Эхо античного карканья

Греки каркали на свадьбах, или вороне — горько!

«Эх ты, ворона!», «Ну вот, проворонил…», «Чего ворон считаешь!» — говорят по-русски для выразительного обозначения ротозейства. В современном русскоязычном сознании образ вороны связывается с идеей потери собственности и упущения выгоды по непредусмотрительности или рассеянности. В какой степени поведение действительной зоологической вороны согласуется с таким представлением языкового сознания о вороне, в расчет не принимается: значение имеют особенности вороны баснословной и мифологической. В подсознании говорящих по-русски скрыты картины античного басенного сюжета о вороне и лисице; надо думать, именно эти картины — опора иносказательного изображения ротозейства в облике вороны.

Иное представление о вороне — на этот раз как об источнике дурных предзнаменований — скрыто в русских просторечных выражениях «не каркай!» или «ну вот, накаркал!».

Далеко не всегда и везде такой образ вороны в повседневном сознании был преобладающим. По свидетельству одного из античных авторов, свадебные торжества в Древней Греции оглашались криком «ворона!», — но не по той причине, что гости усматривали черты какого-то ротозейства в поведении жениха и невесты или выражали неодобрение выбором кого-то из вступающих в брак: что-то вроде «мог (могла) бы и получше найти!». Нет, смысл возгласа был иной. «Эккори кори коронэ!» (ἐκκορὶ κορὶ κορώνη ) — кричали на древнегреческих свадьбах, как кричат «горько!» на современных русских, правда не с той же целью. Третье, последнее, слово этого восклицания (κορώνη , коронэ) означает по-гречески «ворона». Смысл первых двух слов не вполне ясен: возможно, это близкие по звучанию к третьему слову искусственные образования без определенного смысла (допускается и другое толкование, о котором скажем чуть ниже). Но при чем здесь ворона?

При римском императоре Феодосии I Великом (Flavius Theodosius, Theodosius Magnus, 346–395) жил один из последних жрецов древнеегипетской религии по имени Гораполлон. Древнеегипетского языка Гораполлон, видимо, уже не знал, но кое-какими сведениями о нем обладал и изложил их на коптском языке в сочинении о египетских письменах «Иероглифика». А греческий перевод трактата Гораполлона был основным источником при попытках разгадать древнеегипетскую иероглифику до нахождения Розеттского камня .

Вот что говорит Гораполлон, рассказывая о том, как посредством иероглифики символически изображаются бог Древнего Египта Гор и богиня Хатхор (греческий переводчик обозначил их как богов эллинской мифологии, Ареса и Афродиту):

Изображают Ареса и Афродиту также иначе — рисуя двух ворон, как бы мужчину и женщину, поскольку это животное кладет два яйца, из которых предстоит вылупиться самцу и самке; по рождении (а редко случается, чтобы родились два самца или две самки) самцы, женившись на самках, не вступают в связь другой вороной вплоть до смерти, равным образом и самки: потеряв пару, живут в одиночестве. Поэтому при встрече с одинокой вороной птицегадатели считают ее вдовствующим животным. По причине подобного единомыслия ворон-супругов греки до сего дня восклицают на свадебных торжествах «эккори кори коронэ!», хотя и не разумеют смысла восклицания. По этой же причине египтяне, обозначая брак, опять рисуют двух ворон.

Таким образом, согласно Гораполлону, возглас «ворона!», звучавший на греческих свадьбах, надо понимать как пожелание молодоженам вороньего супружеского единодушия и верности не только до гроба, но и за ним.

Действительно, ворона иногда рассматривалась в античной религии как символ супружеской верности . В Риме , к примеру, вороны считались спутницами Юноны и обожествлялись. Сохранилась латинская надпись с упоминанием божественных ворон (corniscae divae ).

