Глобальный кризис и его модель

От науки люди чаще всего ждут прогнозов и рецептов . Но люди науки, как правило, стараются ни того, ни другого не давать. Кому из нас не приходилось слышать от экспертов в той или иной области: «Прогнозов делать не буду, они все равно не сбываются». С рецептами немного проще, но и они часто не помогают. Успех в подобных практических вещах иногда случается, но скорее в виде премии: науке приходится долго и внимательно изучать процесс, для того чтобы её добиться.

Нынешний цивилизационный кризис нельзя назвать внезапным или неожиданным. Однако даже теперь сценарии его дальнейшего развития могут быть сугубо гипотетическими, поскольку нет ни математической модели, ни даже сколько-нибудь развитой социальной феноменологии — ничто не указывает теоретику на параметры, по аномальному поведению которых можно судить об критическом поведении социума.

Однако теория критических процессов была в свое время создана — сначала на уровне феноменологии, а потом и на более глубоком теоретическом уровне. Речь о термодинамических системах вблизи точек фазового перехода. Параметры таких систем — давление, температура, термодинамические потенциалы, удельная теплоемкость и т.п. — испытывают разрывы и скачки, а внутри самих систем появляются крупномасштабные структуры, совершенно не мыслимые вдали от критических точек.

Мысль о перенесении успехов физических наук на социологию имеет уже давнюю историю. Можно сослаться на относительно успешные идеи Рене Тома (René Thom, 1923–2002), создателя «теории катастроф». Он построил несколько красивых примеров, когда социум ведет себя как термодинамическая система.

Если взять для простоты физический газ в равновесном состоянии, то для него достаточно трех макроскопических величин — температуры, давления и объема. Эти величины не являются независимыми, потому что их связывают друг с другом уравнение состояния, которое описывает двухмерную поверхность в пространстве трех переменных.

Гладкость этой поверхности не гарантирует, что при плавном изменении одной переменной, две другие тоже меняются плавно. В самом деле, лыжник, подъезжающий к обрыву, движется по достаточно гладкой поверхности, и одна из его пространственных координат изменяется достаточно гладко. Тем не менее за обрывом одна из оставшихся координат должна измениться скачком — иначе лыжник оторвется от поверхности. Нечто подобное происходит и с водяным паром при охлаждении. В какой-то момент давление при фиксированном объеме не может больше меняться плавно, и падает скачком. Происходит «катастрофа».

Рене Том рассматривал относительно несложные социальные системы. Например, коллектив заключенных одной большой тюрьмы. Том показал, что даже при плавном ухудшении условий содержания заключенных количества протестных акций и насильственных действий против охраны и конвоя изменяется нерегулярным и скачкообразным образом. С математической точки зрения, функция, связывающая вероятность бунта с такими величинами, как средняя продолжительность ежедневной прогулки, калорийность суточного рациона, вероятность заключения в карцер, непрерывна и даже довольно гладкая. Но у нее есть особенности типа сборки, вблизи них и происходят «катастрофы».

Успехи теории Рене Тома воодушевили многих математиков в конце 80-х годов. Стали поговаривать даже о новой науке социофизике, но развить применявшийся подход на случай более сложных систем не удалось. Известный футуролог Сергей Хайтун так резюмирует опыт этих неудач в своей книге «Социум против человека: Законы социальной эволюции» (2006):

…Я не разделяю веры других авторов в возможность описания социальных явлений средствами физической теории. Имеет место чисто эмпирический факт, который представляется фундаментальным: физики предпринимали уже множество попыток описать социальные явления средствами физики, однако это им до сих пор не удалось .

Отсутствие количественной (физической) теории критических процессов в обществе и тем более предполагаемая невозможность ее построения делает практически невозможными ни оценку вероятности изобретаемых сценариев, ни даже сколько-нибудь основательные суждения по поводу рецептов. Однако в истории применяются и более мягкие средства, которые позволяют увидеть аналогии между весьма разнесенными во времени явлениями, и на основании этих аналогий сделать хотя и расплывчатые, но все же довольно сильные суждения относительно происходящего.

