Отрывок:
Статьи моего доброго приятеля Александра Мелихова, опубликованные в журнале «Полдень, ХХI век» (№ 12, 2007 и № 5, 2008), сводят воедино две темы его давних размышлений: о «ноосфере» как пространстве иллюзий и фантомов, генерируемых человеком/человечеством для защиты от ужаса бытия, и о соотношении «реализма» и «фантастики» в литературном творчестве. И столь же давно я собираюсь критически поразмыслить над его подходами к этим интереснейшим темам: с чем-то согласиться, что-то оспорить. И вот, кажется, представилась возможность.
Первый свой концепт А. Мелихов разрабатывает уже несколько лет. Суть его в следующем: на протяжени всей своей истории человечество посвящает свой творческий потенциал продуцированию фантазий, химер, сказок, призванных смягчить реальный трагизм существования человека, заброшенного в чужой, равнодушный и враждебный мир, обреченного на невзгоды, болезни, старение, смерть. По Мелихову получается: все, что выходит за рамки добывания средств к существованию и продолжения рода, имеет целью утешение (или утишение боли), есть поиск анальгетика, наркотика, травы забвения.
Концепт этот заострен прежде всего против злостных рационалистов, либералов-прагматиков, энтузиастов науки и прогресса. Против их наивности и оптимизма, уживающихся с избыточной трезвостью. Нет, не объективной истины жаждет человек (восклицает Мелихов в пику им), не повышения своего благосостояния, не разумного и комфортного обустройства жизни, а того, что утолит его печали, погрузит его в сон — если не золотой, то позолоченый.
Конечно, ему можно многое возразить. Автор вроде бы идет от идей Ницше, ополчившегося в свое время на чистый разум и бескорыстный поиск истины, выявившего в духовной активности человека изнанку интересов, самоутверждения. Но как-то у Мелихова выходит слишком узко, унифицированно — и утилитарно, хоть и на особый лад. Получается, что «коллективное сознание» человечества раз самонастроилось на обезболивание, на приукрашивание жизни и уже не сходит с этой волны.
У Ницше хоть присутствовала лихая и безоглядная «воля к власти», щедро расплескивавшаяся в борьбе, битвах и подвигах, пирах, покорении и экспансии. Другие антропологические системы ставили во главу угла стремление к овладению условиями своего существования, к улучшению жизненных обстоятельств и росту операционных возможностей, любознательность и сметку «человека практического», что включает в себя и реализацию неких познавательных и творческих потенций.
Нет, не так беден и придавлен человеческий разум, человеческое воображение — они творят не только от бедности, но и от избытка, не только по расчету, но и спонтанно, не только от слабости, но и от упоения собственной мощью. Иначе откуда бы взялись, кстати, фантазии не утешительного, а мрачного, устрашающего и гротескного типа? А ведь их полно в мифологиях разных народов и цивилизаций.
На мой взгляд, «высшая деятельность» человека призвана не столько смягчать ужас бытия, сколько преодолевать его абсурдность, равнодушие и чуждость мира, наделять жизнь смыслом. Конечно, и в этом варианте можно определять продукты духовной активности как фантомы и иллюзии — дефиниции ведь конвенциональны, опираются на взаимное согласие. Однако при этом не стоит вовсе уж принижать роль разума и дискредитировать знание, как не стоит и обожествлять науку. Разумеется, всякое знание относительно, приблизительно и «предпосылочно». Мы видим внешнюю реальность сквозь систему замутненных и искажающих призм, какими являются наши органы чувств, априорные формы нашего восприятия и историко-культурные обусловленности. Однако при всем нашем гносеологическом скептицизме приходится признать: человечество со временем все лучше ориентируется в среде своего обитания — в «мире», обретает все большее могущество по отношению к нему (становится ли оно от этого счастливее — другой вопрос).
Тут уж надо отдать должное узкому и прагматичному позитивистскому разуму. Наряду с изощренными системами аргументов, обосновывающих бессмертие души и возможность загробного существования, — аргументов религиозно-философских, которые можно, по Мелихову, отождествить с иллюзиями и фантазиями, наука и технология могут сегодня похвастаться достижениями по продлению жизни, пересадке органов и созданию их искусственных аналогов, которые ставят на повестку дня вопрос о «практическом бессмертии» (пусть и с вытекающими из него безумной сложности социальными, этическими и психологическими проблемами).
И это относится не только к естественнонаучной и технической сфере. В области социальной, в сфере межчеловеческих отношений и связей, как ни странно, тоже наблюдается некоторое продвижение к согласию между индувидуумами и группами, к более разумному и справедливому (если кому больше нравится — равновесному) мироустройству. Правда, не всегда за счет отыскания примиряющих, консенсусных формулировок, а порой в результате жестокой борьбы интересов, столкновения сил, конфликтов. Такие явления, как восьмичасовой рабочий день, пособия по безработице, медицинские страховки, всеобщее избирательное право, неприемлемость дискриминации по половому или расовому признаку, то есть базисные основы современного демократического общества, сформировались не в одночасье, не по мановению волшебной палочки, всех загипнотизировавшей, но в итоге долгих и трудных эволюционно-революционных процессов. Какой-нибудь чартист ХIХ века выглядел таким же революционером в глазах английского лорда, как «карбонарий» в глазах Фамусова или «сициист» в глазах российского жандарма предреволюционной поры.
