2711 камней на могиле нацизма

Долгие годы пример Германии служил для Европы образцом глубоко критического отношения к своему прошлому, примером мучительной и трудной работы по преодолению нацизма . В самом деле, немцы опубликовали миллионы книг, создали сотни мемориальных комплексов и музеев, установили тысячи памятников и памятных знаков, создали обязательные программы для школьников — огромное пространство культурной памяти о преступлениях национал-социализма.

Но самый главный вопрос, который при этом ставило для себя германское общество, заключался в следующем: может ли национальное самосознание строиться на отрицании своего прошлого, породившего чудовищные преступления против человечества?

И до сих пор, спустя уже шестьдесят два года после оккупации Берлина советскими войсками и капитуляции Германии, ни одна историческая эпоха не вызывает в стране такой острой дискуссии, такой эмоционально окрашенной полемики, как все, что связано с национал-социализмом.

Конечно, вопрос об отношении к прошлому, о конструировании национальной памяти всегда надо рассматривать в контексте разных поколений. И на примере Германии это видно очень отчетливо.

Первое поколение исторических свидетелей — это те, кто родился между 1905 и 1910 годами, поколение прямых виновников и соучастников. В большинстве своем они сознательно выбрали и поддержали Гитлера. И после поражения Германии эти люди, как правило, были неспособны к рефлексии по этому поводу и вообще отрицали свою вину. В лучшем случае, утверждалось, что виноват только Гитлер, обманувший нацию, не оправдавший немецких надежд. В худшем случае говорилось, прежде всего, о вине союзников, подвергавших беспощадной бомбежке германские города , о навязанном победителями правосудии в Нюрнберге, о миллионах немецких беженцев из Восточной Пруссии , Силезии , Судетов. У многих в памяти, наверное, сохранилась убедительная сцена из знаменитого фильма Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс», где Марлен Дитрих играет жену находящегося под судом нацистского генерала, убежденную в том, что немцам не в чем каяться.

С невероятной обидой люди этого поколения — особенно культурная элита — переживали процесс денацификации, которому их подвергли союзники. Среди обиженных были и знаменитые дирижеры, и актеры, и многие крупные фигуры немецкой науки и искусства. Один из наиболее ярких примеров — судьба знаменитого актера и одного из главных театральных деятелей нацистской Германии Густава Грюндгенса (Gustaf Gruendgens, 1899–1963), ставшего прообразом главного героя в романе Клауса Манна (Klaus Mann, 1906–1949) «Мефисто» (1936) и в одноименном фильме Иштвана Сабо (Istvan Szabo) (1981). Грюндгенс даже был на несколько месяцев интернирован после 1945 года, но очень скоро вновь занял одно из ведущих мест в театральном мире ФРГ. Аналогично сложились судьбы главного кинодокументалиста Третьего Рейха — Лени Риффеншталь, и многие других…. Никто из них и не думал в чем-либо каяться.

Однако, пережив легкий испуг, большинство из них вернулось на свои места в немецкой элите эпохи Аденауэра (Konrad Adenauer, 1876–1967). Именно они поддержали политику подведения черты , провозглашенную Аденауэром, чтобы проклятое прошлое не мешало сплочению нации в период экономических реформ. Именно эти люди еще успели занять ключевые позиции в государственных и управленческих структурах, в немецких университетах в 1950-х годах.

Тех, кто родился в 1925–1930 годах, можно назвать поколением свидетелей, или скептическим поколением — как их принято называть в Германии. Большинство из них попали в армию в самом конце войны, подверглись массированной идеологической обработке и приобрели мощную коллективную идентичность в гитлерюгенде или в союзе немецких девушек — песни, походы, спорт и непоколебимая вера в вождя. После 1945 года эти люди оказались в глубочайшем психологическом кризисе.

Но, пройдя через потрясение крушения веры и в гораздо меньшей степени испытывая жалость к себе, чем предыдущее поколение, большинство из них с начала 1960-х годов все громче выступает с требованием расчета с прошлым. И этот расчет начался, прежде всего, через создаваемую этими людьми литературу, искусство, кино. Это Генрих Белль (Heinrich Boell, 1917–1985) и Гюнтер Грасс (Guenter Grass), Мартин Вальзер (Martin Walser), Фолькер Шлендорф (Volker Schloendorff) и многие другие. Неумолкающий «Жестяной барабан» становится символом этого поколения.

Однако главное поколение немецкого расчета с прошлым — это те, кто еще моложе, кто родился в конце войны или сразу же после нее. Именно они составили костяк движения протеста 1968 года, резко выступившего за осознание немцами своего прошлого и признания своей вины. Это они испытали шок от увиденных документальных съемок освобождения концлагерей, именно они стали главными читателями антивоенных романов и требовали удаления из университетов всех людей с нацистским прошлым.

Под давлением этой, более молодой части немецкого общества, с начала 1960-х годов в Германии проходят уже немецкие процессы над палачами Освенцима, Заксенхаузена и других концлагерей. До сих пор этим людям удавалось, сплошь и рядом, сравнительно благополучно существовать в аденауэровской Германии, часто даже под своими настоящими именами.