Другое толкование брачного возгласа «эккори кори коронэ!» скорее дополняет разъяснение Гораполлона, чем противоречит ему. Вслушаемся в звучание этой фразы. В каждом слове, помимо прочих звуков, присутствуют согласные «к» и «р»: кр–кр–кр . В представлении человека, как раз эти звуки характеризуют вороний крик. Значит, весь возглас в целом производил впечатление вороньего карканья.

В теории литературы повтор одних и тех же согласных звуков в нескольких словах предложения или стихотворной строки называется аллитерацией. На принципе аллитерации строилась древнегерманская поэзия. Часто аллитерацию можно наблюдать в произведениях народного творчества — пословицах, например: «Тише едешь — дальше будешь». Содержащаяся в пословице мысль выделяется и усиливается посредством звукового повтора ш–ш–ш–ш .

Правда, в «эккори кори коронэ!» аллитерация не просто усиливает высказывание, но и вызывает в сознании слушателя отчетливый образ — каркающую ворону. Какой же смысл усиливался с помощью столь образной аллитерации?

Если допустить наличие во фразе небольших фонетических искажений и мысленно их исправить, то она может быть понята как ритуальная непристойность. В смягченной передаче по-русски — что-то вроде: «ворона дефлорирует девушку». При этом, «эккори» (дефлорирует) и «кори» (девушку) — однокоренные слова, а «коронэ» (ворона) — иного происхождения, хотя и созвучное им. Известно, что элемент непристойного свойствен некоторым языческим обрядам многих народов: древние греки не были исключением. Трудно сказать с точностью, почему именно на ворону возлагается обязанность дефлорации в этом ритуальном возгласе. С одной стороны, ворона — символ супружеской верности, с другой — частный случай птицы вообще, а птица была фаллическим символом у греков, что подтверждается её изображением на постаменте мраморного фаллоса в святилище Диониса на Делосе.

«Эккори кори коронэ!» — это пример переоформления и переосмысления слов человеческого языка как вороньего карканья. История античной культуры знает и обратный пример переосмысления вороньего крика как членораздельного человеческого слова с определенным значением. Начнем издалека.

Фалиски говорили «кра»

Что известно обычному человеку современности о фалисках? Скорее всего, ничего. Выпускник классической гимназии позапрошлого века мог бы припомнить сообщения римского историка Тита Ливия (Titus Livius, 59 до н. э. — 17 н. э.) о борьбе римлян с родственным италийским племенем фалисков в ранний период древнеримской истории. Уже тогда римляне боролись за власть над ближайшими к городу Риму землями соседей. Такими соседями и были фалиски, а их главным городом — Фалерии (ныне итальянский городок Чивита Кастеллана). Фалерии располагались в Лациуме (современный Лацио), в той же области центральной Италии , что и Рим.

Многие античные авторы, начиная с Тита Ливия, передают овеянный патриотической римской романтикой рассказ о том, как в 394 году до н. э. жители города Фалерии покорились римскому полководцу Марку Фурию Камиллу (Marcus Furius Camillus, ок. 446 — 365 до н. э.), восхищенные его благородством и порядочностью. Правда, один неизвестный латинский автор умудрился истолковать поведение Камилла как пример тонкой военной хитрости — психологическое воздействие на врага справедливостью. Именно под рубрикой «Справедливость» (iustitia) классифицировано в подложном приложении к трактату Фронтина «Военные хитрости» (своего рода настольном справочнике полководца) повествование о Камилле и фалисках.

Когда Камилл осаждал фалисков, школьный учитель под предлогом прогулки вывел детей фалисков за стены города и передал их Камиллу со словами, что город будет вынужден повиноваться, если Камилл удержит детей как заложников. Камилл не просто отверг это вероломство: связав за спиной руки учителю, он передал его детям, чтобы они розгами гнали его к родителям. Не захотев победы обманом, Камилл достиг её добрым делом: фалиски — благодаря этой справедливости — сдались ему по своей воле.

