Отрывок:
Fial atao — фиолетовыми рунами на закопченных стенах. «Верные навек» по-эльфийски.
Цесарь рассматривал надпись, прикрывая нос платком. В воздухе темно и отвратно пахло горелым.
— Поедемте, ваше величество, — сказал Морел.
Будь это эйре, белогорцы или какой другой народец, все давно решилось бы простым погромом. Это давно поняли и гномы, ушедшие глубоко в подгорье, и корриганы, уплывшие в Нелюдские земли. Несколько эльфийских кораблей отправились туда же; но многие остроухие остались, хоть неясно было, на что они надеются. В резервации копился страх — иррациональный, необъяснимый, ведь выжившие эльфы давно никого не трогали. Они просто были непонятны. Были — не-люди.
Цесарь не был в эльфийском квартале, но слышал о нем достаточно. Резервация уже не была городом — не была ничем, что можно определить по-человечески. Если глазу удавалось зацепиться за утешительную геометрическую форму в завернутых каллиграфическими рунами постройках, форма эта оказывалась обманом зрения. Ориентироваться там можно было по запомнившимся узорам на стенах, по знакомому плетению в ветках деревьев.
Сколько лет люди не входили туда, но и остроухие почти не выходили.
Теперь вот — вышли.
Как объяснил Морел — эльфам просто надоело ждать.
— Сейчас они нападают на мирных людей. А дальше? Следующими будут казармы, ваше величество. А может, не дай бог, — и дворец. Поедемте, здесь небезопасно.
— Это мой город, Морел, какой опасности я должен ожидать?
Но Лотарь и сам уж собрался уезжать: он замерз.
Народ на улицах узнавал своего цесаря, хоть выехали они с Морелом почти инкогнито. Люди останавливались, кланялись, стаскивали шапки, несмотря на холод. Таращились с открытым, наивным восхищением. Даже студиозусы в подпитии, от которых ждешь неприличного куплета, теперь кричали «Виват». Лотарь Слобода, пятый своего имени, был молод, против других красив, и народ его любил. Лотарь считал, что заслужил.
Впрочем, много ли народу надо.
Цесареград — холодный сумрачный город, с вечно мокрыми булыжниками на дорогах. Эльфийские здания хрупкие и изысканные, как свадебная посуда. То, что было когда-то дворцами Дивного народа, будто выдул из стекла искусный мастер; строения наполнены размытой фиолетовой краской таких оттенков, что человеческому глазу не различить. Тянутся к небу тонкие стеклянные вершины, кажется, щелкни пальцем — перешибешь, а ведь сколько все это здесь простояло... Фиолетовый цвет, окрасивший весь город, под обычными сиреневыми тучами местного дождя кажется слишком прекрасным для смертного. И наводит тоску.
У живших здесь зимняя сонная апатия, когда город рос и рушился в полном равнодушии, прорывалась иногда периодами бурной и буйной деятельности, в попытке доказать, что апатия — лишь напускное, что и они могут жить не хуже...
Во время такого всплеска и построили нынешний цесарский дворец. Матушка Лотаря в угаре царствования потребовала — чтоб лучше, чем у эльфов, крепче, выше, прочнее... И возвышался теперь дворец — неловкий и неинтересный, будто инвалид в окружении танцующих. Вечное напоминание о недостижимости, ущербный уже потому, что выстроенный человеческими руками.
Эльф сидел у окна библиотеки в левом крыле дворца. Рукой в перчатке перебирал страницы старой, наполовину облетевшей книги. И был абсолютно, раздражающе спокоен.
— Эрванн, я хочу говорить с тобой.
— Я слушаю тебя, цесарь, — сказал дивный, аккуратно закрывая книжку. Все же его чуть передергивало от того, как Лотарь коверкает Старшую речь, — теперь цесарь это замечал.
— Твой народ устраивает в городе беспорядки, — сказал он эльфу. — Разве ты не помнишь, какой был у нас уговор?
* * *
— Я вручаю свою жизнь в твои руки и прошу тебя пощадить мой народ, — сказал тогда остроухий. Он приехал на единороге к храму, где отпевали цесарину. Подгадал совершенно под момент, когда Лотарь, уставший и надышавшийся ладана, спускался по ступеням храма. Толпа, и так необычно тихая, вовсе потеряла голос. Эльфов за чертой отведенной им резервации в Цесареграде видели редко. Единорогов не видели вовсе.
Лотарь упреждающе поднял руку. Эльф стоял, вызывающе легкий и легко одетый, под прицелом стрелков Морела. Держал в руке ветку боярышника.
— Нет, государь, — вполголоса сказал Морел. Но Лотаря не оставляло веселое чувство вседозволенности. Он миновал несколько оставшихся ступеней и оказался с эльфом лицом к лицу. И принял ветку с замерзшими яркими гроздьями, которую тот подал молча. У эльфов, кажется, считают, что слова не облегчают чужого горя.
Боярышник, знак печали. Красные ягоды вырастали на могилах погибших во время Покорения; не так давно — убитых по приказу цесарины.
А теперь и самой цесарине досталась веточка.
— Мое имя Эрванн мак Эдерн из рода Виноградников на Холмах. У меня есть просьба к тебе, — сказал эльф. Взгляд светлых глаз, спокойных и непоколебимых, повернут был будто внутрь себя, хоть дивный и смотрел прямо на Лотаря.
Тот удивился. Остроухие никогда ничего не просили.
Отыскали переводчика. На самом деле он Лотарю был не нужен, но начинать царствование с прилюдного разговора на Старшей речи — это слишком.
— Я знаю, цесарь, ты хочешь, чтоб нас больше не было на твоей земле.
Этого хотела матушка. Она собиралась подписать указ о полной и окончательной ликвидации эльфийских резерваций в Державе. Да вот — не успела. Как узнал об этом остроухий... впрочем, мало ли в мире загадок.
— У нас больше нет короля, и нам не из кого выбирать, — четко и медленно произнес остроухий. — Мой дом был старшим из Высоких домов. Теперь я отвечаю за мой народ.
Стрелкам Морела неудобно было целиться. Толпа, хоть и отступила от эльфа, как от чумного, все же окружала его слишком близко.
Об эльфах Высоких домов давно уж не вспоминали. Те из них, кого не уничтожили, сумели бежать за Стену — кто по морю в Нелюдские земли, кто к королю Флории под крыло. Лотарь попытался припомнить все, что знал о Tigenn Vras. Его прадед, дед, а затем и матушка аккуратно, как хлебной коркой с бумаги, стерли нижние ветки с родовых деревьев Дубов, Каштанов, Вересков и Шиповников. А Виноградники, выходит, остались.
Как будто росли они когда-то в этой промерзшей земле.
— Мой народ будет жить так, будто его нет, я обещаю тебе это.