Холокост и Освенцим стали символом того, что предстояло осознать немецкому обществу спустя двадцать лет после 1945 года. Именно на этой волне канцлер Вилли Брандт (Willy Brandt, 1913–1992) сделал свой знаменитый символический жест — во время своего визита в Польшу в 1970 году он встал на колени перед памятником погибшим в Варшавском гетто. В конце 1970-х вся Германия смотрела американский телесериал «Холокост» и впервые плакала над судьбами евреев, потрясенная ею же самой организованной трагедией.

Сегодня поколение 1968 года уступает свое место последующим двум поколениям немцев, которые, с одной стороны, не имели собственного опыта соприкосновения с национал-социализмом, а с другой стороны, уже с самого детства оказывались в пространстве мощной культурной памяти о преступлениях Гитлера, созданной за эти годы в немецком обществе.

Работа по преодолению своего прошлого — это тяжелый и мучительный труд, и все последние десятилетия Германию много раз сотрясали весьма эмоционально окрашенные споры о том, что это такое с немцами было и как это могло произойти.

В 1984 году вспыхнул знаменитый «спор историков» вокруг книги «Европейская гражданская война (1917-1945): Национал-социализм и большевизм» Эрнста Нольте (Ernst Nolte), который пытался доказать, что немцы были не единственными преступниками в истории и что лагеря существовали и в других странах. Но за этим многие почувствовали скорее попытку снять с немцев груз ответственности за прошлое, поэтому такой взгляд был отвергнут большинством участников дискуссии.

Наше государство состоялось , писала в дни 40-летнего юбилея образования ФРГ одна из крупных немецких газет. И это означало отнюдь не только признание экономических и политических успехов, но и подтверждало тот факт, что Германия осознает свою вину и ответственность за нацистское прошлое.

Но произошедшее вслед за тем объединение Германии и громкие заявления жертв коммунистического режима СЕПГ вызвали новые споры.

Острейшую дискуссию о немецкой вине и ответственности спровоцировала в 1995 году подготовленная историками Гамбурга выставка, посвященная преступлениям Вермахта. Ее привозили во многие города Германии, и везде она сопровождалась бурными спорами. Кое-где, например в Мюнхене, она вызвала даже настоящие демонстрации протеста. Вдруг обнажилось скрытое в обществе позитивное отношение к национал-социализму, оставшееся несмотря на огромную работу по его документированию и разоблачению. На всеобщее обозрение вышли подводные рифы мифологии семейной памяти : да, фашистский режим был преступным; да были Гитлер, СС, гестапо. Все это было ужасно, но мой отец, мой дед или прадед были честными солдатами, которые просто выполняли свой долг.

У этого явления было несколько причин. Безусловно, играло свою роль желание примириться с теперь уже постаревшими родителями или бабушками и дедушками, которые в семейном кругу казались добрыми и милыми, так что трудно было их заподозрить в каких-либо нацистских преступлениях. И начавшийся после объединения экономический кризис, и введение евро, ударившее по немцам, — все это заставило многих немцев снова ощутить самих себя жертвами. И все громче заговорили о своих страданиях так называемые «изгнанные», беженцы и переселенцы, покинувшие в 1945 году Восточную Пруссию, Чехию и Польшу. А ведь их было более 10 миллионов. Вновь в Германии заговорили о Дрездене, о бомбовой войне и даже о «бомбокосте» союзников.

Так на передний план снова, как в 1950-е, стала выдвигаться тема страданий немцев, которые были первыми жертвами Гитлера, пострадавшими и от жестокости русских и союзников. Кроме разрушенного Дрездена в качестве символа возникает гибель перевозившего из Данцига в Киль не только солдат и моряков, но и беженцев и раненых корабля «Вильгельм Густлофф», потопленного советской субмариной 30 января 1945 года. Колокол с этого корабля украсил несколько исторических выставок, посвященных теме беженцев и изгнанных. Эта тема зазвучала и в вышедшим с огромным шумом на экраны в 2004 году фильме Оливера Хиршбигеля «Untergang» (в российском прокате «Бункер»), где фактически впервые на экране немецкого художественного фильма появился образ фюрера. Один из лучших современных актеров Германии пытается сыграть Гитлера как страдающего человека.

Эта тенденция все отчетливее проявляется в Германии, когда речь о национал-социализме идет не на государственном, а на человеческом уровне, и она ведет к повторению мифов и клише 1940–1950-х годов.

Такой набор штампов о страдающем немецком народе, о благородных помещиках и баронах в Восточной Пруссии, любящих и заботящихся о своих батраках и, конечно, о восточных рабочих, угнанных из России , воспроизводит демонстрировавшийся нынешней зимой по немецкому телеканалу ARD двухсерийный телефильм «Бегство», собравший у экранов значительное количество немецких телезрителей.

Все это свидетельствует том, что и в отношении немецкого общества к прошлому происходят перемены, которые вызывают тревогу и в странах, переживших оккупацию и у многих людей в самой Германии. Тревожно, что со сменой поколений уходит тот глубоко самокритичный пафос, который определял саму суть немецкой памяти о нацизме.

И все же, несмотря на ожесточенные споры, в мае 2005 года произошло событие невероятной значимости: в самом центре Берлина был открыт огромный памятник Холокосту по проекту Ричарда Серры (Richard Serra) и Петера Айзенмана (Peter Eisenmann). Это место памяти , стилизованное под еврейское кладбище.

И что может быть символичнее, когда нация в центре своей столицы помещает напоминание о самом страшном преступлении своего прошлого.