Правда

Отрывок:

Как же меня угораздило попасть в этот переплёт? Одна необдуманная — просто необдуманная! — фраза, состоящая из двух, в общем-то, безобидных слов. Двух привычных, каждодневных слов, внезапно ставших необдуманной фразой. Почему он считает эту цену адекватной? Я перевернулся на спину, вдохнул темноты, вот уже не помню, сколько лет заменяющей ночью воздух, а днём становящейся кирпичными стенами, палисадником под окном, черепичной крышей и невидимой решёткой наподобие окна, потому что какое же это окно, если из него смотришь непонятно сколько лет, и постарался, как мне советовала мама, думать о чём-нибудь радостном. Заставить себя найти это что-нибудь, схватить, как кошку за хвост, и не упускать, чтобы не убежала и не оставила меня в безнадёжной черноте, которая заканчивается только для того, чтобы снова начаться. Ладно, в очередной раз попробую. Скажем, моё заявление о помиловании на почти высочайшее имя. А вдруг король уже сегодня рассмотрит его? Вызовет меня на главный ковёр страны и решит — ну, к примеру, что моё заявление заслуживает почти высочайшего внимания. Конечно, не отпустит назад к маме — вот это и впрямь было бы как в сказке, но он и над былью-то не всегда властен. Поэтому буду реалистом — пусть просто скажет, что моя просьба не глупа, имеет смысл, не вынуждает его зевать или смеяться и зла он на меня не держит и попробует замолвить за меня словечко. Я никому не сделал ничего плохого — только-то и всего, что сказал правду. Я же этой правды не придумывал, я только сказал её! Одна-единственная фраза, короче иных слов, да и та правдивая, разве что, признаю, неосторожная, но послушайте сами, ваше величество, из каких она состоит слов — ни единого запрещённого словечка! Неужели же эти два слова, длящиеся меньше поворота вечного ключа в вечном замке вечной двери вечного дома с кирпичными стенами, палисадником, черепичной крышей и подобием окна, неужели эта нелепая фраза заслуживает вечного прозябания в постоянно возвращающейся черноте? Я перевернулся на другой бок и стиснул подушку.

Подушка и простыни пахли весной и воскресеньем. Я постарался надышаться ими, но ими невозможно было надышаться, и выглянул в окно. Солнце воздушным шариком медленно, но верно поднималось по небу. Я тоже поднялся и на цыпочках, чтобы пол скрипел потише, пошёл в ванную, потом снова к себе, ну, и, наконец, вышел во двор. Воскресенье, как всегда, было красно-жёлто-голубым. Солнце уже как следует взобралось на небо и по-хозяйски висело или лежало на давно облюбованном месте — вылитый, то есть выпеченный, мамин коржик на блюдечке без голубой каёмки, потому что какая же может быть голубая каёмка на таком голубом блюдце? Я подольше посмотрел на коржик, и он, как всегда в таких случаях, пригорел. До демонстрации оставалось ещё немало времени. Или до процессии? До парада, торжественного марша, церемонии, шествия, кавалькады... Нет, кавалькада — это что-то другое. Лучше пусть будет торжественная процессия. Процессия торжественно прошествует, а мы, радостные зрители, глядя на неё, будем демонстрировать. Вот только что именно — забыл... Помню точно, что что-то же должны демонстрировать... Ну да не в нас дело. Главное, что кавалькада, вернее, процессия, торжественно прошествует церемониальным порядком, и это никак нельзя пропустить! Солнце согласно подмигнуло сначала правому моему глазу, потом левому. Все, кто проспал и не занял вовремя место, будут мне завидовать и расспрашивать, как всё было. Я, конечно, расскажу, хоть сто раз, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, даже от меня. В воскресенье мне всегда спалось не так хорошо, как в понедельник. А другим — наоборот. Вот им и останется вздыхать о том, что пропустили, и расспрашивать меня сто раз, как же всё-таки всё на самом деле было.