгельмом. Ловким ударом меча он отсек рукоять топора, зависшего над моей головой. Но, падая, топор все-таки задел мне руку и бедро. В тот же миг саксонский рыцарь проглотил острие моего копья, что, думаю, вряд ли пришлось ему по вкусу. Мы, оруженосцы, не могли оставить герцога ни под каким предлогом, разве что когда он сам посылал нас с поручениями на тот или иной участок битвы. И я своими глазами видел и могу подтвердить, что как воину ему не было равных. На коне и без коня он являл собою пример небывалой ловкости, силы и доблести, достойных его высокого титула. Он бросался на выручку взятым в окружение товарищам, не щадя собственной жизни, заслонял грудью раненых и при этом еще успевал командовать всем войском.
Ров дьявола
По команде Вильгельма мы еще дважды провели ловкий маневр с поспешным, беспорядочным отступлением. Но англичане, однако, по-прежнему удерживали свои позиции, стена из щитов так и стояла незыблемой, хотя неприятельское войско вокруг Гарольдова штандарта и поредело, притом заметно. Сколько нормандцев нашли смерть от сверкавших топоров-молний и теперь лежали вперемешку, кто лицом к земле, кто к небу, раздавленные копытами нашей же конницы! Какие чудеса храбрости являли нормандские рыцари — я сам это видел, да и не только я один!
Помню, оказался я рядом с Гуго Гранменильским, коему вскорости суждено было стать виконтом Лестерширским, владетелем доброй сотни замков с поместьями в Англии. Он едва не погиб — из-за своего коня и чуть было не лишился всего, что обещал ему Вильгельм. Коня он взял у одного из своих рыцарей, то ли смертельно раненного, то ли погибшего. Ошалев от грохота побоища, жеребец осел на задние ноги, потом взметнулся вверх, перелетел через наши головы и, упав аккурат на щиты англичан, понес всадника прямо в стан неприятеля. Мы было бросились ему на выручку но путь нам преградили грозные топоры саксонцев; и тут вдруг шалый жеребец, раскидав крупом насевших на него англичан, круто развернулся и лихим прыжком перелетел снова к нам. Гуго уж, верно, простился с жизнью: ибо ни один из нас ничем не мог ему помочь, даже герцог Вильгельм.
Племянник Рауля Тессона, Робер Эрнейский, поклялся первым захватить Гарольдов штандарт. Прорвавшись со своими рыцарями через неприятельский заслон, он с копьем наперевес припустил коня прямиком на Гарольда. Но на него и коня его градом обрушились топоры. Позже мы нашли изувеченное тело рыцаря Эрнейского подле английского штандарта, рядом с телами Гарольда и двух его братьев.
Все восхищались сыном Ру-ле-Блана, нашим Тустеном, который нес знамя Нормандии,— в него-то в основном и метили англичане. Бесстрашный Тустен следовал за сиром Вильгельмом словно тень, поспевал за ним повсюду и замирал на месте, когда герцог останавливался, чтобы перевести дух. Каким-то чудом за весь день его даже не царапнуло, хотя от неприятеля он отбивался одним щитом, ведь в другой руке у него было Нормандское знамя. Правда, мы прикрывали его как могли. Нам было велено в случае гибели Тустена тотчас подхватить штандарт, чтобы англичане не подумали, будто победа уже за ними, и чтобы наши невзначай не впали в отчаяние.
Ужасы битвы! Перо противится описывать их — с годами, размышляя о скоротечности века, я понял, что ярость, неистовство и жестокость есть суть первейшие грехи человеческие! Сказать по правде, хотя плоть моя и уцелела в той лютой бойне, на душе у меня осталась страшная рана, которая уж, видно, никогда не заживет.
Был среди англичан один великан, сущий одержимый, он смело врезался в самую гущу наших лучников и принялся рубить их топором направо и налево. На храбреце не было даже кольчуги — только деревянный шлем, который он, по всему видать, выдолбил своими руками. Кто-то из нормандских рыцарей, завидев исполина, обрушил на его голову меч, так, что от удара шлем сполз ему на глаза. Англичанин не успел поднять руку, чтобы поправить шлем, как нормандец одним махом отрубил ее выше кисти. Вместе с рукой он потерял и топор. Кто-то из наших нагнулся за ним. И тут другой англичанин хватил его сверху гизармой, да так, что раскроил спину, точно трухлявый чурбан.