Нет возможности дать оценку фактической достоверности красивой истории. Говорить о независимой историографии фалисков не приходится. Политическое господство римлян над родственными италийскими народами привело, помимо прочего, и к лингвистическим последствиям: латынь вытеснила их языки. В частности, на языке фалисков сохранилось лишь несколько фраз и слов, записанных справа налево своеобразным алфавитом, производным от этрусского. Но одна из этих фраз знаменита более остальных. Это — надпись на чаше особого вида (так называемой патере, patera): FOIED VINOM PIPAFO CRA CAREFO — «сегодня буду пить вино, а завтра (cra) мне придется обойтись». Обратим внимание на аллитерацию в двух последних словах фразы: CRA CAREFO — «завтра обойдусь»: кр-кр… Вероятно, современному человеку сразу не очень ясен смысл этой архаической и лаконичной образности: фразу следует понимать иносказательно — как мысль о мимолетности существования.

«Кра» (cra) — подобно вороньему крику — это «завтра» на мимолетном языке фалисков.

И Камилл, и наказанный им учитель принадлежали к родственным племенам, говорившим на родственных языках. Действительно, насколько можно судить по скудным остаткам языка фалисков, он был близок латыни. Например, «завтра», как мы уже знаем, по-фалискски — cra (кра), а на языке древних римлян — очень похоже — cras (крас).

О подобии слова «крас» вороньему крику помнили и в первые века христианской эры. Из сорока пяти лет своего епископства более двадцати архиепископ Александрии св. Афанасий (Athanasius Alexandrinus, 296–373) провел в изгнании, удаляемый из Александрии римскими императорами: два года александрийский епископ прожил в Трире (сейчас — в Германии ), в будущем родном городе основателя марксизма; бывал и в Риме, и в Наиссе (современный Ниш в Сербии ), и в Сердике (современная столица Болгарии — София).

В 361 году на римский трон вступил Юлиан Отступник (Flavius Claudius Iulianus, 331–363). Он воспитывался придворными императора-арианина Констанция, сына Константина Великого. Отвращение к придворным-арианам преобразовалось в душе молодого человека в ненависть к христианству в целом, и, воцарившись, Юлиан провозгласил курс на восстановление языческой религии предков: стали открываться старые храмы, совершаться жертвоприношения античным богам. Св. Афанасий был вынужден скрываться от преследований реставратора древних порядков.

В 363 году св. Афанасий проходил мимо храма греко-египетского бога Сераписа (по-видимому, это был не знаменитый александрийский Серапеум, а какой-то другое место поклонения, так как в самой Александрии открыто появляться Афанасию было опасно). Язычники узнали его и решили посмеяться над ним и его теперешним положением, намекая, кроме прочего, на стародавнее обвинение Афанасия в чародействе. Вот как говорится об этом в одном из древнехристианских литературных памятников («Изречения отцов»):

Святой Епифаний, епископ Кипра, рассказал, что в присутствии блаженного Афанасия Великого вороны, облетев храм Сераписа, беспрерывно каркали: «Крас, крас». И эллины-язычники, подступив к блаженному Афанасию, закаркали:
— Злой старик, скажи нам, что каркают вороны!
И он ответил:
— Вороны каркают: «Крас, крас». А «крас» по-латински — это «завтра».
И добавил:
— Ибо завтра увидите славу Божью.
А на следующий день пришло известие о смерти царя Юлиана. И, когда это произошло, эллины-язычники, сбежавшись, стали каркать на Сераписа, говоря:
— Не был тебе Юлиан угоден! А жертвы его принимал зачем-то!

Древнегреческая ворона каркает до сих пор

Древние греки стояли у истоков всей европейской культуры, и греческое слово κορώνη (коронэ) «ворона» также не было обделено своего рода культурно-историческим потомством в последующих веках. Что общего, казалось бы, у кроны и короны с вороной? Между тем, слова крона и корона современного русского языка восходят к древнегреческому обозначению вороны.

