Отрывок:
Вопреки своей фамилии Похмелкин не пил, не курил, не дебоширил и был скромным стеснительным парнем, робеющим в присутствии девушек. Работал он в метрополитене, по восемь часов в сутки водил поезда, запертый от поползновений террористов в кабине машиниста, как в одиночной камере, что никак не добавляло ему общительности. Сегодня у Димы был выходной, он с утра сидел в беседке во дворе и с тоской смотрел на окна Машки Ларионовой. Нравилась ему Машка, но она его не замечала. На что ей, с её броской красотой, невзрачный паренёк, когда вокруг неё вились ребята со всего квартала? И на дискотеку водили, и в кафе, и...
«Уйду в отпуск, поеду в деревню к маме, — думал Похмелкин, не отводя взгляда с Машкиных окон. — Может, там с какой девчонкой познакомлюсь...»
Дверь второго подъезда приоткрылась, сердце у Димки ёкнуло, но вместо Машки во двор выглянула голова татарина Могола, Машкиного соседа по лестничной площадке. Он воровато огляделся, открыл дверь шире, вынес стремянку и потащил её к углу дома. Затем вернулся в подъезд и снова появился на крыльце с большой мраморной доской под мышкой. Отнеся доску, прислонил её к стене, снова насторожённо огляделся вокруг, тяжело вздохнул и начал решительно взбираться на стремянку.
Зулипкар Мордубей по паспорту, Могол стыдился своего неблагозвучного для русского слуха имени, зато гордился многообещающей фамилией и в юности достаточно покуролесил, пытаясь ей соответствовать. Однако то ли он неправильно трактовал фамилию, то ли из-за хилого телосложения, но по морде доставалось в основном ему, и Могол вечно ходил с расквашенным носом или подбитым глазом. Получая паспорт, он настоял, чтобы в графе «национальность» ему записали «татаро-монгол», после чего долго стращал жильцов дома, обещая устроить всем такое иго, что мало не покажется. Но и здесь фортуна отвернулась от Могола. Как это часто бывает с тщедушными мужчинами с большими претензиями, жену он, в противоположность себе, выбрал крупную, дородную, быстро очутился под её каблуком и теперь, в глаза ласково называя жену Ингушка, за глаза именовал исключительно «Иго моё». А от бурной молодости и записи в графе «национальность» осталось только прозвище, хотя знаменитая династия Великих Моголов не имела никакого отношения ни к татаро-монго
льскому игу, ни к претензиям Зулипкара Мордубея на родство с племенами Золотой Орды.
Взобравшись на стремянку, Могол достал из-за пояса молоток, приставил шлямбур к стене и ударил.
— Ты что это делаешь?! — выскочила на стук из первого подъезда дворничиха баба Вера. — Чего стенку колупаешь, мусоришь тут?!
Поскольку для Могола страшнее зверя, чем жена, не было, к крику дворничихи он отнёсся спокойно.
— Государственным делом занимаюсь, — ответил он, продолжая долбить стену. — Мемориальную доску устанавливаю. Вон, почитай.
Баба Вера недоверчиво приблизилась, прочитала надпись на доске.
— Депутату Хацимоеву? — поджала она губы.
— Памяти его, безвременно убиенного, — уточнил Могол.
Депутата Хацимоева застрелили во дворе месяц назад. Он возглавлял комитет по надзору за расходованием государственных субсидий, на которые строил себе особняк за городом. Однако переехать в особняк не успел. Вероятно, с кем-то не поделился, но на мемориальной доске было высечено, что убили его по политическим мотивам.
— А кто распорядился? — возмутилась дворничиха. — Меня первую в известность должны ставить!
— А ты к вдове зайди, — отмахнулся молотком Могол. — Её идея...
— Выходит, самоуправство? — заключила баба Вера. — Разберёмся! — грозно пообещала она и решительно направилась к дверям второго подъезда.
Гулкие удары молотка эхом разносились по двору, но больше, кроме дворничихи, никто из жильцов не проявил интереса к грохоту. Только Портянкин, живший на пятом этаже, выглянул в окно, посмотрел на Могола в бинокль, нехорошо ухмыльнулся и исчез в глубине комнаты. Пошёл писать очередной донос участковому, сержанту Милютину. По части доносов Портянкин был мастак и уже в печёнках сидел у участкового, так как настоятельно требовал незамедлительного реагирования на свои заявления.
Минут через десять баба Вера вернулась, поглаживая оттопыривающийся кармашек фартука.
— Если б Хацимоев брал пример с жены и не был таким скупердяем, то ещё бы пожил, — доверительно сообщила она Моголу. — Как закончишь, меня кликни. Приберу за тобой мусор.
— Можешь приступать, — сказал Могол, втыкая в пробитые дырки пластиковые пробки. — Мне доску осталось повесить. Подсоби.
Дворничиха подала мраморную доску, Могол приставил её к стене, ввернул золочёные болты и, отстранившись на стремянке, посмотрел на свою работу.
— Лепота! — сказал он. — Как помру, мне такую же повесьте. Мол, жил в этом доме последний потомок великого народа татаро-монголов.
— Ишь, размечтался! — фыркнула баба Вера. — Слазь, подметать буду.
Пока Могол вкручивал болты, она успела сходить за совком и метёлкой.
Могол вынул из-за пазухи сложенный в несколько раз кусок полотна, развернул его и набросил материю на доску.
— Сегодня в три открывать будут, — сообщил он, спускаясь со стремянки.
— Опять цветами намусорят, — недовольно резюмировала дворничиха и принялась подметать. Недовольство она проявляла для порядка, в душе надеясь за уборку двора после торжественного открытия мемориальной доски выцыганить у вдовы дополнительное вознаграждение.
Могол отнёс стремянку и вновь появился на крыльце, оглядываясь по сторонам с видом воробья, возомнившего себя орлом. Вдова хорошо заплатила за работу, жены, которая непременно отобрала бы деньги, дома не было, и потомок великого народа татаро-монголов искал собутыльника. Не увидев во дворе никого, кроме сидевшего в беседке Похмелкина, Могол зашагал к нему.
