Зеркала антикварной столицы | Телеграф

Город, игнорирующий будущее

Любой город обладает способностью накладывать отпечаток на своих обитателей — людей, кошек, собак, птиц, растения. Жители города — как движущиеся зеркала, мутные или чёткие, прямые, а чаще кривые. Они могут прятать свои отражения, затемнять и искажать их, но наблюдательный глаз непременно обнаружит нечто общее между цветниками и домами, в которых обитают горожане и их любимцы, парками, в которых они гуляют, тротуарами и мостовыми, музеями, церквами, университетами, вокзалами и станциями метро. Город неизбежно подчиняет себе: начинаешь жить присущим ему темпом, повторяя линии и краски. Чёткость его отражения в жителях прямо пропорциональна времени, здесь проведенному, растраченному.

Достаточно прикоснуться к городской жизни на день, на несколько часов, чтобы в голосе появилась новая интонация, изменились походка и осанка, чтобы переодеться в другие краски, чтобы возникла беспричинная весёлость, подогреваемая раскаленными камнями и вином босоногого юга, или грусть, переданная строгими северными европейскими городами с их вечно моросящим холодным дождём.

Венцы отражают прошлое и настоящее неразборчиво. Вена живёт в собственном времени, не переставая оглядываться на столетия своего былого могущества в бытность столицей империи Габсбургов. Жизнь всё ускоряется, берёт новые высоты, бьёт прежние рекорды. Вена не участвует в состязаниях. Она покачивается в своём антикварном фиакре и со снисходительной улыбкой наблюдает, как наперегонки бегут за ней дети. Волосы её седы, в складках тяжёлого платья пыль былой славы когда-то великой империи. Под размеренный стук копыт она листает старый альбом с гравюрами, изображающими турецкие осады, сражения с прусскими войсками, балы, летние прогулки с музыкальной свитой по Бадену, брачные церемонии с роскошными шлейфами. Вена терпеливо и упрямо отводит стрелки часов назад и не позволяет им перешагнуть отметку 1918 года — года краха монархии и рождения чуждой Австрии республики. Современные технологии Вену интересуют гораздо меньше, чем почти истлевшие гравюры. Всё новое как-то сложно здесь приживается и нередко маскируется под минувшее. Новое будто признаёт, что там, до черты XX века, осталось нечто рукотворное, живое, по-настоящему ценное, не фальшивое, и оттого испытывает неловкость за современную угловатость и практичность. Оно поклоняется камням эпохи Австро-Венгрии, бережёт штукатурку времён побед над османами и возносит на пьедестал погребённые фундаменты римлян.

Покорность Старой Вены

Прошлое преобладает над настоящим, осознаёт своё превосходство, но новому не мешает. Вена миролюбива и не допускает вражды. Столетние здания покорно подставляют свои головы, и с них снимают черепичные шляпы, чтобы надеть пентхаусы из бетона и стекла. Но и в начинённое геометрией жилище хозяин неизменно тащит из антикварной лавки помутневшие фарфоровые статуэтки и потемневшие серебряные ложечки с отпечатками пальцев эрцгерцогов и эрцгерцогинь.

В двух шагах от Музея истории искусств (Kunsthistorisches Museum), в поле зрения плеяды именитых мастеров разместилось современное искусство в павильонах со слишком высоким для него потолком. И это мудро. Ведь куда бежать от запаха клякс, кубов и многоруких тел, если не к Тициану (Tiziano Vecellio, 1477–1576), Ван Дейку (Antoon van Dyck, 1599–1641), Дюреру (Albrecht Dürer, 1471–1528), Рубенсу (Pieter Paul Rubens, 1577–1640), Питеру Брейгелю-старшему (Pieter Bruegel de Oude, ок.1525–1569), Рафаэлю (Raffaello Santi, 1483–1520) и прочим жильцам художественно-исторической коммуналки — порой приторным, но талантливым и искренним. Мудрая Вена поселила их рядом, она всё знает и не противится.

До середины XIX века Вена теснилась на клочке земли. В тугое кольцо из крепостных стен были зажаты дворцы и музыкальные залы, императорский двор, люди, нищета и её спутница грязь. Но вот городские укрепления разрушили, и Вена, как вода из прорванной плотины, разлилась к виноградникам и венскому лесу, перелилась через Дунай, потекла к термальным водам Бадена. Прежнюю Вену переименовали во Внутренний город, а новая Вена разрослась в районы и сверху стала похожа на веера и паутину. Город освободился от тесного корсета, но за свободу дышать заплатил своим именем и позволил паутинам и веерам называться собой. Двадцать три района — двадцать три лоскутка, вырезанные из разных книжек и журналов и подогнанные друг к другу. Одни навевают тоску или вызывают неприязнь. Другие ходят в фаворитах — у них туфельки на меху и перышки на тирольских шапочках. Иные на холмах, покрытых виноградными лозами, ведут своё богемно-деревенское хозяйство и в свободное от мыслей и прогулок время производят молодое вино в количестве, достаточном, чтобы лоскутная Вена ежегодно попадала в короткий список самых благоприятных для жизни городов.