Еще один англичанин, быстроногий, как олень, принялся сокрушать лошадей, и те падали прямо на всадников, не успевавших высвободить ноги из стремян, и давили их, несчастных, насмерть. Подобравшись к нему, Роджер Монтгомери проткнул его копьем насквозь.
В этом кровавом кошмаре единственным слабым лучиком человечности была братская взаимовыручка. Друг не задумываясь готов был пожертвовать собой, только бы спасти товарища по оружию, брата или родственника, закрыв его грудью от чудовищных датских топоров; вассал бесстрашно бросался на врага, принимая на себя удар, предназначавшийся для сеньора. И здесь, как я уже говорил, примером всем был наш неустрашимый герцог: сколько воинов спас он в этой бойне, хотя спасенные даже не подозревали, что своею жизнью они обязаны только ему! Я собственными глазами видал, как Вильгельм де Мале, сир де Гравиль, случайно попал во вражье кольцо. Он остался без коня, щит его был разбит вдребезги. Его гибель стала бы невосполнимой потерей для знамени, которым он командовал. Но ему на выручку тут же бросился сир де Монфор — один — и вызволил товарища из окружения. Меч в его деснице крутился, подобно мельничному крылу, сокрушая всех, кому хватало дерзости встать на пути рыцаря.
— Гони их к морю! К морю! — ревели англичане.— Пущай выхлебают его все до последней капли, жалкие трусы!
Как только англичане чувствовали, что одерживают верх, они принимались оскорблять нас по-всякому, но их злобное тявканье тотчас заглушал наш боевой клич.
Вот уже часа три как длилось побоище, и Удача все колебалась, не зная, на чью сторону склониться. Стена из щитов так и стояла неприступным заслоном, Гарольдов штандарт по-прежнему маячил на вершине холма, колыхаясь на ветру. Усталь и отчаяние мало-помалу овладевали даже самыми стойкими. Надобно было спешно что-то предпринимать! Сир Вильгельм, велев лучникам перестроиться в цепь, пустил их вперед. Нормандские стрелы одна за другой вонзались в щиты англичан, но пробить их насквозь не могли. Мгновение-другое — и неприятельские щиты ощетинились, точно громадные ежи, но саксонцы, схоронившиеся за ними, оставались целы и невредимы. Тогда Вильгельм скомандовал лучникам взять малость повыше, дабы увеличить дальность полета стрел — чтобы, пролетев поверх щитов, они поражали неприятеля прямо в головы. Подручные интенданта раздали лучникам полные колчаны. И стрелы шквалом обрушились на англичан, подобно ливню, гонимому ураганным ветром. Мы слышали только, как звенели тетивы, свистели стрелы и кричали раненые англичане. Их была тьма, и скоро на холме даже мертвому негде было упасть; но некоторые, все же устояв, продолжали отчаянно защищаться. Однако лучники сделали свое дело — стена, кажется, расступилась, и меж щитов теперь зияли довольно широкие бреши.
Вильгельм, скомандовав лучникам прекратить стрельбу, бросил на штурм конницу. Англичане безнадежно защищались, потом дрогнули и пустились наутек. Победа была за нами. Герцог искал глазами Гарольда. Он, как и мы, не знал, что Гарольд лежал уже бездыханный, с пронзенной насквозь головой — стрела угодила ему аккурат в глаз. Не знал он, что вместе с ним погибли и оба его брата, графы Герт и Леофвайн. И что у англичан больше не осталось ни одного военачальника, — впрочем, англичане и сами не ведали того. Сир Вильгельм хотел поднять низвергнутый вражий штандарт — и это едва не стоило ему жизни. На герцога кинулся саксонский рыцарь и так сильно рубанул его топором, что непременно убил бы, окажись половчее. От удара на шлеме Вильгельма образовалась глубокая вмятина, но шлем не раскололся — герцога качнуло в седле. Что сталось бы с ним, упади он наземь? Но он удержался в стременах и вскинул было меч. Англичанин пустился наутек. Его тотчас нагнали и проткнули сразу несколькими копьями.