Несчастные небеса XVII века

Впервые о глобальном кризисе XVII века заговорил в 1954 году британский политэкономист марксистского толка Эрик Хобсбаум (Eric J. Hobsbawm). Хотя за прошедшие пятьдесят с лишним лет идея получила и развитие и подкрепление со стороны историков самых разных идеологических пристрастий, для человека далекого от истории подобный вывод кажется немного странным. Ладно бы речь шла о XIV веке, когда население Европы сократилось почти вдвое. А в XVII веке население Европы продолжало расти. Были, конечно, локальные разные войны и смуты, как в России после Бориса Годунова или на юге Европы во время Тридцатилетней войны . Но в то же время именно XVII веке мы привыкли считать первым веком Нового времени и концом Научной революции — единственной, которую мы пишем с прописной в отличие от всех прочих «научных революций».

В распоряжении Хобсбаума оказались статистические данные, которые показывали, что рост населения Европы в это время практически прекратился, и на демографических графиках XVII век выглядит как едва наклоненное плоское плато между двух довольно динамично растущих кривых — за XV и за XVIII века. «Буржуазный аромат, — пишет Хобсбаум, — витал над Европой с XIV века, но только в XVII-м он стал доминирующим». Однако, замечает он дальше, для этого крестьянам пришлось оставить свои плуги и встать к станку, предопределяя будущую индустриализацию. А прежде чем это сделать, они взялись за топоры и вилы и встали за свои права.

Число всевозможных мятежей резко возрастает во всем мире. Смутное время наступает не только в Москве : одновременно с этим украинские казаки непрерывно сражаются с Польшей . Даже в миролюбивой Аквитании, где за весь период с 1590 по 1634 год прошло всего 47 бунтов, то есть примерно по одному в год, в следующие четверть века их уже под триста, то есть больше десяти в год. Восстания расползаются по планете словно какая-то таинственная эпидемия. Пожар революции приходит в Англию из Голландии , потом перекидывается на Францию , Италию и Швейцарию . Португальские колонисты успевают восстать против испанских властей в Бразилии , Мозамбике , Индии и на Цейлоне , а потом принимаются воевать с голландцами…

Современный историк университета штата Огайо Джоффри Паркер (Geoffrey Parker) находит довольно красочные аргументы в пользу теории Хобсбаума:

Середина XVII века видела больше случаев одновременных крушений разных государств, чем любая другая предшествовавшая или последующая историческая эпоха, и поэтому была названа историками «Глобальным кризисом». В 1640-х годах пала династия Мин в Китае — на тот момент это было самая населенная страна в мире; распалось Польско-литовское королевство — самое крупное государство в Европе; от Испанской монархии — первой в истории трансатлантической империи — отпало значительно количество колоний; восстания охватили всю империю Стюартов — включая Англию, Шотландию, Ирландию и американские колонии. Кроме того, именно в 1648 году покатилась волна городских восстаний по России — крупнейшему государству мира, Фронда парализовала Францию — наиболее населенное государство в Европе, а в Стамбуле — крупнейшем городе мира — подданные задушили султана Ибрагима, и впервые в истории король (Карл I Английский) предстал перед судом за военные преступления .

Но многие из его коллег и единомышленников, принимая в целом идею, что в XVII веке мы имеем не серию никак не связанных между собой социальных катаклизмов, а единый всемирный процесс, отказываются принять предложенные Хобсбаумом объяснения его механизма. По мнению британского политэкономиста, все проходит в полном соответствии с теорией о социально-экономических формациях. Производительные силы растут, производственные отношения остаются старыми, распределение труда не меняется, производительность труда соответственно падает, начинается голод, крестьяне считают, что продукт их труда распределяется несправедливо и берутся за топоры. Отчасти в пользу такой версии свидетельствует сокращение обрабатываемой земли: даже в Китае за годы смены династий земледельческие площади сокращается с 191 млн акров (около 77 млн га) в 1602 году до 67 млн акров (около 27 млн га) к 1645, и только к 1700 году они наконец достигают 100 млн акров.

