Отрывок:
Пять лет провел красноармеец Семен Судаков на заброшенной телеграфной станции в горах Карачуйского района. Он не помнил, как вселился сюда, по чьему приказу. Только и помнились ему — вспененные лошадиные морды, пыль, винтовки, бьющие вслед уходящему в горы отряду Рахманбека, эхо, страшно отдающееся в горах. Внезапно — тьма, не черная, а красная, как революция, нежданная, как воспоминание о крещении, и краткая, как переход в горах. Красноармеец Судаков очнулся и увидел рядом очкастого человека, сгорбившегося над аппаратом и что-то терпеливо выстукивающего. Судаков смотрел на него и наливался презрением. «Контра!» — решил он про себя.
— Что же ты, товарищ? — тихо сказал он, еле сдерживаясь. — Там наши красные герои гибнут, а ты тут ровно дятел стучишь. Подкрепления бы, товарищ!..
Очкастый его будто не слышал, продолжал стучать.
— Развелось контриков! — скрежетнул зубами Семен Судаков и ударил кулаком по столу. Подпрыгнула чернильница, подпрыгнули листки бумаги. Очкастый подскочил и начал в ужасе оглядываться.
— Что же ты оглядываешься? — горько спросил Судаков, приближаясь к нему. — Что ты все оглядываешься, чудак ты человек?
Очкастый, казалось, его услышал. Выпучив глаза, он бросился вон из комнаты, мимо Семена, только топот его ног раздался в коридоре.
И так пошло: Семен Судаков сначала являлся к очкастому, который оказался телеграфистом Дорофеевым, потом к председателю близлежащего колхоза «Дружба» Саидову, а в последнее время стал регулярно появляться перед секретарем райкома Хабибуллиным.
Все трое реагировали почти одинаково: дико пучили глаза, оглядывались, словно не веря собственным ушам, а Дорофеев принимался креститься, хотя был членом партии. Но боец Судаков не успокаивался. Мысли о родном отряде, сражающемся где-то там, в горах, с коварными басмачами, мучили его, и он не уставал являться руководящим лицам района. Бывало, пробьет полночь, — появляется в кабинете Хабибуллина, который засиживался на работе допоздна, ударит кулаком об стол:
— Доколе, товарищ! Ведь окружают их кровавые враги, смыкается кольцо! Подкрепления бы, товарищ!
Хабибуллина назначили сюда полгода назад. До этого он работал в Караганде, поднимал шахтерское дело. Это был человек устойчивый, положительный. Всему району было известно, что засиживается секретарь допоздна. Работает. А район был трудный: гористый, малонаселенный. По узким долинам, по каменистым склонам сидели здесь приспешники басмачей — только и ждешь предательского выстрела. Неспешный, обстоятельный Хабибуллин сразу включился в работу: много разъезжал по району, знакомился с людьми. Но часто в полночь ледяным холодом тянуло на него, вздрагивал стол от удара кулаком, и знакомый, придушенный от ярости голос говорил:
— Что же ты, товарищ?.. Бойцы… Красные герои… В кольце врагов…
И страх овладевал Хабибуллиным, такой страх, какого он не испытывал в своей жизни.
Секретарь райкома давно разузнал, кто говорит с ним. Семен Судаков удивился бы, узнай он, что его скромной персоне было посвящено целых семь заседаний районного масштаба. Сначала постановили переименовать в его честь школу № 1 в кишлаке Дартепа. Потом — местную заготовительную контору «Карачуторгплодовощ». А потом, ввиду того, что Судаков не унимался, решили дать его имя совхозу «Кизил йул», каковое постановление было принято единогласно.
Больше всех страдал от визитов Судакова телеграфист Дорофеев. Станция была местом уединенным, Дорофеев жил здесь вместе с женой, а окрест — только горы, яблоневые сады да враждебные кишлаки Оби-Дор и Оби-Куль. Вечно боялся Дорофеев, что придут за ним из этих кишлаков, станут резать. А ведь приходилось подниматься туда за хлебом, за продуктами — не ехать же за ними каждый раз в райцентр. Давно подумывал Дорофеев уехать отсюда, уехать совсем. И жена подзуживала, говорила, что кругом басмачи, что когда-нибудь сюда придут, вон как смотрят, бородатые рожи разбойничьи, только и ждут, чтобы прирезать из-за угла. И она была права. Дорофеева еще держало что-то — нравились ему эти сады, эти горы, этот воздух, — как вдруг несколько вечеров подряд стал трястись от ударов его стол, громкий страшный голос стал говорить громкие страшные слова. Страх овладел Дорофеевым, такой страх, какого он не испытывал в своей жизни. С громким криком выбегал он из комнаты, мчался к жене, рассказывал. Жена сразу поверила. Она поняла, что это и есть последняя капля, что не разбойничьи кишлаки страшны, а вот оно, наступило самое страшное. Очень быстро их на станции не стало.
