Отрывок:
Он был страшный, этот мужик, нет, просто ужасный. Сутулый, с длинными волосатыми ручищами, выпирающими из-под закатанных рукавов грязно-белёсой косоворотки. Ханна даже зажмурила глаза, чтобы не видеть заросшего чёрной бородищей лица. Мужик выглядел точно так, как Ханна представляла себе разбойника из сказки, которую бабушка Циля-Ривка рассказывала на Йом-Кипур. И имя у того разбойника было страшное — Мордехай, подстать его жутким делам.
— Пойдём, Ханночка, — прошептал дядька Мотл, — не пугайся, деточка, это добрый человек, раз Бог послал нас к нему.
Ханна отчаянно затрясла головой и вцепилась Мотлу в руку. Она знала, что сейчас будет — этот страшный человек, этот Мордехай, убьёт её. Умереть Ханна была согласна и даже хотела. Всю последнюю неделю вокруг неё сотнями умирали люди, и было странно и неправильно, что она всё ещё жива. Но одно дело просто взять сразу умереть и отправиться на небо к маме, а совсем другое — если тебя убьёт этот жуткий разбойник, который, вполне возможно, ещё и людоед.
Мама умерла, когда на поезд, тот самый, последний, на котором беженцам удалось вырваться из Минска, упали бомбы. Вместе с мамой не стало брата, трехлетнего Сэмелэ, и старой, души не чаявшей во внуках Цили-Ривки. Ханна едва узнала маму, когда нашла её в поле, после того, как бомбёжка закончилась. И бабушку узнала тоже с трудом. Лишь Сэмелэ, ябеда и непоседа Сэмелэ, выглядел как обычно, только зачем же он вылил на себя так много томатного сока?..
Ханна ещё долго ходила по полю вдоль развороченных рельсов и догорающих вагонов. Сначала вокруг неё были люди. Живые люди, и умирающие, и уже неживые. С Ханной заговаривали, о чём-то спрашивали, она не отвечала — смысл вопросов не доходил до неё. Постепенно живых вокруг становилось всё меньше, а потом и вовсе остались лишь мёртвые. Среди них Ханна нашла много знакомых: и сапожника Ицхака, и почтальона Янкеля с обеими дочерьми, а когда уже начало смеркаться, наткнулась на свою лучшую подругу. Фейге недавно исполнилось пять, она была почти на год старше Ханны и жила прямо напротив, а её отец, резчик Изя, дружил с Ханниным папой. Они вместе ушли в военкомат, как только началась война, а оттуда — на фронт.
Ханна опустилась на колени рядом с телом Фейги и принялась читать каддиш. Читать его она не умела, но знала, что делать это следует, и старалась изо всех сил.
— Боженька, родной, — сквозь слёзы шептала Ханна на идиш, — забери к себе на небо всех-всех, которые умерли. Маму, бабушку, Сэмелэ, Фейгу. Сделай так, чтобы им было там хорошо. Боженька, ты же помнишь меня, это я тебе молюсь, я, Ханна Гершанович.
К ночи похолодало. Ханна поднялась на ноги и, спотыкаясь в темноте, пошла через поле прочь от железной дороги, к лесу. Там, на опушке, её и нашёл тощий, нескладный и подслеповатый дядька Мотл, портной с Немиги. Затем они брели через лес, а когда Ханна не могла идти, Мотл нёс её на руках, сам едва не падая. Потом вышли к деревне, и худющая жилистая бабка всё пихала в холщовый мешок хлеб, варёную картошку, яйца, крестила попеременно Мотла и Ханну и плакала.
— Может, оставите? — тоскливо спросил Мотл. — Меня не надо, девочку спасите.
Старуха отчаянно затрясла головой, сунула Мотлу в руки мешок с едой и попятилась в избу.