Однако уже через два года после публикации статьи Хобсбаума известный французский историк Фредерик Моро (Frédéric Mauro) критиковал его за недостаточное внимание к деньгам и кредитам. В конце концов, именно в XVI веке долгосрочные инвестиции в далекие морские путешествия и географические открытия стали приносить богатые дивиденды. Из «восточных Индий» потянулись пряности , из западных — золото , началась торговля чернокожими рабами. В результате, по мнению Моро, экономическая «асфиксия17 века» имела, прежде всего, монетарную природу: с приливом средств на счета новых и старых банков можно было справиться только при помощи принципиально новых банковских инструментов, которые возникли не раньше XVIII века.

Новая модель старого

Фредерик Моро вообще упрекал Хобсбаума в «недостаточном использовании цифры». Между тем, вся эта теория была бы невозможна без новых демографических и экономических данных , опубликованных только к середине ХХ века. При всем том, что источники были доступны, взглянуть на них с позиций статистического учета долгое время не приходило в голову. Вообще теоретические основы статистики появились с работами Пьера Ферма (Pierre Fermat, 1601–1665) и — в большей степени — Пьера Симона Лапласа (Pierre-Simon Laplace, 1749–1827), а первые систематические попытки приложения этой молодой науки к социальной жизни относятся только ко второй половине XIX века. Для того чтобы добраться в ретроспекции до XVI–XVIII веков понадобилось ещё почти столетие.

Но дело не только в этом. В самой концепции «общего кризиса», охватившего весь мир и далеко уходящего за рамки одной только экономики, нетрудно услышать отзвук развиваемой последователями Маркса идеи «общего кризиса капитализма», которая, в свою очередь, вместила в себя изрядную долю настроения fin-de-siècle европейской богемы на рубеже веков. Впрочем, для марксистов была характерна оптимистическая трактовка событий. Если европейская богема была склонна готовиться к концу не столько «века», сколько «света», то марксисты говорили о гибели капитализма, за которой последует новое и прекрасное посткапиталистическое «завтра».

В этом отношении Хобсбаум действовал, с одной стороны, вполне логично, предполагая, что расцвету капитализма должна предшествовать агония и гибель феодализма, а с другой стороны, он явно отступал от логики самого Маркса, считавшего, что переход власти от феодалов к буржуазии должен был проходить гораздо менее болезненно, чем переход власти от буржуазии к пролетариату . Все-таки буржуазия, захватывая политическую власть, уже имеет опыт экономического руководства, а пролетариат такой опыт может приобрести только после того, как возьмет власть в свои руки.

Довольно оптимистично интерпретировалась идея «мирового кризиса» и мистиками. Один из самых авторитетных мистиков ХХ века Рене Генон (René Guénon, 1886–1951) писал в своей книге 1929 года «Кризис современного мира» (La cirse du monde moderne), что кризис в истории общества, как и в болезни отдельного человека, всегда несет с собой надежду на спасенье: в течении болезни случается перелом и наступает новая фаза, в ходе которой к предыдущей можно отнестись «критически».

ХХ век стал, пожалуй, самым веселым и беспечным в человеческой истории. И даже две мировых войны вряд ли могут поменять этот вывод. На протяжении всего века сильно росли доходы населения и при этом странным образом нарушался один из основных экономических законов классической теории о том, что с ростом доходов сокращается норма потребления и растет норма накопления. Евгений Сапожников в своей статье, опубликованной в журнале «Вопросы философии» полтора года назад, указывает: подушный доход в США (самой богатой стране мира) вырос с $ 7264 в 1960 году до $14 330 — в 1993-м (правда, тут, возможно, не учитывается инфляция). А норма накопления все это время падала, пока не стала отрицательной к 2001 году.