Однако ж, как ни удивительно, битва еще не закончилась. Поражение Гарольдова войска внезапно едва не обернулось для нас трагедией. Англичане прекратили сопротивление и спасались бегством, наши, воспрянув духом, пустились за ними вслед и без всякой пощады добивали прямо на бегу. Земля покрывалась телами убитых и раненых. Ничто, казалось, уже не спасет беглецов. День мало-помалу клонился к вечеру, на широкий и глубокий, обрамленный густым кустарником ров, служивший укреплением неприятелю, легли первые сумерки. Нормандские рыцари, вовремя не разглядев его, не успели осадить лошадей и рухнули туда всем скопом, давя друг друга насмерть. Завидев, что с нормандцами случилось неладное, англичане остановились и, собравшись с силами, вновь двинули на нас.
Это трагическое происшествие запечатлено на вышивке под названием «Синий конь». Вот он, проклятый ров, куда попадали кони и люди; они силятся подняться, выбраться наружу, но страшная давка и сумятица прочно держит их в полоне. Там, на дне рва, нашли свою смерть многие нормандские рыцари, храбрейшие из храбрых. Тех, кого не задавили кони, у кого уцелели руки и ноги,— тех добили англичане. Там, на дне рва, оборвалась славная жизнь Эрнуфля де Лэгля, друга моего отца. Это злополучное место мы потом окрестили Рвом дьявола — точнее и не скажешь.
В образовавшейся неразберихе наши было подумали, что из Лондона подоспело подкрепление, и уже повернули назад. Эсташ Булонский, видать, вконец ополоумев, вдруг велел своим дружинам отступить. И если б не Вильгельм, своею властью остановивший бегущих, наша победа непременно обернулась бы бесславным поражением. У герцога от копья остался лишь обрубок; он безжалостно колотил им по спинам трусов, но так, чтоб не ранить. Эсташ, ревевший, точно оголтелый, мгновенно смолк — удар, что получил он меж лопаток, был страшен, изо рта у него хлынула кровь, но он остался жив! Следом за тем герцог пустил вперед конницу, и та, обогнув растреклятый ров, рассеяла заново сплотившиеся ряды неприятеля. Уцелевшие англичане пустились бежать в сторону Лондона, однако почти все они полегли по дороге, не успев даже добраться до леса.
Трубы протрубили сбор. Надвигалась ночь, и герцог не хотел, чтобы войско разбрелось по округе. Спешившись, он взял под уздцы коня, четвертого за этот день, и отправился взглянуть на поле битвы. Готье Жиффар, удивившись его беспечности, осторожно заметил:
— Сир, что, если меж убитых или умирающих врагов затаился один, целый и невредимый? Вдруг он очертя голову бросится на вас, чтобы поквитаться за своих? Терять-то ему уж нечего!
— Готье,— ответствовал герцог,— коли Господу будет угодно, чтобы кто-то из англичан отомстил....
Его странные слова многих ввергли в недоумение, каждый почувствовал и понял их по-своему.
— Он знает,— шепнул мне Герар, — ни у кого духу не хватит...
Я же ощутил, как сердце Вильгельма, пытавшегося объять взглядом страшное зрелище, что открылось перед нами, сжалось в неутолимой печали. На западе медленно угасали последние проблески дня. И луна уже озарила холодным светом зловещую картину — и тени растворились. Неоглядное пространство было сплошь усеяно истерзанными, окровавленными телами убитых — у кого не было руки, у кого — ноги, а кто и вовсе лежал обезглавленный, изувеченный до неузнаваемости. То был цвет нормандского и английского рыцарства! Хоть, как говорится, всякий тиран и клятвопреступник достоин самой жуткой смерти, а присные его — великого позора, я понимал и глубоко разделял душевную боль, терзавшую моего повелителя. Погибшие, застигнутые врасплох ужасной смертью, еще давеча были живыми, исполненными силы, отваги, радости, мыслей и надежд — праведных или презренных. Да-да, живыми! Но вот души покинули безжизненную плоть, и лики мертвых застыли в слепом ужасе и смятении, в бессмысленной злобе и ярости. Я был молод, и зрелище это потрясло меня несказанно. Меня вдруг начали душить слезы. И герцог тогда спросил:
— Что с тобою?