В русском языке есть два слова «крона»: одно обозначает (историческую) разновидность монеты (например: ему было уплачено 2 кроны), другое — верхнюю часть дерева или кустарника (например: крона березы). Составители словарей современного русского языка рассматривают эти слова как омонимы — совпадающие в звучании и написании, но по существу различные единицы языка. Действительно, что общего между монетой и верхушкой дерева? На первый взгляд — ровным счетом ничего. Но история слова «крона» показывает обратное.

Оба слова «крона» русского языка восходят к одному и тому же слову Krone немецкого языка. Немецкое Krone означает «венец; корона». Из этого основного значения развиваются производные значения — «монета с изображением короны» и «верхушка дерева». В последнем случае имеем дело с такой метафорой: крона дерева — это своего рода корона, венец дерева.

Итак, в немецком языке Krone — одно слово с одним основным и рядом производных значений. Значение короны, отсутствующее у слова «крона» в русском языке, и было тем общим элементом (tertium comparationis), который должен объединить два привычных нам значения этого слова.

В немецком языке обнаруживается такое развитие основного значения: «корона» → «монета с изображением короны»; «крона» и «корона» → «венец дерева». Но само слово «корона» не принадлежит к исконно германским словам: латинское corōna означает «венок, венец; корона» и — в свою очередь — представляет собой заимствование из греческого. А вот исходное греческое слово κορώνη имеет совершенно неожиданное значение — «ворона»!

Как же получилось, что из значения «ворона» (основного для греческого слова κορώνη) развилось значение «венок; корона» (основное для латинского слова corōna)? Что общего между вороной и венком? В «Этимологическом словаре греческого языка» Пьера Шантрена (Pierre Chantraine, 1899–1974) дано такое объяснение:

Крючковатый клюв этого животного и ноги, равным образом крючковатые, привели к многочисленным переносным употреблениям [слова κορώνη].

В словаре древнегреческого лексикографа Гесихия отмечается, что — помимо основного значения «ворона» — слово κορώνη может иметь и такие значения, как «оконечность лука, к которой привязывается тетива» (например, в «Илиаде» , книга 4, стих 111); «дверное кольцо» (например, в «Одиссее», книга 1, стих 441). Может κορώνη , по Гесихию, обозначать и какой-то вид рыбы, и даже чайку, и — наконец — венок определенного типа. Были и другие разнообразные значения у греческого слова κορώνη и его производных. Так, в календаре города Кносс на Крите один месяц обозначался как Короний (κορώνιος). Вероятно, вначале это был эпитет видимого в этом календарном месяце на небе собственно месяца, луны. Согласно тому же Гесихию, это слово обозначало также быка с месяцевидными рогами. В упомянутом словаре Шантрена говорится:

Можно отметить широту переносных употреблений [слова κορώνη], при которых разнообразно засвидетельствована идея изогнутости, вплоть до обозначения венка.

От себя добавим, что переносное использование названий птиц наблюдается и в русском языке: журавль как колодезный шест; сокол как стенобитное орудие, большой лом (ср. гол как сокол); сорока как вид старинного женского головного убора. Последний пример особенно близок к нашему случаю «ворона» → «венец».

Корень греческого слова κορώνη возводят к индоевропейскому звукоподражательному корню *ker-, *kor-, *kr-, обозначавшему хриплый грубый звук, звериные голоса такого рода и производящих такие звуки зверей. Этот корень или подобное ему самостоятельное звукоподражательное образование есть и в других индоевропейских языках. Ср. русские слова кракша (одно из обозначений вороны), кречет (вид сокола), кряква (вид утки), крякать, кряхтеть. В английском языке — crow «ворона». Сравним английские crow «ворона» и crown «корона; крона (монета в 5 шиллингов)»: замечательное сходство!

Следы древнегреческой вороны обнаруживаем в некотором смысле и в предыстории столицы императорской России — Петербурга . Шведская крепость на Неве в устье реки Охты, разрушенная в самом начале XIV века великим князем Андреем Александровичем, сыном Александра Невского, называлась Ландскрона — «венец земли». Первая часть этого слова — германская, а вторая восходит через посредство латинского языка в конечном итоге к греческому слову κορώνη «ворона».