Социум как целое стал вести себя очень агрессивно и превратился в настоящую геологическую и даже почти космогоническую силу. Из-за деятельности человека в ХХ веке появились не только новые острова и поменяли русла старые реки , но вокруг планеты образовались новые радиационные пояса. За то же время примерно втрое сократилось количество рыбы в мировом океане, причем некоторые её виды исчезли окончательно — как каспийские виды осетровых, — а некоторые на 90% — как, например, промысловые виды тунца. Но 80% сократились площади девственных лесов . Достигнута максимальная в истории скорость роста пустынь . Во многих густозаселенных районах все резче встает проблема пресной воды , все сложнее становится бороться с удушающими города помойками .

А ради чего все это делается? К началу ХХI века выяснилось, что 80% всей мощной мировой индустрии работает исключительно на диверсификацию досуга и техническое обеспечение новых форм развлечений . Однако, как отмечает Сапожников в цитируемой статье, «насыщения не происходит, происходит обратное — стремительное увеличение потребности покупать — пищу, одежду, автомобили, бытовую технику, недвижимость. Данное поведение имеет сходство с поведением человека, больного различного рода маниями — к наркотикам, азартным играм, алкоголю».

К 1990 году США вышли на первое место по числу самоубийств, а психическое расстройство стало самой популярной проблемой со здоровьем среднестатистического американца. Общество как целое несомненно страдает тяжелым социопсихическим расстройством. Однако аналогичный диагноз можно поставить не только к США — просто в США лучше работает статистика, и эта страна во многих отношениях первая среди равных.

Наивно думать, что такой режим социальной эволюции может продолжаться долго и закончиться чем-то иным кроме «общего глобального кризиса». Это было ясно и в 29-м Генону, и в 53-м Хобсбауму, и большинству социологов сегодня. Вопрос заключается только в том, как произойдет смена эволюционного режима: сможет ли социум силой разума перейти на иные рельсы, или смена режима пройдет естественным образом после неизбежной катастрофы.

Большинство авторов, — пишет Сергей Хайтун в книге «Социум против человека», — уверены в том, что человечество оказалось сегодня на краю пропасти из-за того, что необдуманно перешло когда-то [то есть в XVII–XVIII веках] на индустриальный путь развития. Общество потребления должно уйти в прошлое. На мой взгляд, очевидно, однако, что сколько-нибудь существенно торможение потребления относительно максимально возможных на текущий момент времени значений принесло бы человечеству гибель. […] Надвигающаяся катастрофа — рядовая для эволюционирующих систем, подобных в истории биосферы Земли было уже немало. Эволюция происходит в сторону наращивания эволюционных «этажей», причем переход на новый «этаж» происходит, когда исчерпываются эволюционные возможности старого и когда эволюционирующую систему сотрясает кризис .

Эрик Хобсбаум использовал модель разворачивающегося кризиса для того, чтобы найти исторические прецеденты и оценить меру «катастрофичности» перехода с предыдущего «эволюционного этажа». Многие историки отмечают, что XVII век образует в исторической перспективе своего рода «границу прозрачности»: этот век ещё понятен современному человеку, а век предыдущей — уже нет. Многие социальные институты и институции ведут свою историю именно от него . Это лишь отчасти связано с разразившимся кризисом — завершившаяся тогда Научная революция затронула не только само научное сообщество. Перемены коснулись мировоззрения как социального фактора: в XVI веке общественное сознание ещё было религиозно-мистическим, а в XVII веке оно становится рационально-натуралистическим. Человек XVI века ищет объяснения природных и социальных явлений в осознанной воле сверхъестественных сил, а человек XVII века сводит те же самые явления к законам природы и воле людей. Второе нам пока ещё понятнее первого.

Я не могу в полной мере разделить оптимистичную уверенность Сергея Хайтуна, что следующий «эволюционный этаж» гарантированно находится выше предыдущего, и не знаю, какая модель могла бы этот его вывод подтвердить. Безусловно одно: наши потомки, живущие в конце XXI века, получат мир, не узнаваемый с наших сегодняшних позиций. Так же, как был бы не узнаваем мир в конце XVII века для того, кто видел его начало.