— Я молюсь, мой повелитель. За них... за всех!
Герар ткнул меня в бок. Но герцог ответил как бы ему в укор:
— И я молюсь за них, ибо все они пали в честном бою. И да помилует Господь тех, кто защищал неправое дело.
Отовсюду доносились жалобные стоны и хрипы раненых.
— Пускай же Вадар,— воскликнул Вильгельм,— пошлет людей подобрать несчастных! И пусть их выхаживают, коли это возможно будет.
— И англичан, мой повелитель?
— И англичан, но только отдельно от наших. Воистину нет зрелища ужасней: оно разрывает мне сердце.
Время от времени стенания раненых воинов заглушались жутким ржанием бьющихся в предсмертных судорогах лошадей; бедные животные, едва перебирая в воздухе ногами, вздымали гривастые головы, смотрели на нас потускневшими, уже незрячими глазами и тут же валились замертво. Но для них мы сделать ничего не могли.
Далеко-далеко, там, где стоял наш лагерь, мерцали огоньки костров — их слабое свечение радовало и успокаивало нас. Из-за лагерного частокола в ночное небо потянулись струйки дыма — кашевары, видать, уже старались вовсю. Герар, не удержавшись, сказал:
— Эх, с какой бы радостью я сейчас что-нибудь куснул! А пить как хочется — спасу нет! У меня с самого утра маковой росинки во рту не было — такое со мной впервые.
— Погоди, парень, впереди у тебя такого будет вдосталь,— заметил ему бывалый рыцарь.
При свете факелов, в присутствии всех, герцог принялся снимать с себя доспехи. Освободив руку из ремней, он бросил наземь щит, и мы поразились, как он только мог им защищаться: щит был до того изрублен и исколот, что едва не распался на куски. Затем он расстегнул пряжку на поясе и отдал меч кому-то из оруженосцев. Тот извлек его из ножен: клинок оказался сплошь в зазубринах. Потом он снял шлем, весь в трещинах и вмятинах, и кто-то воскликнул:
— О чудо, как он только не раскололся!
Следом за тем дошел черед до позолоченной кольчуги. В зыбком свете факелов было видно, что шейный обод сильно погнулся, и одному герцогу кольчугу было не снять. Тогда мы помогли ему. И опять кто-то произнес:
— Неужто она могла его защитить — просто удивительно!
Изрубленная кольчуга соскользнула на землю, и от нее оторвался капюшон.
Те, кто прежде видел герцога лишь издали — во главе ли войска или на троне, теперь могли ближе разглядеть его могучее телосложение. И снова кто-то изумился, высказав вслух то, что подумали все.
— Какая стать! Воистину королевская стать! Ему вторил другой голос:
— Разве кто сравнится с ним? Никто: ни Роланд (Роланд — легендарный бретонский маркграф, племянник Карла Великого; участник похода Карла в Испанию; в 778 году погиб в битве с басками в ущелье Ронсеваль. Герой эпоса «Песнь о Роланде»), ни доблестный Оливье (Оливье — бесстрашный странствующий рыцарь, неразлучный спутник и друг Роланда)!
И тут из сотен, из тысяч, если не больше, глоток вырвался один громогласный победный клич. Герцог попросил тишины и объявил:
— Да, друзья мои, мы победили, и за это в первую голову я хочу возблагодарить Ее величество Доблесть, ибо с ее помощью победа досталась нам. Я благодарю всех вас, рыцари, оруженосцы, наемники, добровольцы. Наконец, я говорю спасибо и вам, павшие други. Велико наше горе, и никакая радость не способна скрасить его: ибо скорбь по погибшим братьям разрывает сердца наши — еще долго ничто не сможет их утешить.
Перевел с французского И. Алчеев