Что осталось Евгению Савойскому

В новой Вене соседствуют разные религии и разные лица. На месте прежних укреплённых стен турки ведут бойкий торг дешёвой едой. Крышу киоска, под которой раскатывает тесто покрытый трудовой испариной потомок Османской империи, вынужден обозревать каменный Евгений Савойский (Prinz Eugen von Savoyen, 1663–1736) — полководец с площади Героев, гнавший турок с австрийских и венгерских земель три столетия назад. Думает ли он о тщетности своих военных походов? Раздувает ли ноздри вздыбленный под ним конь, когда ветер приносит запах пицц и кебабов? Однако потомки тех, кто сражался под знаменами Евгения Савойского, кебабами не гнушаются и поглощают их в не меньшем количестве, чем японские суси или гамбургеры.

В новой Вене разрешены митинги, демонстрации, массовые марши под оглушительный барабан и с различными транспарантами. Не запрещены шествия и в малом составе: даже перекрывают городские магистрали, чтобы промаршировали человек пять с требованиями, чуждыми транспортному потоку, вынужденному ждать и ждать терпеливо, пока прошествует комическая процессия. Ежегодные слёты сексуальных меньшинств происходят на глазах все того же Евгения Савойского, а также многодетного католика эрцгерцога Карла (Erzherzog Carl Ludwig Johann Joseph Laurentius von Österreich, 1771–1847). Самый длинный подземный переход отдан наркоманам и алкоголикам. В центре Вены у порога храма музыки (здания Оперы), почитаемого, пожалуй, больше, чем собор Святого Стефана, кипит в чаду маргинальная жизнь. И стражи порядка присматривают за дурно пахнущими гражданами с всклоченными волосами столь же невозмутимо и с таким же человеколюбием во взгляде, словно регулируют движение маленьких пешеходов с портфелями у школ перед началом и после занятий.

Свободные облака

Парки дворянских городских усадеб мирятся с садиками муниципальных построек. Обитатели старинных особняков занимаются наукой, сидят за столами в костюмах, философствуют или проводят время, коллекционируя сумочки с кричащими логотипами. Обитатели муниципального жилья продают им хлеб и пирожные, протирают пыль на роялях и на полках с книгами. Те, кто уже в костюме, но ещё без собственного стола, обитают в квартирах с видом на стену или тёмное окно соседа. Чем больше костюмов, тем выше по этажам карабкается их обладатель, тем ближе он к заветной цели — пентхаусу с террасой или хотя бы терраской с видом на мечту — парк особняков и виноградники.

Дома борются за место под солнцем, уплотняются там, где уже давно уплотнились, пристраивают к пристройкам и достраивают законченное, но упрямо соблюдают земную высоту и не растут выше пяти-шести рядов прямоугольных глаз. Долговязых, скребущих небо зданий в Вене не больше, чем сорняков в австрийских садах.

На островках, разделяющих магистрали, устраивают площадки для игр в баскетбол, а дошкольников прогуливают во дворах, похожих на серые колодцы. Низкорослым домам тесно, как на каннском пляже, но облака свободны. Чтобы видеть небо, к окнам, уже сто лет не знающим прикосновения солнечных лучей, их хозяева привешивают балконы или на крышах между трубами сооружают террасы. От соседей отгораживаются керамическими ящиками с фиалками, кадками с пальмами и дымом от мангалов. Прямые углы и ровные стены проигрывают кривизне, скошенным потолкам, винтовым лестницам, выступам, ступенькам, башенкам. Жить в прямоугольниках и квадратах, высотой два пятьдесят, дёшево, но венцам скучно. Венцы переплачивают за чердаки, за свой садик со столом, двумя стульями и кустом гортензии. Доплачивают за слуховые прямоугольные окошки с двумя крошечными двустворчатыми дверцами или круглые, как на подводной лодке. Зачем?.. Чтобы заглянуть в окно и увидеть, как ветер сдувает лепестки с цветущей вишни или капли дождя разбрызгивают на стекле радугу.

Новую Вену питает, держит и не даёт разлететься прежняя Вена. И лишь обитателям петлистых улочек у виноградников — самого яркого лоскутка, определённого на карте под номером девятнадцать, — до прежней Вены дела нет. Вена отпустит — они и не заметят. Их питает колокольный звон уютных церквушек, разговоры за деревянными столами во дворах приземистых домов с расписными стенами и ставнями, домашняя колбаса, молодое вино и подступающий венский лес. Болотца из эмигрантов прежняя Вена терпеливо подсушивает и если и не возделывает из них прекрасный сад, то подготавливает почву, на которой, может быть, через не одно поколение обязательно вырастут венцы.

Тени прошлого

Внешней республиканской Вены всё больше на карте, но мало в реальности. Монархия без монарха — внутренняя, прежняя Вена — не сдвинулась с места, осталась верной своему клочку земли. Её диагональ измеряется шагами за пятнадцать минут, но спираль прежней Вены — безмерна. Как из шляпы фокусника из неё можно доставать бесконечные выцветшие ленты и связанные платки из рассыпающейся в руках парчи. Можно заблудиться в хоженых сотни раз улочках; можно идти на север, а выйти на востоке; стоит поменяться освещению или изменить угол зрения, как можно обнаружить лавку украшений с дверным колокольчиком и завитой старухой с крючковатым носом, нанизывающей на нитку полудрагоценные бусины, там, где ни лавки, ни старухи никогда и не было…

Внешний город от внутреннего сейчас отделяют бегущие по часовой стрелке автомобили. На месте крепостных стен построили широкую улицу, символизирующую свободу перемещения людей и новых идей. Через разрушенную стену хлынули горожане, но тесную Вену не покинули ее духи. Они живут в церквах и подземельях, за окнами, завешенными тяжёлыми шторами; перед Рождеством они пьют горячее вино на площадях, гуляют по улицам и смешиваются с венцами. И порой сложно различить, человек или материализовавшийся дух позвякивает в кафе ложечкой, размешивая сахар, или элегантно поправляет жемчужные бусы.

Вероятность повстречаться с тенями прошлого здесь выше, чем шанс их не встретить. На тёмных, кривых, заплесневелых и спутанных в клубок средневековых улочках поздним вечером или ранним утром являются призраки торговцев мясом и рыбой в нечистых фартуках, краснолицых, припудренных мукой пекарей, сжигающих на кострах запретные книги монахов-еретиков, сборщиков трупов с тележками, заполненными безжизненными жертвами чумы. У императорского дворца мелькают монокли и парики из эпохи расцвета музыки, балов, успеха «Волшебной флейты», заката музыкальной славы Сальери (Antonio Salieri, 1750–1825). Духи охраняют прошлое прежней Вены, начищают скрипящий истёртый паркет, подкрашивают трещинки на поблекшей позолоте, вытряхивают полинялый бархат и не выходят за кольцо бывших крепостных стен. Нет их в республиканской Вене, нет их ни в Бельведере, ни в Шёнбрунне. Случится, поднимется дух в сумерках на самую высокую башню собора Святого Стефана, поманят его огни старинного колеса обозрения, ослушается запрета и перелетит магическое кольцо. Закачается на высоте вагончик с людьми, будто ветер подул, а это дух коснулся его крылом.

Как стать кариатидой

Есть города, построенные строго, как Копенгаген или Кёнигсберг, а есть Вена, вылепленная из куполов, пилястр, колонн, консолей, маскаронов, фризов, кариатид, нотных ключей, бемолей и диезов. Есть обитатели, отражающие штукатурку стен, а есть венцы, чьи отражения — многообразие форм и звуков. По венским улочкам торопливо шагают взлохмаченные диезы с отсутствующим взглядом; не спеша прогуливаются бемоли с поднятыми воротничками и подбородками; совершают моционы по дорогим магазинам надушенные увядшие кариатиды; пьют кофе маленькими глоточками покинувшие музеи и позолоченные рамы портреты в крупных жемчугах; консоли борются на аукционах за рассохшиеся стулья и изъеденные не одним поколением древесных жучков сундуки; за мраморными столиками фризы дымят и просматривают на деревянных рамах газеты — свежие, но уже пожелтевшие; маскароны ищут вдохновения на потолках кафе и неразборчивым нервным почерком, глотая холодный кофе, записывают в тетрадях с вырванными листами нашёптанные Мельпоменой драмы. Вена подчиняет, и если ей не противиться, подчинение этому городу значит — стать куполом или хотя бы фризом, перевоплотиться в скрипичный ключ или хотя бы бемоль. Перенять её привычки, полюбить по-настоящему музыку и с искренним интересом ходить на выставки. Переместиться во времена позолоты и пурпурного бархата. Как-то естественно, повинуясь общему настроению, влиться в темп адажио. Не торопиться — но успевать, не расталкивать — но быть впереди.